http://volgograd.teleweek.ru/221977 "Теленеделя", 11-17 июля 2011 Егор Кончаловский и Любовь Толкалина: мы любим друг друга сильнее, чем это нужно для похода в ЗАГС
«Застолбить девушку, как показывает практика, в принципе невозможно. Тебя либо любят, либо нет», — считает Егор Кончаловский, рассуждая о том, почему они с Любовью Толкалиной, прожив вместе 15 лет, не спешат официально зарегистрировать отношения. Всем семейством выбравшись в отпуск в Турцию, супруги рассказали Алле ЗАНИМОНЕЦ и Андрею ЭРШТРЕМУ (фото), что держит их вместе, несмотря на разницу интересов, как Егор реагирует на эротические сцены, в которых снимается Толкалина, почему она предпочитает спать отдельно и что ответил священник на Любин вопрос: «Я так ревную мужа. Что мне делать?»
Егор Кончаловский
Когда и где родился: 15 января 1966 года в Москве Знак зодиака: Козерог Образование: окончил международную школу St. Clare’s в Оксфорде, Кенсингтонский бизнес-колледж в Лондоне, Кембриджский университет (Великобритания) Карьера: был ассистентом режиссера на фильмах отца Андрея Михалкова-Кончаловского «Танго и Кэш» (1989), «Гомер и Эдди» (1990), «Ближний круг» (1992). В 1992 году создал студию PS TVC, режиссер-постановщик более 100 рекламных клипов. Среди его фильмов: «Затворник» (1999), «Антикиллер» (2002), «Антикиллер 2: Антитеррор» (2003), «Побег» (2005), «Консервы» (2007), «Возвращение в «А» (2011) Вкусы: еда — утка по-пекински; напиток — зеленый чай, водка; режиссер — братья Коэн, Эдриан Лейн, Такеши Китано, Хаяо Миядзаки; авто — Hummer
Любовь Толкалина
Когда и где родилась: 16 февраля 1978 года в деревне Михайловка (Рязанская обл.) Образование: окончила театральный факультет ВГИКа (мастерская Алексея Баталова) в 1999 году Карьера: служила в Театре Российской армии и театре «Империя звезд» (2003-2007). Снялась более чем в 30 фильмах и сериалах, среди них: «Затворник» (1999), «Антикиллер» (2002), «Игры взрослых девочек» (2004), «Матрешки», «Побег», «Талисман любви» (2005), «Консервы» (2007), «Хроники измены» (2010) Вкусы: еда — сыр; напиток — зеленый чай; режиссер — Алехандро Иньярриту; авто — Opel
Неделя, проведенная на берегу Средиземного моря неподалеку от Кемера, надолго запомнится Егору Кончаловскому, Любови Толкалиной и их десятилетней дочке Маше: совместные отпуска у них скорее исключение, чем правило. Егор утверждает: он так любит свою работу, что практически от нее не устает. Какой тогда смысл уезжать в отпуск? А Любе, которая снимается в пяти-шести картинах в год, и Маше, с утра до ночи загруженной учебой, отдых требуется. Толкалина каждый день вставала в пять утра. Встречала на пляже рассвет, загорала топлес, выполняла несколько йоговских асан, а потом, расстелив полотенце на песке, дремала, пока пляж не заполняли отдыхающие. Егор, ночами монтировавший новый фильм, у которого пока еще нет названия, наоборот, засыпал лишь под утро. День начинал с двухкилометрового заплыва в бассейне, а потом поднимался в номер и, сидя на террасе с видом на море, снова работал над фильмом. Днем Любу можно было застать либо прогуливающейся по берегу, слушающей плеер, либо плывущей к буйкам и обратно (она кандидат в мастера спорта по синхронному плаванию). Машу — с книжкой в руках или рисующей — в гамаке под соснами. Все это не мешало им проводить завтрак в кругу семьи. Зато дневная трапеза иногда затягивалась на час: семейство с удовольствием общалось друг с другом. А вот по вечерам, спустившись в ресторан, все трое наполняли снедью тарелки и, торопливо проглотив все, бежали в номер и включали диск с кино. Это их общая страсть. В объемных чемоданах, с которыми они прилетели отдыхать, одежды было мало — все место заняли книги и DVD. В один из вечеров Егор не успел на ужин, а потом и вообще отказался от вечерней пищи, сообщив Любе и Маше: «Нет, девчонки, я с вами хочу смотреть кино. А что голодный, так пару килограммчиков сбросить не помешает». «Мы 15 лет вместе, но, наверное, это наш самый счастливый отпуск. Так долго семьей мы давно не отдыхали», — признались «ТН» Егор и Люба.
Егор: в нашей семье нет практики совместных ужинов-обедов, семейных советов и чтения молитв перед трапезой. Все вместе мы садимся за стол крайне редко, разве что вот так — на отдыхе (Егор, Любовь и их дочь Маша)
Институт брака потерял для меня свой смысл благодаря брату
Егор: Сегодня за завтраком я узнал от Любы интересную подробность: оказывается, мы с ней познакомились 25 июня, то есть ровно 15 лет назад. Я таких нюансов не помню. Нет, знаю, конечно, сколько лет мы живем вместе, но помнить число, когда встретились, — такого нет. Я даже Машин день рождения запомнил не сразу, а спустя лет пять после ее рождения. Ну а зачем держать в голове лишнюю информацию? О датах напоминает Люба, и, кстати, не пеняя мне и не обижаясь на мою забывчивость. 15 лет — хороший срок, но отмечать мы его не будем, как не акцентировались ни на пятилетии, ни на десятилетии совместной жизни. Мои дед с бабушкой — Сергей Михалков и Наталья Кончаловская — прожили вместе 50 лет и ни разу годовщину свадьбы не отмечали. Только ленивый не спрашивает, почему мы до сих пор не поженились. Но мы и так считаем себя супругами, и про Любу я говорю: «Моя жена». А институт брака для меня потерял смысл после того, как мой брат Степан Михалков женился и обвенчался, а потом развелся и развенчался, и еще раз женился, и снова повенчался…
Думая об официальном браке, я по-чему-то каждый раз вспоминаю историю английской Ост-Индской компании, успешно торговавшей специями. Половина монархов Европы были ее должниками. И пока коммерсанты ютились на окраинах Лондона в доках, дела шли отменно. Но стоило им отбабахать особняк в центре Сити — бизнес моментально загнулся. Вы понимаете, к чему я гну? Изменения не всегда во благо.
Кажется, первой про женитьбу заговорила Люба, мы были вместе уже лет шесть или семь. Тогда я почувствовал, что морально не готов, а потому ответил: «А давай пока не будем». Когда же, спустя время, созрел, уже Люба отвечала: «Зачем?» Ответить мне нечего, потому что и правда незачем, это мало что меняет. А устраивать свадьбу просто как приятную процедуру для любимой женщины… У меня есть масса других способов доставить ей удовольствие.
А просто застолбить девушку, как показывает практика, в принципе невозможно. Официоз никого не столбит: тебя либо любят, либо нет. Штамп в паспорте и адюльтеру не мешает, скорее способствует. Если людям суждено расстаться — значит, это произойдет, несмотря на регистрацию отношений. Взять, к примеру, моего папу: он несколько раз женился, а потом распрекрасно разводился. Его женами становились женщины все ближе и ближе мне по возрасту — Юля Высоцкая, например, младше меня лет на семь. Я тоже намного старше Любы: когда мы встретились, ей было 18, а мне 30. Но мужчина все же иная субстанция, чем женщина. Вспоминаю давний смешной случай, мы тогда с Любой только познакомились. Я был такой заводной парень на большом джипе, при деньгах — реклама отлично кормила, тусовки до утра, экстези… И вот выбегаю из дома в шортиках, чтобы ехать в клуб танцевать, и вдруг страшная, неведомая сила меня сминает и начинает лобызать мое лицо влажными губами, с причмокиванием. Смотрю — какая-то сумасшедшая старуха. Я очень испугался, но, оторвав ее от себя, признал… одноклассницу. Впрочем, увидев Любу, я о возрасте совершенно не раздумывал: как вышло, так и вышло.
В то время ни с одной подругой из своей большой коллекции я не видел своего будущего. Влюблен бывал, и даже сильно, но когда спрашивал себя: «Это серьезно?» — ответ был: «Точно нет!» То характер не тот, то отношение к жизни… Не то чтобы не нравилось, просто не мое. И тогда, даже несмотря на ужасную влюбленность, я расставался и… вздыхал с облегчением. А если девушка сама меня бросала, вообще был счастлив. Это куда легче, чем видеть слезы, слышать упреки… В те годы я занимался рекламой, постоянно шли кастинги-шмастинги — и потихонечку развратился всем этим: девушек, которые с разной степенью остервенелости хотят попасть на экран, очень много. И мы этим пользовались со страшной силой. Минус был один: после кастинга, в котором триста моделей в бикини крутятся у твоего носа, несколько дней не испытываешь сексуального влечения — женское тело воспринимается как мясо.
С Любой все случилось по-другому. Один мой товарищ-бандит — дело происходило в середине 1990-х — позвонил и прорычал в трубку: «Вечером идем в казино! Ты с кем будешь?» — «С Наташей, своей девушкой», — отвечаю. «Пусть она тогда и мне подружку прихватит». Ею и оказалась Люба. Чем она меня зацепила, не знаю, если честно. И объяснить почему — невозможно. Сразу мне очень понравилась. После казино мы поехали в клуб, напились со страшной силой, я отвез домой сначала Наташу, потом Любу. И телефон, кстати, не спросил. А зачем? Если девушка учится во ВГИКе, то найти номер ее телефона — вопрос пяти минут. Я ей позвонил через пару дней и пригласил на свидание. Но увиделись мы лишь спустя пару месяцев — Люба уезжала отдыхать. При встрече я ее не узнал. Воздух в деревне у дедушки, видимо, пробудил в ней зверский аппетит. Люба потолстела и выглядела очень смешно: тоненькие ножки и кругленькое тельце, как у графини Вишенки… Само собой получилось, что мы стали встречаться. Мы ни о чем серьезном не договаривались — просто наслаждались жизнью. Весь мир принадлежал нам двоим.
Отправлено: 15.07.11 09:35. Заголовок: Ласки надо дозироват..
