Тут некоторые намекали на долгое непоявление в ЖЖ АПЗ, выражая нетерпеливое желание новой встречи с ней. Как всегда, мы с АПЗ спешим навстречу чаяниям не только публики в целом, но и каждого отдельно лж-юзера.
Аделаида Петровна Захарова еще раз бросила сочувственный взгляд на Первое Лицо одного государства и решительно нажала на кнопку пульта, после чего лицо исчезло вместе с государством, а вместо всего этого возникли плотные крэмовые шторы, немногочисленная, но мягкая мебель, тонущая в уютном полумраке, и мягко поблескивающий атлас пухового одеяла, из-под которого Аделаида Петровна Захарова выпростала свою стройную и в меру полную белоснежную ножку, очередной раз полюбовавшись ее совершенными очертаниями и соразмерной длиной.
В хорошенькой кудрявой головке обладательницы этой ножки неторопливо бродили слабо очерченные мысли, стараясь не толкаться локтями и уступая друг другу дорогу в порядке очередности, уловить закономерность которой было слишком сложно да и не нужно. Одна мысль сообщала, что недовольна Первым Лицом одного государства, как и всем одним государством, но решительно отказывалась оформить это недовольство в виде какого-либо перечня, имеющего под собой строгую фактическую базу. Мысль настаивала на том, что она находится в голове грёзэрки, которая по умолчанию не является местом накопления и сортировки фактов.
Вторая мысль касалась ног Аделаиды Петровны Захаровой и Первого Лица, эта мысль была короткой и заключалась в одной фразе: «Никакого сравнения!» Третья мысль пыталась нарастить ноги Первому Лицу, обрамить его густыми светлыми локонами и тронуть щеки легким румянцем, проступающим не от стыда, а от полноты и разумности жизни, и упиралась в возможную перемену пола, после чего выскакивала четвертая мысль и поддерживала третью: если Первое Лицо не согласно на такой крутой гендерный поворот, то Аделаида Петровна Захарова по своим внешним и внутренним данным вполне могла бы подойти на должность Первого Лица одного государства.
Тут появлялась небольшая толпа новых мыслей, нежными голосами скандирующая разнообразные лозунги, о содержании которых мы поведаем в продолжении, если оно воспоследует.
Неизъяснима притягательность чужой жизни. Увиденной из окна автобуса, краем глаза, убегающей, - вечный спрятавшийся за угол сюжет, которому и соли на хвост не насыпешь. В туманное холодное ноябрьское утро Жан-Люк, а может быть, Жан-Пьер вышел на балкон. В комнате у него за спиной горела лампа - уже не темно, но и не совсем светло, утренний полузимний полусвет. Не просто вышел, а уселся в кресло с сигаретой, книжкой и кофе. И одет был просто в рубашку. Конечно, в комнате, в которую дверь открыта, тепло, конечно, балкон - из породы полубалконов - две стенки, стеклянная дверь в тепло, козырёк - но всё-таки серой сыростью пробирает. Я позавидовала его началу дня - кофе на балконе в ноябре мрачным утром. Лицо у Жан-Пьера, или может быть, Жан-Люка было симпатичное, во всяком случае, издали, из окна - иначе б чему завидовать? Автобус проехал мимо, и я уткнулась в случайно найденный на полке при разборе книг симпатичный отдыхательный английский детектив. Скольких чужих мы замечаем, пробегая? И радуемся, случайно встретив опять? Переводные картинки вдруг проступающие в ежедневном танце.
Двор хрущевской пятиэтажки. Еще лежат под кустами серые пятна снега, но солнце уже греет по-весеннему. На недоломанной скамеечке детской площадки пристроились две колоритные личности. Один, длинный, худой и скособоченный, по виду совершенно бомж, но с экзотической деталью одежды. На заношенную куртку сверху надето своеобразное пончо: старый плед. В центре отверстие, с плеч волнами элегантно спадает клетчатая шерстяная ткань. Беретик, длинные седоватые волосы. Второй, напротив, кругло-маленький, в одежде столь новой, что, кажется, её только что сняли с манекена. Черный плащ, отутюженные брюки, блестящие носки туфель. На голове солидная шляпа. Круглые щеки подпирают полузатененные очки.