продолжение
Любовь: разве мужчина когда-нибудь становится взрослым? Только если рядом с ним солидная женщина. Я по психологическому складу ребенок, поэтому мы с Егором как были, так и остаемся детьми, друзьями. При этом мы вот уже 15 лет держим друг друга в тонусе
Ласки надо дозировать
— Мне нравилось, что Люба до встречи со мной толком ничего не видела, поэтому мир ей открывал я. Идем по Парижу. «Вот Елисейские Поля, а это улица Гренель, где жил Атос из «Трех мушкетеров», — сообщаю я. Она широко распахивает глаза и восхищенно смотрит на меня… Мужчины вообще любят учить, воспитывать, умничать и выдрючиваться всякими способами. Конечно, 33-летняя Люба сильно отличается от той, 18-летней, но это ничего не меняет. Одни плюсы сменились другими — вот и все. Честно скажу: Люба — единственная в моей жизни женщина, которую я вижу в своем будущем. Воображение легко рисует картинку: вот я на смертном одре, а рядом плачет Люба. Или меня старенького везет на колясочке старушка по имени Люба. А вот старушку по имени Аня Малова, например, не могу представить. Была у меня такая девушка, вице-мисс Россия-1993 и мисс Россия-1998…
С Любой мы и теперь, спустя 15 лет, продолжаем признаваться друг другу в любви. Хотя ласки тоже надо дозировать: они могут и утомить. А иногда, когда накатывают неприятности, мне хочется больше солидарности с женой и, соответственно, ее нежности.
Я люблю делать Любе подарки и с удовольствием покупаю то, что она просит. Меркантильности в ней ноль: уговариваю, например, купить какую-нибудь дорогую машину, а она выбирает в три раза скромнее. В жизни не видел человека более доброго, чем моя жена. Правда, она может брякнуть что не следует — и тем самым навредить, бывало такое… Как-то я судился с одним товарищем, пришел домой взвинченным, злым. Со всей мочи стукнул ногой по шкафу — и тот разлетелся на куски. Люба спрашивает: «Егорушка, что случилось?» Я не всегда делюсь с ней проблемами, но в тот вечер эмоции настолько зашкалили, что захотелось выговориться. Я и рассказал суть проблемы, потом спать пошел. А Люба позвонила подруге, не подумав или забыв, что девочка — репортер желтой газеты. Короче говоря, уже на следующий день в прессе появились фото мои и того человека, известной персоны, с сообщением, что мы враждуем. Я очень расстроился, но получилось так, что товарищ тоже испугался огласки и дело я выиграл.
Ссоры у нас если и случаются, то по глупости. Вот вам последняя: Люба обиделась на то, что, попросив у меня некую сумму рублями, получила ее долларами — других денег у меня не было, а поменять не успел. Чепуха ведь? А она обиделась, психанула, перешли на повышенные тона, слово за слово — и понеслось… А проблема-то — в интонациях и прочих тонких материях. Иногда на что-то обижаюсь я и уезжаю на дачу. Могу просидеть там неделю, работать, чудесно себя ощущая, и не звонить — я вообще-то кремень, и чувство вины мне практически незнакомо.
Меня может взбесить Любина логика, точнее, полное ее отсутствие. У жены вообще нет реального понимания, что такое хорошо и что такое плохо. То, что ей не нравятся мои фильмы и она не нахваливает мою работу, — чепуха. Я все равно ориентируюсь только на собственное мнение. Меня страшно злят ее фразы: «А говорят…» или «А вот все…». Как-то приходит и с порога: «Сейчас все ездят отдыхать на Сейшелы». — «Кто эти все?! Из какого такого источника ты черпаешь эту информацию?» — спрашиваю. И взгляды на людей у нас с ней частенько разнятся. Она кем-то очарована, а я говорю: «Этим козлам я бы не стал верить». Пошла в проект «Лед и пламень». Пытался остановить: «Не стоит! Опасно». И что? Сломала палец на ноге. Хорошо, что не шею. Не удержался, попрекнул: «Ну говорил же!» Но я не могу ей запретить делать то, что нравится. Может, и могу, но не буду. Она сама решает, с кем ей дружить и что делать.
Недавно пришла на премьеру с каким-то актером, все забываю его фамилию. Сразу написали, что у них роман. Сам я желтые газеты не читаю, сплетни по Интернету не собираю — там вообще нельзя черпать пищу для размышлений. Но «добрые» люди донесли. Пришлось мне Любе сказать: «Вот ты удивляешься, что пишут разные бредни, но ведь есть фотографии, на которых вы рука об руку. Наверняка теперь напишут, что мы с тобой расстались! Я же не выхожу в свет с актрисами или с моделями! А почему? Да просто не хочу плодить глупые слухи». Есть десять библейских заповедей, но существует негласная 11-я: не попадайся! (Смеется.)
Отправлено: 15.07.11 09:37. Заголовок: Дед шутил: «Есть ли ..
продолжение
Любовь: как-то я снялась в откровенной фотосессии для мужского журнала. Совета Егора не спрашивала, просто проинформировала об этом. Ему польстило, что его девушка предстанет на обложке авторитетного издания, и все же он попросил не раздеваться до конца. Но это было невозможно...
Дед шутил: «Есть ли у вас в загашнике толстая рыжая баба?»
— Если же кто-то всерьез решит ее отбить и она захочет уйти, что ж… На самом деле кто знает, что нас ждет впереди? К разводу нельзя относиться так, будто мир рухнул. Может, разлука с одним человеком сулит невероятное счастье с другим? Мой дед в последний раз женился в 86 лет — кто бы мог подумать! Встретив Юлю, дед помолодел лет на двадцать и дожил до 96 благодаря ей — это совершенно точно! Влюблен ли он был, не знаю, в чужую голову не влезешь. Я не вдавался в подробности. Может, состояние душевного подъема в его возрасте как раз и называется «влюбился»? Юле тогда не было и сорока. У них разница в 50 лет. Она привела в порядок его дела, дед снова начал писать стихи, переделал «Гимн России». С ней у него снова появился смысл жизни. Они купили спортивную машину — он очень радовался покупке. Правда, потом пришлось поменять — ему было неудобно садиться. Когда он женился, мы стали реже видеться, поскольку он с Юлей все время путешествовал.
До встречи с ней дед одевался всегда одинаково: черные брюки, серый твидовый пиджак, звезда героя и очки. А Юля накупила ему кучу элегантных вещей: яркие пуловеры, кашемировые шарфы, даже палочка, с которой он ходил, была стильная — с мощным серебряным набалдашником… Кстати, его судьбоносная встреча с будущей женой состоялась в 1996 году, когда я познакомился с Любой, а отец — с Юлей Высоцкой. Любу мою дед полюбил, очень тепло к ней относился. Позвонив нам в мое отсутствие, мог час проговорить с ней по телефону, расспрашивая о работе, ролях. Это явный признак того, что ему было интересно, — человек он был искренний.
У нас с дедом были прекрасные отношения, по-настоящему дружеские. Все, что я делаю в кино, в штыки воспринимают и папа, и Никита (Михалков. — Прим. «ТН»), и Люба, и даже мама (актриса Наталья Аринбасарова. — Прим. «ТН»). Только дед всегда меня хвалил. Каждую пятницу мы с ним обедали вместе в ресторане. Никаких наказов он мне не оставлял, мы все больше с азартом говорили о скабрезных вещах, вели порнографические разговоры. И для меня это было гораздо более ценным, чем если бы он учил: «Вот, Егорушка, живи свою жизнь честно…» Дед до самой смерти оставался молодым, задорным. После ужина я отвозил его домой, а сам с друзьями отправлялся в ночной клуб. Дед по дороге шутил: «Есть ли у вас там в загашнике какая-нибудь толстая рыжая баба для меня?» Очень меня смешил…
Мои с отношения с Никитой и с отцом, вопреки домыслам, не прохладные, а очень теплые. Встречаемся мы нечасто, только в силу занятости. Отец в Москве бывает наездами, чаще в Лондоне живет да в Тоскане… Когда-то у нас с ним были общие девушки. То он, расставшись с подружкой, передавал ее мне, то наоборот. И я никогда не размышлял и не переживал, почему он, например, мог забыть поздравить меня с днем рождения. Он про свой-то частенько забывал!
Я всегда рассчитываю на себя и все, что у меня есть, купил сам на заработанные деньги. Я никогда не принадлежал к золотой молодежи. Первая машина у меня появилась в 26 лет — на первые заработанные деньги купил шестой модели «жигули» и горд был, просто как синьор Помидор. Сам же купил и свою первую квартиру на Мосфильмовской, где, собственно говоря, началась наша с Любой семейная жизнь. И на деньги жены никогда не заглядываюсь — всем, что зарабатывает, Люба полностью распоряжается сама: строит дом родителям, купила две квартиры и т. д. Я за всем этим не слежу, а просто финансирую нашу семью.
Отправлено: 15.07.11 09:40. Заголовок: По части воспитания ..
продолжение
Егор и Маша выбирали в магазинчике морепродукты, которые им пообещали приготовить на ужин. — Маш, да я сам боюсь этих гадов в руки брать, но надо же себя преодолевать, — пояснил Егор, показывая дочери огромного угря
По части воспитания я дую в Любину дудку
— Мы и у Маши стараемся поддерживать стимул трудиться — она не дочь олигарха. Конечно, она живет в других условиях, чем когда-то мы с Любой. У меня детство было небогатое. Коля Двигубский, мой отчим, талантливый художник, зарабатывал немного, ведь в СССР не было принято покупать живопись. Он мог бы иллюстрировать книги, что было прибыльно, но считал это ниже своего достоинства. Мы жили в крошечной двухкомнатной квартире, и мне приходилось спать на раскладушке.
У Маши, понятное дело, иные условия жизни: есть все, что нужно, но не больше. Маша молодец, она иллюстрирует детскую книжку и даже здесь, на отдыхе в Турции, работает — подходят сроки сдачи. Недавно я приехал со съемок, не видел ее два месяца, Маша говорит: «Пап, на гонорар я хочу купить электронного динозавра. Но мне немного не хватает. Можешь добавить?» Чуть раньше Люба отказала ей в этом, посчитав покупку блажью. А мне очень понравился подход: ребенок хотел выложить за мечту собственные деньги. И поскольку добавить пришлось бы процентов 80, предложил: «А давай-ка я тебе его подарю!» По ребенку соскучился, захотелось сделать приятное…
Когда Люба была беременна Машей, я снимал первого «Антикиллера» и грыз себя за то, что мало внимания ей уделяю. Наверное, поэтому, хоть меня режь, вообще не помню того этапа нашей жизни и момента, когда узнал, что стану отцом… Когда Мария Георгиевна родилась, я обрадовался, конечно, но толком не понял, что вообще такое — иметь ребенка. Моя жизнь никак не изменилась, и на наши с Любой отношения это тоже никак не повлияло. И только спустя несколько месяцев, взяв дочку на руки, вдруг остро осознал, что Машка — часть меня, но я живу отдельно и не могу ее контролировать. Встревожился, запереживал. И наконец осознал: я отец!
Моя мама беспокоилась, что на нее лягут обязанности по ребенку, но мы ее ни о чем не просили. Я тоже пеленками не занимался. Люба в основном справлялась сама и к Маше никого особо и не подпускала.
По части воспитания я дую в Любину дудку. Чего спорить, если я Машу так толком и не воспитываю? За последние десять лет — как раз Машина жизнь на сегодняшний день — я как продюсер и как режиссер сделал 12 картин. Последний год толком семью не видел, снимал в Казахстане «Возвращение в «А». А поскольку считал этот проект самым значимым в своем творчестве и посвящал ему все время, уже стал опасаться, что Маша забудет, как я выгляжу. Ну и, соответственно, раз меня нет дома, система координат в нашем с ней общении не задана. Когда мы видимся — три дня в полтора-два месяца, — я ее, конечно, нотациями не загружаю. Мы просто общаемся. Бывает, что я и сержусь на нее, и ругаю, потому что она может и нагрубить, и обмануть, и даже нахамить. Не нам, а окружающим — например, моим подчиненным. Дочка — самое любимое существо на свете, и мне трудно быть с ней строгим. И если я ее наказываю, то не розгами и ремнем, конечно. Например, Маше запрещается слишком близко смотреть телевизор. Скажешь ей раз, два, три, на четвертый говорю: «Еще раз так сделаешь, я забираю DVD на месяц. Договорились?» Договорились. И обязательно обещание сдерживаю.
Иногда мы с Машкой валяемся на диване и смотрим какой-нибудь хороший ужастик. А Люба учиняет скандал, считая, что я разрушаю психику ребенка. Еще я люблю Маше свое кино показывать, а Люба считает его жестоким. По возможности вожу дочь в художественные галереи, и мы с удовольствием заходим в залы, где висит Суриков — ее прапрапрадед.
Отправлено: 15.07.11 09:43. Заголовок: Я не тиран, но у мен..
Егор: рождение Маши — Провидение Господне. Мы уверены, что и другие дети появятся у нас, когда придет для этого время (на прогулке на сегвеях)
Я не тиран, но у меня есть серьезные тараканы
— Если честно, пять последних лет я очень хочу еще детей. Мечтаю о сыне и дочке. Но это уж как Бог распорядится. Сомнения есть: у меня в работе пять продюсерских проектов, да и Люба сейчас много снимается.
К тому же, откровенно говоря, Любе со мной жить несладко: я не тиран, но у меня есть серьезные тараканы. Например, ужасно не люблю бардак в доме. Даже легкий бардачок, который всегда устраивает женщина, считаю беспорядком и требую с ним покончить. Просто когда вокруг раскиданы вещи, у меня плохо работает голова. Этому есть объяснение: пока учился, я жил в кампусе в однокомнатной квартирке площадью метров двадцать, в которой надо было ухитриться разместить все — одежду, книжки, диски, музыкальный центр.
Поначалу в нашей квартире на Мосфильмовской было две комнаты. И мы с Любой никак не могли договориться. Я хочу смотреть «Храброе сердце», а она — спать. В результате я убавляю звук и толком ничего не слышу, а она все равно не может заснуть. Пришлось купить соседнюю квартиру и расширить нашу — и теперь у каждого по отдельной комнате. Мы даже спим в разных спальнях. Началось все с того, что, снимая «Антикиллер», я стал просыпаться среди ночи и кричать: «Отдайте, суки, автомат!» Так был эмоциями переполнен. Давно уже поняли, что не надо маячить перед глазами друг у друга. Я одинокий человек по натуре, мне очень хорошо одному. Люба тоже такая же, поэтому мы не навязываемся друг другу.
Может быть, вместе нас держит привычка, не знаю… Когда я надолго уезжаю из дома, мы оба скучаем друг по другу, и Люба обязательно ко мне прилетает — хоть на край света…
Узнав о беременности, я закричала Егору: «Мы все погибнем из-за тебя!»
Любовь: Когда наша дочь была маленькая и заставала нас в объятиях друг друга, восклицала: «О! А вы что, поженились, что ли?» Даже для нее «поженились» — это определенное выражение нежности, а вовсе не фата и обручальное кольцо. Мы с Егором любим друг друга сильнее, чем это нужно для похода в ЗАГС. Последний раз мы договаривались о женитьбе в прошлом году, хотели расписаться в день Машиного рождения. Я пошла в церковь, и там мне вдруг стало ясно, что не надо этого делать. Для Егора свобода очень важна, да и для меня тоже. В общем, свадьбы у нас, скорее всего, не будет. Однажды я была готова выйти за Егора — когда Маша только родилась: я была юной, с новорожденным ребенком на руках, и мыслила стереотипами. Я до сих пор уверена, что ему хотелось расстаться со мной, но этого не произошло, потому что Егор ответственный, честный, верный и совестливый. Хотя из-за своего неожиданного материнства я была настоящей фурией…
Я забеременела, когда мне было 23 года, я оканчивала институт и работала в Театре Российской армии. Репетировала в «Отелло», играла крошечные роли вроде «кушать подано». И то, что я на 14-й неделе беременности, обнаружила вдруг. Несколько дней плохо себя чувствовала. В паузе между репетицией и спектаклем забежала в медцентр по соседству с театром. На всякий случай меня отправили к женскому доктору. От него вышла будто в тумане. Не помню, как в тот вечер отыграла спектакль и добралась до дома. Ворвалась в квартиру и, увидев Егора, почему-то закричала: «Мы все погибнем из-за тебя!» — фразу из какого-то фильма. Сказать, что я была растеряна, — не сказать ничего. Это был шок, полный раздрай: у меня театр, на носу премьера, кино, а тут неожиданно еще и ребенок — ну не вовремя совсем! Егор бросился звонить родственникам и уже утром отвез меня к врачу, у которого рожали все Михалковы. Нет, он не восклицал радостно: «Ура! Я стану отцом», пошлых присаживаний на колени, шептаний на ухо мы избежали. Но Егору удалось каким-то магическим образом меня успокоить.
Практически сразу я ушла из театра: была угроза прерывания беременности. И мы с моей подругой-медиком погрузились в материнство. Раз в неделю она приходила ко мне с бутылочкой вина, мы садились на кухне, и она объявляла: «Люба, сегодня у ребенка сформировалось внутреннее ухо!» Мы выпивали по чуть-чуть, она слушала мой живот, проверяла давление.
Родив Машу, позвонила Егору: «Я хочу есть». Егор, который вообще ничего не смыслит в диете кормящих матерей, привез мне салат «Цезарь» и пропал на три дня. Как потом выяснилось, уплыл с друзьями на корабле в дальние дали — и я не могла с ним связаться. Сначала это вызвало у меня недоумение: как же нам выписываться? Но когда пришло молоко, поменяла свое отношение к происходящему: зачем мне домой, если тут так хорошо, врачи рядом, все под рукой? Накануне выписки Егор так и не нашелся, и я поручила нашему водителю, многодетному отцу, купить пеленки. Каким-то чудесным образом на выписку Егор все же успел, сам принял Машу из рук медсестры. Приходим домой, а там ни кроватки, ни коляски — ребенка пристроить некуда. Решили поселить Машу на кожаном кресле посреди гостиной — там она первое время и спала, пока друзья не подарили коляску. Месяц, а то и больше, мы с Егором не могли выбраться за кроваткой. Такие были оба инфантильные!
Вообще Егору в то время ух как доставалось от меня! Он приходил вечером домой с вопросом: «У нас будет сегодня ужин?» А я, истекая молоком, кричала: «Что? Какой ужин?!» Шок, вызванный внезапным материнством, все еще не отпускал — настоящее чудовище, а не женщина. У меня было очень много молока, и это невыносимо меня мучило и терзало, потому что у Маши, как у истинной дочери степей по отцовской линии, вообще нет лактобактерий и молоко она не переносила. Я существовала будто на другой планете, иногда даже втайне мечтая, чтобы мужчина, который был со мной рядом, вообще испарился и не мешал.
Любовь: я ужасно не люблю, когда меня обнимают и вообще трогают. Мне кажется, что и другим людям все эти телячьи нежности ни к чему. Но иногда Маша ко мне подходит и говорит: «Мама, ну обними меня, ты меня совсем не ласкаешь...» И тут я спохватываюсь
Мама сказала: «Он испортит тебе жизнь!»
— Когда я первый раз осталась ночевать у Егора, то позвонила маме: «Я с любимым человеком, с Егором». — «Немедленно возвращайся, он испортит тебе жизнь! — ответила мама в трубку. — А если прямо сейчас не приедешь, можешь вообще не приходить!» Так и началась наша совместная с Егором жизнь. Мне просто некуда оказалось идти! (Смеется.) Вообще-то мне очень хотелось самостоятельности, я мечтала избавиться от родительской опеки. И когда произошел конфликт с мамой, решила: «Ну и замечательно, у меня есть где жить». По-моему, я даже вещи не перевозила, Егор все мне купил.