Трудно представить, что может быть общего у этой парочки. Но очевидно - общее есть. Оба увлеченно беседуют. И пьют пиво. Между ними аккуратно расстелена газетка. На газете четыре стеклянные бутылки Черниговского, орешки в пакетиках, чекушка Немирова. Стаканов нет, пьют из горлышка, поочередно прикладываясь то к пиву, то к Немирову. Разговор становится все громче, до меня долетают отдельные слова. Слова очень странные: «….Трансцендентализм Торо… Уолден… Версификация…Аллитерация… В верлибре силен Уитмен…да и Рэмбо»
Я сижу в машине. До собеседников метров пять. Жду жену, она зашла по делам к проживающим в этом доме знакомым. В машине душно, открываю окно. Слышимость заметно улучшается. - Ну что же, выпил пиво - гуляй смело, - говорит скособоченный. - Хороша поговорка, положи в свою копилку, - отвечает кругленький. - Мда. И по сути дела – верлибр. - Эх… Были времена… Сейчас и слово это мало кто знает… А ведь «Она пришла с мороза, Раскрасневшаяся, Наполнила комнату Ароматом воздуха и духов, Звонким голосом И совсем неуважительной к занятиям Болтовней. Она немедленно уронила на пол Толстый том художественного журнала, И сейчас же стало казаться, Что в моей большой комнате Очень мало места..»
Худой совершенно не удивился. Удивился я, когда он, сказав: «Были и мы молоды. Ах, какие девушки роняли тома в наших комнатах», - продолжил чтение стихов. - «Молодые девушки похожи лицом на небо, на ветер, на облака. Потом из них получаются верные жены, лица которых похожи на дома, на мебель, на хозяйственные сумки. Но их дочери вновь похожи лицом на небо, ветер и весенние ручейки». - «Впрочем, она захотела, Чтобы я читал ей вслух Макбета, - вновь заговорил кругленький, - Едва дойдя до пузырей земли, О которых я не могу говорить без волнения, Я заметил, что она тоже волнуется И внимательно смотрит в окно. Оказалось, что большой пестрый кот С трудом лепится по краю крыши, Подстерегая целующихся голубей. Я рассердился больше всего на то, Что целовались не мы, а голуби, И что прошли времена Паоло и Франчески…»
В этот момент вышла из подъезда Алла, нужно было помочь уложить в машину вещи. Опять слышны только обрывки разговора: «…имажинисты… Олдингтон… Но вот Элиот..» Я тоже рассердился: и на Аллу - неизвестно за что, и на гаишников за то, что я за рулем, и на себя - за то, что мне не хватило дерзости подойти, представиться, и предложить припасенную в бардачке машины бутылочку простенького коньяка…
Задувает то мёдом, то клейким тополем, бумажки вздрагивают на столе. И какая-то птица не умолкает – удивительно, как я не могу научиться различать голоса – совсем близко, на какой-нибудь ветке под самым ухом, невидимая в окне под потолком - дзззинь. Можно попытаться сосредоточиться, или наоборот расслабиться, и выхватить очередную картинку – память – такой сундук, где свалено в беспорядке, – но иногда вытаскиваешь, пыль сдуваешь, начищаешь до блеска. Вглядываюсь в лес из автобусного окна, пытаясь разглядеть, что ещё из земли вылезло. В этом сундуке валяется картинка, почему-то важная, часто выхватывается – апрельским вечером на закате в нашем лесу – кукушка, заросли крапивы, бревно поперёк дорожки. Кстати, слишком часто лапать – истреплется, запачкается. Первый год в Париже мы прожили в самом центре в крошечной квартирке – мне тогда казалось немыслимым не в городе, не в гуще – ведь неизвестно было, удастся ли в Париже поселиться, не придётся ли возвращаться в Америку. Совсем другая жизнь – вечерняя улица, столики, люди. В первый вечер в Медоне на автобусной остановке – глухая тоска грызущая – маленькие домики с садиками, не-город, не-гуща,не-мелочь событий. А сейчас, когда поднимаюсь летом по эскалатору, и острый запах свежести и леса, – вот ведь – какая неоригинальная эволюция – впервые я поняла, что в жизни вне большого города может быть прелесть, когда год прожила в Альпах, в Анси. Если вдруг в пятницу вечером в сентябре хотелось пожарить грибов, достаточно было пойти, хоть пешком, на горку в получасе от дома. И в озере купались до ноября. Когда-то ульевость квартирного дома была почему-то залогом безопасности. А сейчас очень хочется собственной грядки и дерева, - ну, хоть балкона, чтоб чай пить. В юности пространством повседневности был город, а лес – пространством каникулярным. А сейчас городское пространство – праздничность прогулки, древесное – её повседневность. И ведь не огорчает. Самодостаточность что ли увеличивается с возрастом? Не думаю – общения у меня, пожалуй, не меньше, чем в юности. Что правда – всё острей невынесение чужой, даже совершенно благожелательной, толпы. Потребность в личном простанстве. Наверно, уменьшается нужда в потреблении культуры, и увеличивается – в негородском пейзаже. Только выставка Моне за долгое последнее время по силе и способу воздействия не слабей какого-нибудь выхода к морю в Бретани. В принципе, основной невроз – время, уходящее сквозь пальцы, – бывает эскапизм – чтение любимого, а уж если никуда не удрал, так, вроде, – твоя ответственность за целостность собственного мироздания – того, на которое падает взгляд – и булочную не забыть, и полуголого человека с граблями в парке, и дрозда в гиацинтовой клумбе. Ели на завтрак блины за уличным столиком – под жужжанье шмеля в огромном магнолиевом цветке над головой.