Мамочка моя искренне считала, что поскольку Егор — человек не нашего круга, жди беды. Мои родители простые люди, скромного достатка. Мама работала администратором в ателье, а папа, портной по профессии, шил шинели на фабрике. Так что, узнав, что я влюбилась в племянника Никиты Михалкова, родители испугались: решили, что парень меня бросит, а я буду страдать или еще чего похуже. В институте меня тоже науськивали. Во ВГИКе еще до моего туда поступления училась Даша Волга. Их с Егором роман закончился накануне свадьбы — буквально за сутки до церемонии. Все про это знали и предрекали нам скорую разлуку. А я на эту тему вообще не переживала. Потому что не считала наши отношения серьезными. Отметала размышления о перспективах и к Егору не привязывалась: ну действительно, у него ведь столько было женщин! К тому же мне было чем заняться и без Егора. Я же училась в творческом вузе, а это значит, что меня дома нет круглые сутки, иногда и спать в институте оставалась. А еще снималась в кино, рекламе, клипах… Я постоянно была занята. Видимо, это обстоятельство в итоге и приклеило нас с Егором друг к другу. Чем человек свободнее, тем он больше привязан к тому, кто эту свободу дает.
В Егора я влюбилась вообще-то не с первого взгляда. Нет, сначала он произвел на меня даже отталкивающее впечатление: коротко стрижен, абсолютно черен, белозуб и белоглаз, как мавр! Но меня приятно поразил его интеллект и остроумие. Чувства пришли позже. Я и сейчас удивляюсь: как он мог предпочесть меня Наташе, главной красавице института и моей подруге, которая нас познакомила. Их отношения не сложились, а я опрометчиво решила, что из-за меня. До сих пор мы дружим, гостим у нее в Лондоне. Никогда не расспрашивала Егора, что там между ними было, — предпочитаю не знать все досконально о любимом мужчине. Уверена в одном: я не разлучница. Не уважаю женщин, стремящихся увести чужого мужчину. Это какой-то сучизм! Пока они не расстались, ни о каких отношениях с Егором и речи не было. Они разбирались, а я уехала на каникулы в деревню. А потом на первом свидании Егор меня не узнал!
Егор: что такое быть отцом, я почувствовал всего несколько лет назад. Мне невообразимо интересно проводить время с Машей, разговаривать с ней, слушать ее мнение
О любви мы заговорили, прожив год
— В тот вечер мы договорились с ним встретиться у кинотеатра «Художественный». Подхожу и вижу Егора, сидящего в машине. Он смотрит на меня — и… продолжает сидеть. Хожу вокруг машины минут 15, покупаю мороженое, стою ем. Егор выходит из машины и давай прохаживаться в метре от меня. Я обомлела! Говорю возмущенно: «Приглашаете на свидание и не узнаете!» Тут он искренне удивился: «Люба?!» Распахивает передо мной дверцу, помогает забраться в машину, и тут — о ужас! — платье трещит в правом боку, расползается по шву. Дергаю Егора за рукав: «Ой, извините, но я с вами никуда не поеду». Выпрыгиваю из автомобиля и, прикрыв бочок рукой, несусь в сторону метро. Егор следом. «Что случилось? Сначала я тебя не узнаю и ты устраиваешь скандал, а теперь говоришь, что не можешь со мной ехать». И тут я разрыдалась — такой испытала стыд фантастический за свой нелепый вид, да и платье было жалко! Он расхохотался, обнял меня и говорит: «Перестань, ерунда какая. Поехали ко мне, дам тебе во что-нибудь переодеться». В квартире Егор достал из шкафа майку и клетчатые спортивные штаны. Переодеваюсь, смотрю в зеркало и лишаюсь дара речи: ну и видок! Мужская майка с трениками и каблуки… Сгорала от стыда, но раз уж согласилась, придется терпеть. Приезжаем в ресторан, к друзьям Егора, я заказала себе стакан персикового сока и поклялась: ничего и никогда больше не буду есть…
То платьице сыграло свою роль в нашем сближении. Мои искренние переживания по этому поводу Егора поразили. Много позже я узнала, что в детстве он жил очень скромно, несмотря на то что его мама много работала и старалась детей одевать красиво. Отношение к вещам в его семье очень трепетное.
О любви мы с Егором первый раз заговорили, прожив вместе целый год. Однажды он взял меня за плечи и затряс, как копилку: «Любишь меня?..» Каждый раз, когда его целую, он и теперь спрашивает: «У тебя есть любовь ко мне?» Он хочет, чтобы я чаще ему про это говорила. А я считаю, что надо отвечать только на те вопросы, которые мужчина задает. Мне, чтобы чувствовать любовь, не обязательно о ней говорить. Существует огромное количество сказочных моментов, когда я ясно осознаю: этот мужчина послан мне судьбой. В Егоре есть все, что мне нужно: чуть резкости, холодности, чуть нежности — в необходимых именно мне пропорциях.
В нашей семье я революционер-повстанец, вечно что-нибудь декларирую. Например, прихожу и объявляю: «Егорушка, теперь мы не будем спать в одной постели, потому что объятия стали казаться мне мучительными и невыносимыми». Дело в том, что мне нравится лежать на жестком матрасе и в тишине, меня нельзя сдвигать, будить, потому что энергию я черпаю только из сна, а сплю чутко и встаю рано. А Егор ложится под утро, засыпает под звук телевизора, ворочается и храпит. Ну что, Егор все это воспринял с пониманием…
Любовь: наша семья живет в ожидании первого Машиного гонорара. Маше предложили иллюстрировать книгу, обложку которой оформил Тонино Гуэрра
У меня есть фильмы, которые Егору лучше бы не смотреть
— Крики в нашем доме бывают крайне редко и исключительно из-за моей дурацкой ослиной привычки остервенело спорить: мне очень важно настоять на своем. Мне — слово, я — десять в ответ. Егора это приводит в бешенство, шумим мы с удовольствием, разъезжаемся по разным домам, а через пару дней я понимаю, что была неправа… Когда была молодая, вообще с Егором дралась. Я ведь была страшно ревнивая. Как-то Гоше Куценко досталось от меня за то, что они пришли с Егором утром, а не вечером. Сначала Гоше влетело, потом Егору. Ну а затем я пошла в церковь босиком по Мосфильмовской улице — каяться…
Однажды, на гастролях в Вятке, пошла в храм на исповедь. В слезах обратилась к батюшке: «Что мне делать? Я ревную мужа, и это меня убивает». Он ответил: «Любовь не связана с ревностью, с мукой и с трагедией, любовь — это истина. И если Бог повелит, что муж от вас уйдет или вы от него, потому что полюбите другого, то примите это как благо. Значит, Бог раскрывает перед вами весь спектр красок мира». После таких слов я иначе взглянула на наши с Егором отношения.
У меня много фильмов, которые Егору лучше бы не смотреть. Скоро выйдет «Варенье из сакуры», там такой эпизод с Лешей Паниным — мамочки мои! Что лукавить, у меня прекрасная фигура, и режиссеры хотят сделать ее достоянием публики. И в фильме «Однажды в провинции» у меня с Сашей Голубевым есть гиперэротическая сцена, минут на 10. Мы с Егором пришли на премьеру, я шепчу: «Тебе кое-что может не понравиться, но я все объясню». Да, Егор сказал потом, что ему неприятно, но после этого фильма на меня посыпалось много предложений по работе. И на картине «Запрещенная реальность», где Егор был одним из продюсеров, режиссер не упустил возможности меня раздеть. Когда снимали, Егора на площадке не было. Посмотрев фильм, он пробурчал недовольно: «Опять тебя раздели…»
Год назад в картине «Хроники измены» я снялась со Славой Манучаровым, мы сдружились. Он фантастический парень с прекрасным чувством юмора. На одной из премьер увиделись — обнялись, расцеловались, встреча получилась неожиданной. Присели в уголочке, и Славка, рассказывая анекдоты, целовал мне руки, а потом вдруг подхватил и закружил от переполняющих его эмоций. Фото оказались в газетах. Уважаемые господа, ну что мы будто в каменном веке живем! Я считаю, что могу ходить куда угодно и с кем угодно — это ничего не значит. Если бы у меня был роман, поверьте, о нем никогда и никто бы не узнал. Иногда предлагаю мужу: «Меня пригласили на вечеринку, пойдем вместе. Нет? Ну тогда я пойду с Колей или с Лешей». Я очень люблю рок-концерты, ходим на них большой компанией. Или ездим на Жигулевские горы или в Оптину пустынь. А что в этом такого? Если муж любит только работать, мне тоже надо вести затворнический образ жизни?
Печально, что слухи осложнили отношения Славы с женой — они расстались, а ведь у них маленькая дочка… Егор желтую прессу не читает, слухи доходят до него через «доброжелателей». Я никогда не оправдываюсь — смешно отрицать бред. Знаю, Егор нравится женщинам. Если бы он кем-то увлекся, я бы почувствовала… Меньше всего на свете мне бы хотелось узнать, что мой муж мне неверен. Не знаю, что сделаю, если внезапно накроет меня и я влюблюсь… Но если придется делать выбор, буду молить Бога, чтобы подсказал правильное решение. А если вдруг у Егора случится фантастическая любовь, помолюсь за него и за его избранницу, чтобы они были счастливы вместе. Ведь на свете нет ничего дороже любви.
Лобовь: трясемся ли мы за дочь? Нет, потому что это глупо, ведь страхи материализуются. Ребенка надо отпускать от себя, предоставлять свободу, иначе он не сможет научиться принимать решения.
Егор предлагает родить еще детей
— Когда Егор и дочь остаются вдвоем, то лежат на диване и в сотый раз смотрят что-нибудь вроде «Властелина колец». Я возмущена: у Машки куча уроков, английский, ей читать надо обязательно по часу в день. Но папа — это бенефис, праздник. Какие уж тут уроки! Но, признаться, в последнее время Егор меня поражает — семимильными шагами идет к образцовому отцовству. Я и не подозревала, что он способен целый час играть с Машей в бассейне в мяч! Егор не отстает от меня с предложением родить еще детей. Причем делает это спонтанно. Вот буквально сегодня во время прогулки на сегвеях воскликнул: «Детей еще нам надо!» — и мы поехали дальше. И Маша просит. Отвечаю так, будто меня это не касается: «Да, надо родить!» Если серьезно, то просить надо у Бога. А я-то с радостью! Но муж дает мне полную свободу действия, ждет, пока созрею. Благодаря ему я развиваюсь и расту. И после 15 лет совместной жизни я никак не представляю себе нашего будущего. Не хочу знать, что будет завтра, — просто живу. С удовольствием, никогда ни на кого не рассчитывая, даже на любимого мужа, и ни к чему не привязываясь, даже к нашей с ним любви. Наверное, это нас с Егором и хранит вместе.