В субботу в городе в лёгкое апрельское лето, когда нога за ногу бредёшь, и сирень у Нотр Дам слегка запылённая, бледноватая, не рвётся, как в пригородах, радостная, бешеная из-за заборов, и отцветают сакуры, и пружинят под ногами лепестки толстым ковром. И прохожие, обрывки музыки, зацветающие каштаны, и в Люксембургском саду на газонах, как на пляже в середине лета... Фонтаны на площади Сорбонны, солнце в пивных кружках, зонтики, мороженое. В городе, так не бывает в лесу, в городе – сжимает горло ностальгией. По себе когда-то? Заглядываешь в лица прохожих – смеющихся, целующихся – ищешь себя? Но ведь не был в юности ни лучше, ни умней, ни счастливей. И грызли страхи, и из мух вечно вырастали слоны. Так почему, почему – неужели только потому, что где-то-там впереди – невнятное громадное сейчас. И юность попросту предвещала, как пойдёшь по улице, сунешь нос в сирень – с тоской и памятью, а там и очередь за мороженым в декабре, в ветер и наводнение на Сене, и чёрный поросёнок Оскар, живущий за заборчиком у ресторана возле Les Halles... Этот поросёнок клал мне в руку мокрый пятак,но однажды укусил Нюшу за нос – за протятый для знакомства приветливый нос. И столики на улице, и мосты, и мама у цветочного магазина на Бюси, – недовольство, беспокойство, старое кино... И прошлогодний снег – мокрый холодный нелюбимый.
Пишет mbla (mbla)@ 2011-05-10 12:25:00 Метки данной записи: Париж, бумканье, дневник
Шла вчера по городу. Нога за ногу, затерявшись. Раздвигая густое летнее плотное парижское пространство-время. У меня не было аппарата, я не прицеливалась, не пыталась завладеть чужим пивом в чужих стаканах. Давно нет дождей, на листьях тонкий слой пыли. Шла, в собственном стеклянном туннеле, пробитом в городской летнести – целуются, болтают, на столиках тарелки, бутылки, стаканы... Когда-то это пространство было для меня каникулярным пространством отделённости, не беззаботности, но отдельности повседневных забот. И сейчас, когда иду одна по городу,– карусельные лошадки, скамейки – отодвигаюсь от себя, –нельзя стать никем другим – но сегодняшними глазами можно глядеть во вчерашнее, а вчерашними в сегодняшнее. И что я ищу в тамошнем, в мелочах, к чему протягиваю руку – сквозь какую свою череду жизней? На Трокадеро продают птичек – в прошлых жизнях их тоже продавали, тех самых идиотских китайских птичек – 30 лет назад, когда впервые я шла через площадку напротив башни, глядя на башенные огромные ноги. Волшебные палочки, как мы, благодаря Роулинг, знаем, помнят всё, что совершали с их помощью, и скамейки помнят, кто на них сидел, покуда помним мы. А эта моя теперешняя жизнь – до неё во всех прошлых – я стрекозинствовала, теперь приходится муравьинствовать. Муравей от стрекозы отличается отнюдь не трудолюбием – только тем, что муравью приходится отвечать... Вот и боишься теперь совсем другого, чем тогда... Вот я бы сегодняшняя – да в тогда – да ни черта б не боялась – но это тогда - оно со мной в этом густом летнем пространстве – то самое слоистое сколько-то там лет назад, – со страхами, огорчениями, неумениями. Под мостом поставили у самой воды деревянную лошадь. Доберман бегает кругами, лает на неё. И скамейку поставили деревянную с двумя деревянными человеками, - самое место, чтоб фотографироваться – у них на коленях. И всё – пора в метро, и домой, домой...
Я вошел в комнату, упал в кресло и громко заявил: - Терпеть не могу собак! А симулянток собачьих вообще не признаю! Тута, ошивавшаяся подле своей миски, дабы горестно рассказать всему миру о неистребимой жестокости и жадности этого типа – элегантно-скорбный кивок в мою сторону – садиста и собаконенавистника, изводившего несчастную, ни в чем не повинную собаку болючими уколами, на всякий случай эмигрировала под стол. Там как-то надежней. Стол у нас огромный, резной, выполненный очередным неизвестным Гамбсом для массовых застолий в многолюдной семье. Поэтому, под ним могут свободно разминуться с полдюжины собак Туткиной комплекции. Моя собачка была там одна, поэтому бродила себе из конца в конец, как в туннеле и бранилась очень плохими словами, очевидно почерпнутыми у пуделихи, встреченной нами у Нового базара еще несколько месяцев назад. Пуделиха была в алом комбинезоне, при маникюре и с золотым крестиком на шее. Что не помешало ей угостить Туту и всех-превсех такой отборной бранью, что помоечные базарные псы, покраснев, бежали, поджав хвосты. Хозяйка этого «чуда», тем временем, рассуждала с приятельницей о прекрасном. То есть, о том, что если, дай-то Бог, в Одессу приедет Киркоров, то можно подсуетиться и получить от него по морде, что просто обессмертит!
- Известность… Такая замечательная известность… - и она закатывала глаза. Тута, тем временем, равнодушно глянула на орущую пуделиху и демонстративно присела пописать. Заметьте: молча, с достоинством. Мол, я слов таких скверных и знать не знаю, стало быть, и не на что отвечать. Пуделиха, которой нанесли столь страшное оскорбление, забилась в истерике, а потом рванула к Туте, изрыгая совсем уже страшные слова. Поводок натянулся, хозяйка отвлеклась от приятных мечтаний и попыталась призвать питомицу к порядку. Но та обхаяла ее да так, что хозяйка, растерявшись, выпустила поводок. Освобожденная от уз собака кинулась к Туте. Надо отдать Тутке должное: она сидела молча, не дерибанила, как это часто бывает свой поводок – новый поводок, по этому случаю, мы покупаем раз в три месяца! – и даже свесила язык. Только, когда пуделиха-матерщинница подбежала совсем близко, Тута разверзла уста и лениво произнесла: - Заткнись, идиотка, не то… - а затем добавила одно, труднопереводимое слово, звучащее, примерно, так: - Авф! Фурия в комбинезоне сразу сникла и стала похожа просто на красную тряпку. Но тут возникла ее хозяйка и, в свою очередь, открыла рот. И стало ясно, что ее собака просто прошла – в меру способностей – соответственную школу. - Фуй, медам! – обратился я к даме. – Прошу вас быть поосторожнее со словами. Моя собака страсть, как не любит брань и даже покусала Киркорова, который, заметьте, был много сдержаннее вас! - П-п-покусала Киркорова? – опешила дама. – Самого Филиппа Киркорова? - Ну, и что тут такого? – удивился я. – Ее ж Пугачева очень попросила! - Вы… и-и-и Пппугачеввву?.. Дружить? – ошарашенная дама стала слегка путать падежи. - Я? Я-то тут при чем? Это она, паршивка, связывается, с кем попало! – и я указал на Туту. - Скажите, пожалуйста, - дама стала совсем робкой и вежливой – а Дима Билан… - и в глазах ее появилась сумасшедшая надежда. - Я ж вам сказал, что подобные люди меня не интересуют! Спрашивайте у нее! – и я опять показал на Туту. Дама, совсем сдурев, или, наоборот, вернувшись в свое нормальное состояние, повторила свой вопрос уже Туте. Но та, не удостоив ее ответом, поднялась, велела мне: - Пошли! – и натянула поводок в сторону мясного корпуса, куда ей строжайше запрещено, но не ломать же мизансцену…
И вот – поди ж ты! – сколько времени прошло, а Тута, оказывается, плохие слова запомнила и воспроизводит, бесстыдница! Пришлось скрутить в трубку газету и попытаться извлечь преступницу из-под стола. Тот случай! - Не выйду! – вопила эмигрантка домашнего значения. – Хоть убей, хоть даже мухобойкой отшлепай, все равно не выйду! - Куда ты денешься! – честно сообщил я, доставая из холодильника паштет. Под столом стало тихо. Потом раздался голос очень и очень воспитанной собаки: - А из кого паштет? - Гусиный! – обронил я мельком. - Вкусный? – кожаный нос высунулся из-под стола. - Очень! – невнятно произнес я, жуя. - Не может