Благодарим сеть отелей Rixos за помощь в организации и проведении съемок в отеле Rixos Sungate 5*. Сайт: www.rixos.com
«Театр живет не блеском огней, роскошью декораций и костюмов, эффектными мизансценами, а идеями драматурга. Изъян в идее пьесы нельзя ничем закрыть. Никакая театральная мишура не поможет», — сказал К. С. Станиславский.
Спорить на тему «Что или кто главнее в театре?», думаю, не стоит. Понятно, что пьеса. Понятно, что хорошая драматургия. А все остальное — уж как получится. Но когда я вижу в театре, как режиссер, не имеющий вкуса, берет к постановке дурную пьесу, а потом дурной язык, дурную мысль прикрывает «прихлопами-притопами», «развешивает» везде фонарики и лампочки и мигает ими, покрывает все «театральной мишурой» (по Станиславскому), расставляет плазменные экраны или еще что дорогое и глупое и пытается таким образом придать смысл негодному тексту, так вот, когда я вижу такое, то мне становится нестерпимо скучно. А ведь именно так в современном театре чаще всего и бывает.
В старом русском театре говорили: «Пьеса должна быть такая: положи на суфлерскую будку — сама сыграет». И это правда. Хорошей пьесе не нужен режиссер, не нужны подпорки, экраны и телевизоры во весь задник на сцене, танцы и хороводы. Режиссеру надо «умереть» в артистах, ему надо только разъяснить актерам суть того, что в пьесе заключается и что он, режиссер (Художник), сказать хочет миру. Я не выхожу на сцену и не сообщаю людям то, что сказать хочу спектаклем. Выходят артисты — эти «сукины дети», эти «священные чудовища». Они чаще всего — глупые и недалекие люди, среди которых Художников — единицы. Это факт. Но они (странным образом) и только они могут преобразиться на подмостках и стать (казаться) умными, тонкими, возвышенными, глубокими, и именно они (только они!) могут рассказать всем про то, что меня, Колю Коляду, заставляет просыпаться по ночам, думать, смотреть часами в беленый потолок и курить. Они могут рассказать, над чем я плачу тайком и что я думаю о смерти, о маме, ушедшей из жизни, о любви своей и о жизни своей маленькой.
Я не ставлю спектаклей «по ролям». Я пытаюсь что-то рассказать о себе через актеров. Для меня они — пластилин. И потому мне они должны повиноваться — беспрекословно. Никто не смеет вякнуть слова на репетиции. Должна быть полная диктатура. Иначе я ору: «Вши заговорили!» Да, грубо и деспотично. Но только так что-то может получиться.
В другом случае получается вместо репетиции «парламент», «заседание Государственной Думы» — разговоры, разговоры пустые на репетиции, когда так мало времени жить осталось, а они говорят и говорят… А нечего говорить, иди на сцену, «наряжайся и придуривайся», слушай, что я тебе говорю! Слушай, выполняй, но выполняй не механически, а присваивай и наполняй кровью своей то, что режиссер говорит! В этом суть, основа твоей профессии. Актер должен идеально владеть своим телом, эмоциями. Степень натренированности актерского организма должна быть такой, что — щелк пальцами! — и слезы, щелк пальцами! — смех, щелк! — кульбит и все, что хочешь. Иначе получается — расхлябанность, раздрызг и раздрай. «Мы артисты, наше место в буфете!» Ага, знаем мы таких — их по всей России в каждом театре по три-четыре десятка.
Если артист на репетиции заявляет мне: «Так, я этого не буду делать!», или — «Так, это не в моей органике!», или — «Так, мне тут неудобно, придумайте что-нибудь другое!», или «Объясните, я не понимаю» — тут я беру его за волосы и ударяю об стенку. Не буквально, конечно. Просто я с этим человеком больше работать не буду, вот и все.
На репетициях разговаривает только режиссер, артисты — молчат. Им слова не давали. А для того чтобы они молчали — их надо очень, очень сильно любить. Пусть они такие, глупые, смешные, но их — надо любить. А любовь — это не слова, как известно, а поступки. Вот для того, чтобы они молчали на репетициях (мои артисты) и делали бы то, что я им говорю, слушали бы меня внимательно и пытались бы мне помочь высказаться, вот для этого я что-то для них делаю. Достаточно много, не буду хвастать.
Знакомая артистка рассказала мне об одном режиссере, который сказал ей: «Так, ты мне не звони днем с трех до пяти. Я в это время придумываю спектакль». Я был ошарашен. Скорее всего, это поза и ничего он не придумывает, не лежит на диване и не смотрит в потолок, сочиняя спектакль, а чем-нибудь другим занимается (поди, порнуху в интернете смотрит), но сказать такое (или мечтать о таком?!) или вообще держать такое в голове, что спектакль можно придумать «с трех до пяти», — да Господи ты Боже мой?! Да с чего?!
Ведь все приходит из космоса, на репетициях, само собой, является откуда-то, придумывается на ходу! Это же давным-давно понятно! Можно насмотреться (в интернете или за границей) всяких новомодных спектаклей и своровать оттуда некие приемчики, оформление или еще что. Можно. Так многие режиссеры делали и делают. Но, мне кажется, это противно. Это означает, что у тебя башка не работает и к тебе на репетициях не является Бог — простите, пафосно, но так и есть.
Бог или озарение, счастье какое-то, открытия какие-то невероятные — они должны приходить на репетициях, если тебе хочется что-то сказать людям, сидящим в зрительном зале, или вообще людям, а может быть — просто себе сказать что- то важное.
Я застал еще старый советский театр. Как там проходили репетиции? Вот так. Месяц артисты сидели за столом и завывали, читали на разные голоса текст пьесы. Это называлось «застольный период». Сидели за столом, пялились в текст, в который, конечно же, никто дома не заглядывал. Говорили на тему взаимоотношений между персонажами, говорили красиво, «ковыряли» текст, так сказать. Проще сказать — «искали в жопе мозг». Чем это кончалось? Через месяц они так красиво выли за столом, говорили разными интонациями, кто во что горазд, чтоб только угодить режиссеру. При этом — смысла никто не понимал. И зачем, зачем это нужно было — совершенно непонятно. Терялось время. Ненавижу застольный период. Это артисты лень свою так оправдывают. Они дома текст учить не хотят, только на репетиции его учат.
Я требую от артистов приходить на первую репетицию с выученной ролью. Баста. Не выучил — уходи. Другой будет играть. Незаменимых нет. Потому что это значит, ему не интересно, а тогда зачем заводить кашу? Зачем начинать работу, если из-под палки?
Так вот, возвращаясь к советскому театру. Потом все вставали из-за стола, и режиссер в репзале за неделю (или меньше) делал «разводку» первого действия. Потом — второго за тот же срок. Потом выходили на сцену и неделю «разводили» заново первое, потом неделю — второе действие. Потом начинались прогоны. Потом приходили костюмы, декорация, и спектакль был готов. Два месяца — и готов!!! И так было везде (в провинциальной советской России), таков был порядок, и никакого другого не было.
Хотя, насколько я знаю, и сейчас многие режиссеры работают так же, «разводкой». Это ведь так просто: по мизансценам расставить артистов, и если есть в театре второй режиссер, то вообще — счастье. Сам — смотался куда-то в другой театр что-нибудь ставить, а второй режиссер с артистами «доводит» до блеска то, что «главнюк» раскидал по мизансценам. Как-то я не смог ответить на все ваши вопросы, вот разве что на один из вопросов отвечаю прямо, «про мировоззрение». Не знаю про мировоззрение, но режиссеру нужен волевой характер («Так будет и более — никак!»). А потом — вкус ему нужен. Ну, и надо, чтоб Бог поцеловал при рождении. Эта профессия штучная, не для всех.
Простите за сумбур, некогда, писал быстро, надо бежать на репетицию, ставлю «Бориса Годунова».
Артист – он играет на струнах своего организма, своего интеллекта, своего сознания, подсознания. Вот поэтому немножко может быть некоторая расшатанность и некоторая неуравновешенность, неадекватность даже у артиста. Это надо...
Марк Захаров художественный руководитель Театра "Ленком"
К.ЛАРИНА: 13 часов 16 минут, начинаем программу. Здесь в студии ведущая передачи Ксения Ларина, а в гостях у нас Марк Анатольевич Захаров. Здравствуйте, Марк Анатольевич. М.ЗАХАРОВ: Здравствуйте.
К.ЛАРИНА: Нашим слушателям напомню средства связи. SMS +7 985 970-45-45, этим пока и ограничимся. Повод для нашей встречи, как я уже говорила, премьера в театре Ленком, премьера, которую вам дарит сам главный режиссер театра Марк Захаров, называется спектакль «Небесные странники», и в нем намешано много чего. Ну, если говорить об авторах, наверное, все-таки, их 2. Или 3? Получается, Аристофан, Чехов и Захаров. Так, наверное, да? М.ЗАХАРОВ: Да.
К.ЛАРИНА: Просто несколько слов скажу, кто там занят. Спектакль только начинает свою жизнь, вот буквально на прошлой неделе состоялась премьера. В главных ролях Александра Захарова и Александр Балуев – это его дебют на сцене Ленкома, раньше, по-моему, он там ничего не делал, да? Впервые? М.ЗАХАРОВ: Нет, нет. Он очень давно не работал в театре вообще.
К.ЛАРИНА: Я напомню, что еще в спектакле заняты и Иван Агапов, и Виктор Раков. Ну, кого я еще забыла? М.ЗАХАРОВ: Гизбрехт.
К.ЛАРИНА: А-а-а. Совершенно замечательный парень Дмитрий Гизбрехт. И кого-то я еще забыла. Анна Якунина, по-моему, еще занята. М.ЗАХАРОВ: Якунина еще, да, Якунина.