быть! – из под стола показался хитрый-прехитрый глаз. - Не может, так не может… - я равнодушно отрезал еще ломоть хлеба и стал щедро намазывать его паштетом. - Не попробую – не поверю! – из-под стола вылезла рыжая, кудлатая морда, пасть которой непроизвольно сглатывала при каждом откушенном мной куске. - Больным и несчастным собакам, гуляющим вместо трех раз шесть или семь, паштет даже пробовать нельзя! - Я уже здорова! – соврала Тута. Позавчера она лежала, закрыв глаза, схваченная спазмом, беспомощная и стонущая. Мы суетились вокруг, не зная, – в этот раз, точно не зная! - что делать. Как мне удалось заставить ветеринара, примчаться, прекратив прием? Впрочем, материально он вряд ли пострадал… Укол, снова укол, снова… На руке две струйки крови. Я держал Туту, а уколы, наверное, болючие. Она цапнула меня впервые в жизни! Непроизвольно, конечно. Минут через тридцать собачка уснула. Во сне она, наконец расслабилась, обмякла, чуть похрапывала. Тихо-тихо работал кондиционер, купленный специально для нее… - Очухается! – пообещал ветеринар. Проснувшись, Тута заявила, что очень больна, поэтому ей необходимо усиленное питание и частые прогулки. Прогулки, почему-то понадобились в ночное время. - Так прохладней! – объяснила собака.
Она вытянула меня на третью за ночь прогулку в полпятого утра, причем, только для того, чтоб пройтись под балконом врагини-овчарки, ночующей на воздухе. Та пробудилась, конечно, и забилась в истерике вослед Туте, удаляющейся нарочито медленно, причем, виляя полухвостом и задом. Ясное дело, проснулись и соседи овчарки, произнося, при этом, слова из репертуара пуделихи и ее хозяйки. Помните? Овчаркины хозяева вылетели на балкон не совсем одетые и с позором загнали ее домой. - Учись расправляться с врагами! – снизошла до меня Тута. Я ничего не ответил, а просто натянул поводок, ведя собаку домой. А дома озвучил слова, приведенные в самом начале рассказа.
Виртуальный хор -- Вы такого не видели ! Хор из 185 человек, граждан 12-ти стран мира, создали Eric Whitacre и Scott Haines, которые проживают в Лос-Анджелесе. Участники хора из Австрии, Аргентины, Канады, Англии, Германии, Ирландии, Новой Зеландии, Филиппин, Сингапура, Испании, Швеции и Соединённых Штатах Америки. Идея создания хора пришла Эрику после записи песни онлайн. Он решил создать настоящий виртуальный хор. Записав каждый голос отдельно, он впоследствии соединил их в один прекрасный хор. "Не верю, что Вы не хотели бы в этом участвовать. Вы уверены, что Вам не будет стыдно сказать своим внукам, что Вы могли быть частью такого интересного проекта, и не нашли на это времени?», эти слова Эрика нашли путь к юным сердцам и, в конце концов, было отобрано 185 человек, которые и исполнили музыкальное произведение самого Эрика «Lux Aurumque». Премьера состоялась 21 марта 2010 года.
Сообщение: 282
Настроение: Всё в жизни складывается так, как мы сами это складываем
Зарегистрирован: 09.04.11
Откуда: Беларусь
Отправлено: 22.10.11 01:39. Заголовок: шедевры одной спиральной линией
Сингапурский дизайнер Чань Хви Чун (Chan Hwee Chong) копирует шедевры живописи, используя только черную ручку. Художник научился воспроизводить картины, проводя одну линию, закручивающуюся по спирали.
Пишет ВАсисуалий ГВОЗДадзе. /Он же Валерий Гвозд/ (vasisualij) @ 2011-12-01 16:59:00 Метки данной записи: history, Кино, актёры, изящная словесность, молодость, музыка
Полночь в Париже...
Всегда, сколько себя помню, любил фантастику. В детстве с замиранием сердца глотал "Тайну двух океанов" Адамова, "Осколок солнца" Немцова, буквально шок вызвали выпуски ефремовской Туманности Андромеды", печатавшиеся в журнале "Техника-молодёжи" в 1957 году. Напомню, в тот же год был запущен Первый спутник... Позднее открыл для себя фантастику высокого пошиба, мятущихся героев Станислава Лема, очеловеченных Айзеком Азимовым роботов, жутких пришельцев ниоткуда, триффидов Джона Уиндема. Но мерой качества была проза выдающегося прозаика, тонкого живописателя Рэя Бредбери. Перечитывал "Марсианские хроники" и "451 градус по Фаренгейту" бесчётное количество раз, каждый раз буквально наслаждаясь прихотливой фантазией автора, изящной вязью слов, мощными образами персонажей.
Особенной строкой был роман Джека Финнея "Меж двух времён", где современный художник Саймон Морли силой неназванной спецслужбы США перемещается в Нью-Йорк 1882 года, переживает там невероятные приключения, попутно "спасает мир", влюбляется и решает остаться там как говорится, на пмж... Очарованный этим погружением в мир прошлого я очень хотел увидеть экранизацию романа, но, увы, так и не дождался. А вот вчера скачал несколько фантастических лент и среди ужастиков, полётов в иные галактики и прочей завлекаловки обнаружил тонкий, изящный, виртуозный фильм Вуди Аллена "Полночь в Париже".
Сразу обнаружились явные паралели с романом Финнея - некий сочинитель голливудских сценариев Гил, отдыхая в столице Франции с невестой, недалёкой мещаночкой, одиноко бродит в дождь по ночному Парижу и когда часы бьют полночь, вдруг перемещается в далёкие 20-ые годы уже прошлого века, встречает там молодых и красивых классиков американской словесности - Скотта Фитцджеральда, брутального красавца Хемингуэя, сочиняемый Гилом роман консультирует сама Гертруда Стайн, а вокруг попивают вино и спорят об искусстве молодые Пабло Пикассо, Бюнуэль и Мэн Рэй, юный Сальвадор Дали размышляет о любви носорогов. И так раз за разом - бой часов, полночь, Большие бульвары, наивный первоначальный джаз, музыка Кола Портера, вино, Золотой век, о котором так мечтал герой фильма, прелестные девы, подруги этих корифеев искусства
. С одной из них, почитающей окружающий мир плоским и серым, герой внезапно проваливается ещё глубже в прошлое, вокруг них Матисс, Гоген, Тулуз-Лотрек - тут находится Золотой век Адрианы. Но вдруг выясняется, что её кумиры-импрессионисты, за гроши продающие свои работы, в свою очередь грезят о Реннесансе и так до бесконечности... И в финале ленты герой вдруг осознаёт - Золотой век в нас самих, в сокровенных глубинах нашей души. И в тот самый миг волшебное окошечко в прошлое закрывается, просто бьют часы....
Сообщение: 665
Зарегистрирован: 09.04.11
Откуда: Беларусь
Отправлено: 15.02.12 23:35. Заголовок: Как строились небоскребы в Нью-Йорке
Как строились небоскребы в Нью-Йорке
цитата:
Мне много лет не давала покоя вот эта фотография, часто встречающаяся на постерах и обложках. И сегодня все прояснилось. Конкретно вопрос внутри меня был: как эти мужчины попали на балку ?
Сообщение: 675
Зарегистрирован: 09.04.11
Откуда: Беларусь
Отправлено: 18.02.12 15:33. Заголовок: История летит в посл..
История летит в последнее время так стремительно, что год можно смело считать за два, а то и за три. Всего лишь двадцать лет назад страна была настолько другой, что сейчас в это трудно поверить. Вот посмотрите на очередь в первый московский Макдоналдс в день его открытия. Это 1990 год.
Вчера мы съездили в зоопарк Туари. Было солнечно и тепло. Слоны позировали. Рыжая панда, которой обычно почти не видно, показалась во всей красе. Выдрам дали новый пруд, где их прекрасно видно во всей красе; никто мне ни разу не сумел объяснить, почему по-русски уродин зовут выдрами. Копибары явно демонстрировали, что вышли из "Алисы". Лев лежал и ругался, громко. Львицы не реагировали. Страус - впервые на моих глазах - танцевал: присев на корточки и распахнув крылья, мотал всей этой не то чтобы самой изящной конструкцией влево-вправо, очень долго. Страусиха, наконец, пошла в его сторону; тут он встал и спокойно стал удаляться. Страусиха, в свою очередь, чуть расправила крылья (чуть, а не как мужик!) и стала ими качать настолько изящно, насколько вообще страусу доступно. Медвежонок-барибал залез в окно чьей-то машины половиной туловища, не знаю уж, что ему там давали, но вылезать не хотел, так и бежал на цыпочках ещё несколько метров вдоль двинувшейся машины. Дракон с острова Комодо очень наглядно показывал свою доисторическую и вообще механическую природу, поскольку отличить его от статуи можно было только зная, что он иногда стоит статуей в другом месте. Жирафы начитались Гумилёва и демонстрировали немыслимое изящество. Народу было немыслимо много, причём куча - куда больший процент, чем на улице - женщин в мусульманской одежде и вообще мусульманских семейств. За зрителями вообще очень интересно наблюдать, особенно на детской площадке. Разницы между макаками за загородкой, которые вели свою разнообразную макачью жизнь, и зрителями по другую сторону загородки, не было никакой. Некоторые ходили с лицом, раскрашенным под тигра - и взрослые, и дети - наверно, где-то предлагалась такая услуга.