К.ЛАРИНА: Ну, пожалуй, я по ролям сказала. Ну, естественно, молодые актеры, которые там выступают в роли и небесных странников, в смысле птиц, да? И гостей в доме Дымова. Ну, давайте мы уже немножечко поговорим о том, из чего сложился этот спектакль. Действительно, безумная затея, как в одном из интервью говорил Марк Анатольевич, соединить Аристофана и Чехова. Чехов там присутствует в виде попрыгуньи, в виде хористки и черного монаха. Ну, Аристофан, его комедия «Птицы», которая, собственно, и начинает спектакль, дает ему некую форму. Ну, немножко расскажите о том, как эта идея безумная пришла вам в голову? Что? Сон приснился? М.ЗАХАРОВ: Вы знаете, бывает, что, так сказать, рождаются самым странным образом идеи. Потом, правда, с удивлением обнаруживаешь, что твоя идея, которая у тебя как-то пронеслась в голове, она постепенно обретает какой-то вес, значимость и в нее вовлекаются другие люди. Я до сих пор не могу понять, как меня удивляет связь по мобильным телефонам, так меня удивляет то, что я не могу это представить, как, так сказать, мысль одного человека вдруг обретает такую сложную конструкцию, экономическую форму. Обязательные большие средства, которые должны быть затрачены для реализации этой идеи, которая залетела ко мне очень давно. Эта идея... Мне уж очень нравилось название «Птицы». Вот. И я ничего не могу поделать. Я вообще прежде считался формалистом, сейчас консерватором, по-моему. Поэтому... Как формалист мне очень это понравилось, «Птицы», вот. Правда, я ее никак дочитать до конца не мог долгие годы.
К.ЛАРИНА: Аристофана? М.ЗАХАРОВ: Аристофана, да. Честно вам признаюсь, только вам. А остальные когда спрашивают, я делаю вид, что я знаток вообще Древней Греции и этой литературы. Но вообще это 2,5 тысячи лет назад первый комедиограф, который начал острить, который начал, так сказать, использовать какие-то сатирические идеи, моменты, интонации. А Чехов – это наша вершина комедийного мышления вместе с горьким привкусом печали, которая рождается от того, что во многой истине много печали. Он, конечно, дальше... Ну, там уже Булгакова можно, конечно, назвать еще. Ну, в общем, это один из таких пиков нашего современного комедийного существования в театре, очень любимого режиссерами особенно. Зрители меньше радуются Чехову. Но режиссеры с удовольствием, так сказать, бросаются на чеховские образы. Вот, от Аристофана до Чехова какой-то такой есть формальный промежуток времени, который мне кажется закономерным. Это я, вроде как, оправдываюсь. (все смеются) И так, вот... Это, конечно, в основе лежит «Попрыгунья», судьба женщины и судьба человека, который оказался ничего не значащим, очень скромным, не приносящим никакой пользы человеком. Он оказался человеком серьезным, большим, значительным и даже великим.
К.ЛАРИНА: Но это все выяснилось после того, как его не стало. М.ЗАХАРОВ: После того, как не стало. Но вы знаете, это, действительно, там есть такая одна ядовитая фраза наша, что в России часто людей начинают ценить после смерти. Ну, может быть, так устроен... Или это наша ментальность, или это вообще свойство человеческого сознания, что утрата – она приводит к какой-то переоценке подсознательной и сознательной того человека, которого мы теряем. И познаем истинную его значимость после кончины. Ну, наверное, не всегда бывает, но в России это часто случается.
К.ЛАРИНА: А кто вы в этом спектакле, Марк Анатольевич? М.ЗАХАРОВ: Я? Ну, я, наверное, сочинитель. Так, с большой буквы как, вот, был сочинитель, волшебник в «Обыкновенном чуде». Я, значит, привлекал какие-то идеи чужие. Потом я добавлял какое-то свое сегодняшнее восприятие этих идей, вот, расширял это. И мне казалось, что некоторые фантазии... Может быть, не все, естественно, но мои фантазии режиссерские и режиссерские идеи моего сопостановщика, замечательного Грицая Сергея Ивановича из Санкт-Петербурга. Он – балетмейстер, но я считаю, что у него режиссерский талант есть, поэтому у нас считается он и режиссером-сопостановщиком. Вот, мы играли, играли идеями.
Чтобы продолжить тему своего оправдания, я еще скажу, что, знаете, вообще это очень давно зародилось и это неизвестно кто это открыл, что можно играть со смыслами. Вот, скажем, Гоцци «Принцесса Турандот», в общем... Вот, знаете, бывает, у нас сейчас в театральной практике выяснилось, что наследники прав какого-то умершего драматурга или писателя – они проявляют очень большую строгость, резкость. Завышенные экономические требования очень часто возникают, и по этому поводу даже некоторые названия очень трудно реализовать. Во всяком случае, я сталкивался с этим, когда искал, мы вместе искали тему для молодого режиссера Богомолова, который у нас в ближайшее время начнет работу.
К.ЛАРИНА: Прекрасный выбор. М.ЗАХАРОВ: Да, и прекрасный выбор. Максим Горький, «Дачники». Будет немножко по-другому называться, но не важно. А играть со смыслами начал, например... Вот, я уж... Вот, пришло мне в голову, ну, действительно, «Принцесса Турандот» в постановке Евгения Багратионовича Вахтангова – это, в общем, чистая игра. И если это написать все на бумаге, напечатать, дать родственникам почитать, ну, они могут сказать, что это не имеет никакого отношения к нашему Карлу и это выдумки режиссера малоизвестного, Вахтангова, который, в общем, играет какими-то теми объектами, которые придумал великий Карл Гоцци. Ну, поэтому мы считаем, что мы можем иногда, когда есть силы, когда есть запас энергии и какое-то провидение... Ну, на провидение всегда сваливают поэты и писатели. Я не считаю себя поэтом и писателем. Но какое-то режиссерское провидение подтолкнуло меня к этой идее.
К.ЛАРИНА: Вот тут переходим к важной теме, как мне кажется. Сегодня это одна из самых острых тем для обсуждения именно в театральном сообществе. Вот эта вот мера допустимого в отношении с литературным первоисточником, что можно, что нельзя. Где граница между авторским прочтением и надругательством? Вы могли бы как-то сформулировать это, Марк Анатольевич? М.ЗАХАРОВ: Я думаю, что это так, математически точно, четко, алгебраически сформулировать нельзя. Талант – это высшее мерило в нашем деле, не только в нашем, в литературе, во всех смежных искусствах. И то, что талантливо, то имеет право быть. Я помню, не так давно в нашем театре происходило совещание Владимира Владимировича Путина с группой ведущих театральных деятелей Москвы, Санкт-Петербурга. И кто-то из присутствующих (не буду говорить кто) в присутствии министра культуры сказал «Вообще давайте как-то составим список плохих театров и хороших».
К.ЛАРИНА: (смеется) М.ЗАХАРОВ: Вот. И у меня первого родилось ощущение, что это невозможно сделать и не нужно, и даже вредно. Понимаете? Есть театр какой-то... Ну, возьмем какой-то маленький город (об этом говорил очень хорошо Соломин Юрий Мефодьевич), вот, где театр является центром, очагом культуры, особенно если туда ходит еще губернатор, что очень важно. Тогда, так сказать, театру не дают погибнуть и он...
К.ЛАРИНА: А если там жена губернатора еще играет. М.ЗАХАРОВ: Да-да-да, если жена губернатора. Но это... Его нельзя. Ну хорошо, с точки зрения какого-то театроведа мудрого он, скажем, этот спектакль уступает всем столичным спектаклям. Но он имеет значительное, огромное значение и его никак нельзя записывать в какие-то такие, второстепенные деяния. Ну а вообще эта тема, конечно, для России – она очень больная. Огромная страна. И, понимаете, если сделать очень хороший спектакль в Южно-Сахалинске, замечательный с потрясающими открытиями, что, вообще говоря, маловероятно, но все допустим, это все равно не станет событием для огромной страны с ее коммуникациями, с ее средствами, так сказать, обмена информацией и прочее, и прочее, и прочее.
К.ЛАРИНА: А почему? Золотая маска же есть и какие-то лучшие спектакли по мнению экспертного совета привозятся. М.ЗАХАРОВ: Ну вот сейчас в Золотой маске, по-моему, там происходят некоторые какие-то такие, некая турбулентность, связанная с тем, что... Я тоже заседал в жюри довольно много премии фонда Станиславского и, в общем, ощущал все сложности выявления какого-то интересного спектакля в России как таковой. Трудно очень.
К.ЛАРИНА: А почему? Действительно, провинция отстает в этом смысле от московских и от питерских работ? М.ЗАХАРОВ: Вы знаете, отстает. По-моему, отстает. Хотя, там есть замечательные артисты, там встречаются и интересные режиссерские имена. Но вы знаете, здесь вот подавляет наше расстояние, наша гигантская государственная протяженность. Ну, знаете, как в Польше, если очень грубо и примитивно. В Кракове у тебя не пошла жизнь, как-то не удалось тебе сыграть, а ты очень талантливый, переехал в Варшаву. Ну, в Варшаве не получилось, ну, там, еще в какой-то близлежащий город. Они все приблизительно на одинаковом уровне находятся. И так как в Германии Мюнхен есть замечательный, там театр Каммершпиле, ну и хорошо. Ну, не захотелось играть в Каммершпиле, переехал в Берлин. Сел на машину там... Недолго ехать по хорошей дороге. В России этого не существует пока.
К.ЛАРИНА: Это Марк Захаров. Мы слушаем новости, потом возвращаемся в передачу и, естественно, также отвечаем и на ваши вопросы тоже. НОВОСТИ
К.ЛАРИНА: Возвращаемся в программу. Напомню, что сегодня у нас в гостях главный режиссер московского театра Ленком Марк Анатольевич Захаров. Повод для нашей встречи – премьера «Небесные странники», спектакль, который придумал и поставил Марк Захаров. Рекомендую всем нашим слушателям, кто сможет достать билеты на эту премьеру, обязательно этот спектакль посмотреть. Ну а наш разговор идет дальше. Вот я открыла перед глазами выступление одного театрального критика, который предлагает запретить театрам становиться площадками для педофилических перформансов. «Аморальное действие на сцене, - говорит критик, - перетекает в реальную жизнь и прививает мысль о нормальности разврата, наркотиков и алкоголя, что разрушает принятую в России систему ценностей и нарушает правовые и морально-этические нормы, принятые в цивилизованном обществе. Если мудрости театрального саморегулирования для отказа от участии в подобных морально неприемлемых проектах не хватает...» Ну, типа, а дальше мы поможем. Это я цитирую речь депутата Государственной Думы господина Железняка, вернее, даже не речь, а его обращение к театральным деятелям. Вот эти вот бесконечные попытки, которые последнее время участились, попытки каким-то образом регулировать духовное пространство русской Евразии, как вы к ним относитесь, Марк Анатольевич? М.ЗАХАРОВ: Я очень настороженно и с большой опаской отношусь к этому, потому что очень, так сказать, большая часть жизни у меня прошла под цензурным прессингом и я знаю, что такое цензура, как она уничтожала людей, уничтожает и сколько есть еще пожеланий как-то прикрикнуть и помешать людям, которые что-то сочиняют, и как-то их уложить в какие-то обязательные нормы. Я вместе с тем допускаю, что есть граница, за которую не надо переходить и нельзя переходить. И я думаю, что это должна быть, о чем я говорю да и не только я, некая хартия, некие добровольные, взятые на себя обязательства. Но вот всякое такое вмешательство казачье, которое наблюдалось, или какое-то другое в ткань сочинения театрального, это очень похоже на то, что мы имели в советское время. И я бы этого очень остерегался.