И на обратном пути на ферме собрали клубники и купили творога.
А ночью разверзлись небеса и разразилась такая гроза, каких я несколько лет не видывал. И стало холодно.
Сообщение: 1077
Зарегистрирован: 09.04.11
Откуда: BY
Отправлено: 24.08.12 23:53. Заголовок: Мане или Моне? В чём..
Мане или Моне? В чём разница и сходство между двумя художниками с похожими фамилиями, разными судьбами и одним любимым кафе
Как отличить Мане от Моне? Остроумный человек ответит — по подписям на картинах. Так-то оно так, но все-таки: Мане и Моне были современниками, пили и гуляли в одном кафе, вместе рисовали на пленэре и оба стояли у истоков импрессионизма. Давайте разберемся. (Читать): http://www.mn.ru/culture_finearts/20120809/324767893.html
И Мане, и Моне родились в Париже, с разницей в восемь лет: Эдуард Мане — в 1832 г. в семье высокопоставленного чиновника, Клод Моне — в 1840 г. в семье бакалейщика. Первому родители прочили будущее юриста, второму — управлять лавкой. Когда по настоянию отца в 1847 году Эдуард Мане подал документы в мореходную школу, Клод Моне уже начал приобретать известность карикатуриста в масштабах городка Гавр, куда переехала его семья.
Эдуард Мане провалил экзамены в мореходку дважды, и тогда семье пришлось смириться с его увлечением живописью. В 1850 г. Мане поступил в мастерскую классической живописи Тома Кутюра, в которой проучился шесть лет. Недовольный засильем академизма, Эдуард Мане, находившийся под сильным влиянием Веласкеса, постоянно вступал в споры со своим учителем и пытался найти новые пути изображения в живописи. В то же время художник жаждал славы и признания официальным Салоном. Но его работы раз за разом отвергались. В 1859 г. Салон не пропускает картину «Любитель абсента», в 1863 г. – картину «Завтрак на траве» (см.п.3). А в это время демобилизованный из армии Клод Моне поступает в студию живописи Шарля Глейра, где находит новых друзей — Огюста Ренуара, Альфреда Сислея, Фредерико Базиля, — которые спустя десять лет совместно с другими молодыми художниками образуют Акционерное общество художников-живописцев.
Парижский Салон — одна из самых престижных художественных выставок Франции. Снискать славу и получить признание можно было только пройдя через Салон. Официально выставляться в нем мог любой художник, но не каждого художника пропускали: балом правил академизм и традиции. В 1863 г. случился скандал: до выставки не допустили около трех тысяч работ. И тогда, чтобы утихомирить возмущенных художников, Наполеон III объявил об открытии альтернативной выставки — Салона Отверженных. Выставка оказалась невероятно популярной, и в прессе даже начали шутить, что все прошедшие в официальный Салон мечтают о том, чтобы быть отвергнутыми в следующем году. Символом Салона Отверженных 1963 г. стала работа Эдуарда Мане «Завтрак на траве».
Картина вызвала скандал в обществе. На холсте изображены два немного странно одетых денди и две барышни: одна полностью обнаженная, другая — наполовину. Критика обрушилась со всех сторон. «Непристойная», «нелепая», «неприличная», «бредовая» — эпитеты, которыми наградили картину. Восторг работа вызвала лишь у небольшой группы молодых людей из Акционерного общества художников-живописцев(см.п.2), которых позже назовут батиньольцами (см.п.6). Считается, что именно «Завтрак» Мане дал толчок к появлению импрессионизма. Спустя два года впечатленный Клод Моне напишет свой «Завтрак на траве», но уже в чисто импрессионисткой манере и с благопристойно одетыми дамами и господами, а Эдуард Мане представит на суд зрителя еще более скандальную работу «Олимпия», где будет изображена обнаженная современница, больше смахивающая на проститутку, ожидающую клиента, после чего художника обвинят в аморальности и порнографии. До Мане голыми на картине могли быть только мифические боги и богини. Уже после смерти Мане вся Франция собирала деньги на приобретение «Олимпии» для музея — по подписке, организованной Моне.