К.ЛАРИНА: Ну, здесь же конкретные вещи. Давайте немножечко на этом остановимся, потому что важно. Как мне кажется, не очень многие понимают, как вот принятые уже законы могут отразиться именно на культурном пространстве России. Я имею в виду и закон о запрете пропаганды гомосексуализма и педофилии, закон об оскорблении чувств верующих, закон о запрете мата в СМИ. Но вот господин Говорухин, ваш коллега по цеху, по сути, он настаивает на том, чтобы нецензурная лексика была запрещена и в литературе, и в театре, и в кинематографе. Вот, как это может отразиться на творчестве? М.ЗАХАРОВ: Вы знаете, если большой драматург или такой серьезный мастер, который пользуется всеобщим уважением как человек талантливый, допускает, вот, какое-то нецензурное выражение как Шолохов, например, кое-что допускал в своде «Тихом Доне», значит, это ему так надо. Значит, это вовсе не для подражания. Есть вообще вещи, которые радуют глаз, в цирке, например. Но подражание – оно будет связано с реанимацией в центре Склифосовского. Это не надо все, что происходит в искусстве, обязательно делать каким-то достоянием поведенческих норм человека. Я думаю, что грань очень тонкая между тем, что можно и должно, и тем, что нельзя. Мне кажется, что имеющегося законодательства которое вполне устраивало Сталина и его идеологическое окружение, и они, так сказать, достаточно умело этим пользовались, хотя иногда и страшным образом, вполне хватает. Вполне хватает для того, чтобы оберегать людей от каких-то излишних, ненужных травм моральных.
К.ЛАРИНА: Ну а искусство, в принципе, может оскорбить кого-то? М.ЗАХАРОВ: Ну, я не знаю. Могут быть крайности, которые могут нанести какой-то вред. Вы понимаете, я боюсь это сейчас вам в эфире транслировать некоторые свои мысли. Ну, например, ну... Ну, очень талантливый человек очень талантливо описал свою любовь к козе. Вот, есть такая, кстати, пьеса.
К.ЛАРИНА: Олби, да. М.ЗАХАРОВ: Да. Кваша со мной советовался и говорил «Вот, я, все-таки, думаю отказаться от любви к козе». Я говорю «Да, пожалуй, да, мне тоже как-то идея...»
К.ЛАРИНА: Но это же метафора, Марк Анатольевич. М.ЗАХАРОВ: Вы знаете, да, но можно с этими метафорами дойти до очень неприятных вещей. Я просто не хочу фантазировать, чтобы не казаться человеком, которого черные, садистические мысли обуревают. Можно додуматься в плане сексуальном до очень таких затей адских.
К.ЛАРИНА: Ну вот вам Лолита, пожалуйста. В Петербурге, вы знаете, что на стене музея Набокова уже пишут «Педофил» и запрещают спектакль по его повести. М.ЗАХАРОВ: Ну, это какие-то крайности, которые лично меня возмущают как и большинство людей, занимающихся искусством. Это, конечно, такие перегибы в законотворчестве у нас вот последние месяцы. Несколько месяцев в стране возникло такое желание распланировать человеческую жизнь. Вот, если я, условно говоря, сделаю какую-то глупость, ну, например, разожгу костер в троллейбусе, понимаете? Во-первых, нету закона, который запрещает. И если я возьму, предложу им и возьмутся помогать мне такие адвокаты как Падва, как такие знатоки права, то, вообще говоря, можно этот костер в троллейбусе, во всяком случае, довести до какого-то условного срока в полгода человеку, который решился на этот поступок.
К.ЛАРИНА: Ну вот смотрите, тот же Константин Богомолов, которого вы пригласили в свой театр на постановку «Дачников», он в своих работах позволяет себе просто пограничные вещи, которые не всякий человек сочтет, опять же, за художественную метафору. Там, не знаю, ну, взять там «Год, когда я не родился», спектакль, где у него пионерка устраивает стриптиз около Вечного огня. Или там в том же спектакле поют блатную песню на мотив гимна Советского Союза, да? Ну, это я то, что сейчас вспомнила. Или, вот там, «Идеальный муж» - я не знаю, видели вы или нет этот спектакль. Не видели, да? М.ЗАХАРОВ: «Идеальный муж» еще не видел.
К.ЛАРИНА: То есть там, действительно, вещи, которые кто-то скажет «А ничего, нормально. Почему нет?» А кого-то это оскорбит. Оскорбит чувства, не знаю, ветерана, оскорбит чувства пенсионера. Вот, как здесь быть? Коммуниста. У нас коммунистическая партия, между прочим, не вне закона, это вполне себе люди. М.ЗАХАРОВ: Да. К сожалению, так, да, у нас. И здесь мы можем терпеть название улиц, которые названы в честь террористов и людей, совершающих преступления против человечности. К сожалению. Ну, знаете, это некоторое несовершенство нашего правового мышления, которое, в общем, в России не на высоте, наверное, в целом и общем. Огромная страна, много всяких традиций и ментальности разные, различные. И понимаете, для нас, все-таки, многоженство – это вещь такая... Ну, не то, чтобы запредельная, но мы к этому относимся нормально. Но там, где это принято, в тех, так сказать, краях и регионах, ну, если так вот представить в Москве, допустим, это было бы, конечно, таким вызовом общественному мнению и нарушение какой-то общественной морали и этики.
К.ЛАРИНА: А однополые браки? Сейчас я вас тогда и про это спрошу. М.ЗАХАРОВ: Да... Вы знаете, я бы не стал бы раздражать Австралию там, Англию тем, что, вот, столько энергии бросить на разоблачение этих браков. Это не такая уж большая угроза общественным нравам. Просто спокойно подождал бы. Время все постепенно лечит, ставит на свои места. И мы все равно не договоримся, вот, до того, чтобы составить список, чтобы у министерства был список хороших художников, как я уже сказал, на этом совещании, о котором я упоминал, с Владимиром Владимировичем Путиным. И, вот, давайте рядом был списочек слева, плохие художники, хорошие художники.
Вот, если мы вспомним судьбу импрессионистов или отношение к «Черному квадрату» Малевича или там... Ну, очень много всяких есть примеров, связанных с импрессионистами. То мы понимаем, что время – оно тоже есть фактор очень важный в оценке и суждениях людей. Ну что же? Великая книга нашей цивилизации Библия – она содержит некоторые сообщения о вещах, которые мы не хотели бы употреблять в нашей жизни и практике. Там, сожительство отца с дочерью, например. Но к этому надо спокойно отнестись. Ну, Библия, да, это документ, это великий памятник культуры. Ну, мало ли, что в нем...
К.ЛАРИНА: Но это не Уголовный кодекс, да? М.ЗАХАРОВ: Это не Уголовный кодекс, совершенно верно. Вы точно сказали. Нельзя жизнь человека и сочинителя особенно распланировать, вот так вот все по полочкам расставить, как нужно, что нужно или что нужно... Вот, я сдавал спектакль, связанный с ленинской темой Шатрова, мне сказали «Вы знаете, надо чтобы кулисы были другого цвета. У вас вот эти черные кулисы – это мрачно очень. Вот, давайте их сделаем...» И потом темно-красные мы повесили. В конце концов, спектакль у нас пошел. До этого, конечно, маразма доходить нельзя ни в коем случае.
К.ЛАРИНА: Не могу вас также не спросить о политике. Хотя, у нас сегодня граница здесь все прозрачней и прозрачней. Непонятно. Вы сами уже имя президента 2 раза упомянули, а я молчу, да? Вы 2 раза сказали «Владимир Путин» в нашем эфире, да? М.ЗАХАРОВ: Да.
К.ЛАРИНА: Но тем не менее, я вас спрошу не о Путине, а задам такой вопрос. На ваш взгляд, когда, все-таки, представитель творческого цеха, театральный деятель, художник в широком смысле обязан вмешиваться в политику, каким-то образом высказывать свой взгляд на события? Есть ли для вас эти критерии, для вас лично, когда вы знаете, что тут вот я молчать не буду? М.ЗАХАРОВ: Ну, вероятно, есть какие-то ужасы, которые, не дай бог, случатся в нашей жизни, которые выведут меня из равновесия и я присоединюсь к людям, которые будут протестовать против этого. Но я, и понимая, что я руковожу не только собой и собственным сознанием, я еще несу ответственность за государственный театр. И я вам просто честно скажу, что я прежде чем что-то такое совершить или сделать, я, все-таки, должен очень серьезно подумать, чтобы не получилось у меня так, как с подписью в отношении Николая Цискаридзе, когда просто мне сказали «Вот, есть письмо замечательное, вот его уже подписал и один человек, второй, третий», называют мне фамилии, «Вы как?» Я говорю «Да я, пожалуй, тоже. Пожалуй, тоже». А оказалось, что это письмо связано с изменением руководства главного театра Москвы или вообще нашей страны, на что я просто права не имею. Это, так сказать, моя какая-то... Мое какое-то легкомыслие. И потом бывают такие телефонные звонки (я уже об этом говорил), когда понимаешь, что ты говоришь по телефону, о чем. А иногда бывает что-то на ходу. Потому что наша жизнь такая суетная, взбалмошная. И бывает, что где-то на лестнице телефон звонит и что-то люди говорят. И бывает какое-то не совсем ответственное отношение к этим звонкам. Хотя, теперь, конечно, я буду это пропускать через много фильтров в сознании.