Берта Моризо, Викторина Мёран и Ева Гонсалес — любимые натурщицы Мане и не только. Все они были художницами и получили признание чуть ли не раньше своего пигмалиона. Берта Моризо примкнула к группе импрессионистов и принимала участие в их независимых выставках. После того, как она вышла замуж за брата Эдуарда Мане, он больше никогда ее не писал. Викторина Мёран, которая позировала для «Олимпии» и «Завтрака на траве», позже прославилась своим автопортретом, пьянством и связями с другими женщинами. Ева Гонсалес была ученицей Мане, писала в полуимпрессионистском стиле и пережила своего учителя на несколько дней. Все музы выставлялись в официальном Салоне.
В начале 60-х гг. XIX в. Эдуард Мане переехал в район Батиньоль на Монмартре. Неподалеку располагалось кафе «Гербуа», куда он частенько наведывался. Узнав, что автора скандальных «Завтрака на траве» и «Олимпии» можно застать в «Гербуа», туда постепенно начинают подтягиваться старые знакомые и прогрессивно настроенная молодежь. Поскольку площадка кафе располагала к беседам, заведение очень быстро превратилось в место споров о современном искусстве. Сам того не желая, Эдуард Мане становится идейным лидером художников и литераторов новой формации, которых пресса прозвала батиньольцами или «бандой Мане». В «банде Мане» среди прочей богемы оказались писатель Эмиль Золя, фотограф Надар, поэт Захари Астрюк, художники Клод Моне, Огюст Ренуар, Эдгар Дега, Камиль Писсарро, Поль Сезанн, Альфред Сислей и другие.
В 1874 г. в мастерской фотографа Надара Акционерное общество художников-живописцев открыло самостоятельную и независимую от Салона выставку. Представленные работы отличались новым взглядом на живопись: сюжет стал второстепенен, основное внимание уделялось краскам и игре света, четких линий не существовало, полотна рисовались мазками, преимущественно на свежем воздухе. Организацию выставки взял на себя Клод Моне. В числе других полотен в студии была представлена и его работа «Впечатление. Восход солнца». От названия этой картины с легкой руки критика Луи Леруа, посетившего выставку и написавшего в сатирической газете «Шаривари» едкую статью о «впечатленцах», произошло название нового направления. В тот год публика посмеялась над молодыми художниками. Пройдет совсем немного времени, импрессионизм войдет в моду и откроет пути для развития новых направлений в изобразительном искусстве.
Эдуарда Мане нельзя назвать импрессионистом. Он пользовался импрессионистскими приемами и техниками, но в целом оставался реалистом или, скорее, был универсалом. Мане не участвовал ни в одной из восьми импрессионистских выставок, хотя стал идейным вдохновителем и защитником нового течения. Как тонко заметил Эмиль Золя, живопись можно разделить на «живопись до Мане и живопись после Мане». Клод Моне, напротив, был основоположником и ярким представителем импрессионизма, совместно со своими друзьями разработал основные принципы и техники работы на пленэре, ввел серийность работ и выбранному стилю никогда не изменял.
При жизни Эдуард Мане так и не получил должного признания. В возрасте 51 года ему ампутировали ногу и через несколько дней он скончался. Клод Моне пережил своего наставника на сорок три года и умер в зените славы.
Я посмотрел в микроскоп и увидел на другом конце трубы толстого, пушистого микроба, похожего на плюшевого медведя. С минуту мы молча смотрели друг на друга, опасаясь инфекции. - Ты какой? - наконец крикнул я в трубу. - Холерный, - просто ответил микроб. - А ты какой? - Национальность, что ли? -не понял я. - Да нет. Вообще... - Ну, живой, - неуверенно сказал я. - Я тоже живой, - сказал микроб. - А конкретнее? Я задумался, но так и не нашелся, что ответить. - Вот видишь, - назидательно сказал микроб. - А лезешь мне в душу со своим микроскопом. Ты с собою сначала разберись. И он был абсолютно прав...
Все даты в формате GMT
3 час. Хитов сегодня: 184
Права: смайлы да, картинки да, шрифты да, голосования нет
аватары да, автозамена ссылок вкл, премодерация вкл, правка нет
какой прикольный клип! 
- участник сейчас на форуме
- участник вне форума