К.ЛАРИНА: А были в вашей жизни случаи, когда вы отказывались от каких-то своих поступков публичных или извинялись за них? М.ЗАХАРОВ: Извинялся перед актерами, когда понимал, что, вот, вчера я повысил голос на женщину, которая, в общем, на которую я не имею права кричать. И в нашем театре есть определенные этические нормы, через которые переступать нельзя. И я в присутствии обязательно свидетелей, актеров приносил такие извинения. Это было.
К.ЛАРИНА: Кстати, а как вы относитесь к актерским бунтам? Вообще форма управления в театре – она какая должна быть? М.ЗАХАРОВ: Вы знаете, театр – он очень... Как бы это сказать? Очень рискованным образом построен. Театр – вообще это вещь опасная очень. Он может искалечить жизнь, он может внести какие-то ненужные ноты в жизнь. И... Знаете как? Мне еще разочек ваш вопрос.
К.ЛАРИНА: Как вы относитесь к актерским бунтам? И какая форма управления кажется вам самой приемлемой для театра? М.ЗАХАРОВ: Самое приемлемое для театра, если есть художественный лидер и у него есть заслуженный какой-то авторитет. То тогда вспоминается мне один наш худсовет, круглый стол. Люди говорят разные впечатления о спектакле, которые я поставил. А потом говорят, ну, такой, наиболее неформальный лидер говорит «Знаете, Марк Анатольевич, вот, как вы просили, мы высказали все, что мы, действительно, думаем. Теперь вы принимаете решение и мы его поддержим». Вот только таким образом может быть театр, где существуют художественные лидеры. Театр, когда что-то решается большинством голосов, я совершенно в это не верю, в долгую жизнь такого, в долгое существование такого творческого организма, который, ну, принят и любим в России сообразно с нашими традициями, с нашими какими-то распространенными, часто психическими ощущениями. И должен быть... Надо верить.
К.ЛАРИНА: Диктат? М.ЗАХАРОВ: Диктат, да. Потому что, знаете, вот так вот собрать несколько хороших режиссеров и сказать им «Давайте вместе поставьте спектакль хороший», не получится. Это закон нашего театрального дела.
К.ЛАРИНА: Ну да. Если уж Станиславский с Немировичем не разговаривали в течение десятилетий, чего тут говорить? Да. М.ЗАХАРОВ: Да.
К.ЛАРИНА: Ну вот смотрите, у нас сейчас пошла мода последнее время, у нас артисты снимают режиссеров, назначают режиссеров. Хочу этого, не хочу этого. И вот как-то тут все их боятся. А вы боитесь артистов своих? М.ЗАХАРОВ: Вы знаете, я когда пришел в Ленком, первые месяцы я помню, меня немножко... То есть меня подготовили, что это будет страшное что-то, нечто страшное. Ну, действительно, там были переборы с алкоголем, там была такая неотрегулированность, как я называю, в своих взаимоотношениях с алкоголем, там были опоздания, там была такая расхлябанность. И я довольно резко даже не похоже на мой некий спокойный уравновешенный характер, как мне кажется лично... Вот, я произвел несколько таких резких поступков и потом у нас установилась и организовалась постепенно и с помощью таких людей как Леонов, Пельтцер, Абдулов. Янковский сыграл очень большую роль в создании такого климата, ну, нормального, без каких-то тех всплесков эмоций, которые могут быть у актера в силу того, что он играет на собственных нервах. Скрипач играет на скрипке, которую он бережет и содержит в порядке. Артист – он играет на струнах своего организма, своего интеллекта, своего сознания, подсознания. Вот поэтому немножко может быть некоторая расшатанность и некоторая неуравновешенность, неадекватность даже у артиста. Это надо... Теперь-то я понимаю, что надо терпеть. Терпеть и постепенно вырабатывать какую-то систему отношений – кому-то прощать, кому-то не прощать – и доводить это до какой-то обязательно прозрачности, что все знали, что вот я как руководитель театра поступаю так, хотя произошло то-то и то-то. Я немножко запутал вопрос, но, в целом, наверное, вы меня поняли.
К.ЛАРИНА: Ну, вас еще, конечно, за давностью лет, уже вы знаете наизусть друг друга, я имею в виду и вы, и ваши актеры. Это некий уже... Тут трудно разделить, провести эту черту, где кончается работа и начинается товарищество, поскольку, все-таки, такие артисты, которые с вами целую жизнь прожили. Конечно, здесь спрашивают про многих актеров (я уже обращаюсь к нашим слушателям, к вопросам). Спрашивают, как здоровье Леонида Сергеевича Броневого? Потому что вот люди говорят, что вот он получал Золотую маску, а его не было на церемонии. Как его здоровье? Вышел ли он на сцену? Расскажите. М.ЗАХАРОВ: Он в Киеве находится. Ему стало лучше. Он стал ходить. У него были такие, тяжелые там пролежни, тяжелое состояние трудное, отягощенное еще какими-то старыми болячками. Но сейчас, слава богу, он почувствовал себя лучше, хотя такого оптимизма в голосе мне еще немножко не достает, когда я с ним разговариваю (с его стороны).
К.ЛАРИНА: Спрашивают про Александра Збруева, которому недавно исполнилось, страшно сказать, 75 лет. Будет ли какая-нибудь новая работа Александра Збруева? М.ЗАХАРОВ: Она будет обязательно, потому что это есть какое-то, ну, обязательство в отношении некоторых ведущих артистов, чтобы они через какое-то время обязательно были заняты в новых работах театра. Поэтому Збруев, так сказать, первый человек, который стоит, как бы, в этой мысленной очереди, воображаемой очереди и он обязательно будет что-то играть.
К.ЛАРИНА: Спрашивают про спектакль «Визит дамы». «Почему он не идет? Такая актуальная пьеса как никогда сегодня». М.ЗАХАРОВ: Вы знаете, нам показалось, что в том состоянии, в котором был спектакль, в момент, когда мы пришли к решению с директором снять его, он был ниже тех требований, которые мы предъявляем спектаклю, и планка, так сказать, была недостаточно высока. Он просто (спектакль) имеет тенденцию разваливаться, кстати, как и театр тоже. Театр тоже не очень прочное сооружение. Очень многое зависит от настроений художественного лидера, от его самочувствия, от состояния его здоровья, что совершенно несправедливо, когда 300 человек зависят от того, как стучит сердце у человека и как он вообще, насколько он дееспособен. Вот, все вместе – это образует такой сложный клубок.
К.ЛАРИНА: Я возвращаюсь в конце к спектаклю «Небесные странники». И хотела задать вам такой вопрос, Марк Анатольевич. Там вот в сюжете с черным монахом ваш герой Дымов в исполнении Александра Балуева находит в себе силы отказаться от этого сумасшествия, творчество, в которое его пытается втянуть черный монах. Почему вы так построили этот сюжет? Почему у вас герой отказывается осознанно от этого? М.ЗАХАРОВ: Может, потому что я, все-таки, в душе, в сознании и, на самом деле, я являюсь представителем православной веры, и я слушаю и внимаю тому, что говорят и говорили великие наши деятели церковной культуры. Вы знаете, человека окружают... Как бы сказать это? Кто-то недавно мне сказал «Ваши птицы – они как бесы». Ну, бесы, да, есть, вот. Если в редакции «Эха Москвы» все уйдут на ночь, никого не останется и будут работать фотоаппараты, то очень возможно, что один фотоаппарат зафиксирует какое-то существо ненужное и не входящее, так сказать, в штатное расписание вашего канала.
К.ЛАРИНА: Да они с нами круглые сутки, Марк Анатольевич. (все смеются) М.ЗАХАРОВ: Круглые сутки? Поэтому, понимаете, вот, можно этим очень серьезно увлечься и уйти в эти, так сказать, вещи, которые находятся на той грани, когда наука не очень может понять, что это такое. Достаточно вспомнить полтергейст. Вот это – это всё... Вот, не надо туда лезть в эти дела. Вот, надо быть, оставаться здоровым человеком и бороться за свое психическое здоровье.
К.ЛАРИНА: Ну что ж, на этом мы и закончим. Замечательный призыв. Марка Анатольевич Захаров – наш сегодняшний гость. Спасибо вам большое за то, что пришли. М.ЗАХАРОВ: Спасибо вам большое.
Дифирамб. Гости: Римас Туминас художественный руководитель Государственного академического театра им. Евгения Вахтангова
К.ЛАРИНА: Встречайте. Он – ваш. Обращаюсь я к вам, дорогие слушатели. У нас в студии – главный режиссер Театра имени Вахтангова Римас Туминас. Р.ТУМИНАС: Здравствуйте.
К.ЛАРИНА: Римас без конца получает какие-то призы и премии, я уже устала за ними следить. Последнее было приобретение по времени Золотая маска, спецприз за спектакль «Пристань». Но, впрочем, все последние спектакли, если я правильно помню, они все чем-то были награждены. И «Дядя Ваня» бесконечно награжден, и «Маскарад», и «Пристань». «Евгений Онегин» уже получил что-нибудь или нет? Р.ТУМИНАС: Не помню. (все смеются)
К.ЛАРИНА: «Не помню». Получит. Так что можно только поздравить с каким-то невероятным успехом режиссера Туминаса, который один за другим такие звездные спектакли выпускает. Но вопрос у меня к вам вот какой первый, Римас. На сайте Театра Вахтангова со вчерашнего дня висит обращение к зрителям Юрия Васильевича Яковлева, который отмечает сейчас в эти дни свой юбилей, где он пишет, обращаясь к зрителям, что «со мной все в порядке». А что, были какие-то слухи, что он плохо себя чувствует, да? Р.ТУМИНАС: Нет. Не знаю, откуда это. Хорошо чувствует себя. Бывает, что каждый из нас, ну, кто-то... Но хорошо чувствует, бодрый, веселый, с юмором, красивый, уютный человек.
К.ЛАРИНА: Выходит на сцену, да. Р.ТУМИНАС: Да, выходит на сцену, слава богу.
К.ЛАРИНА: У вас там вообще какие-то потрясающие ветераны работают. И цифры, которые они отмечают, не укладываются в голове. Вот, Владимир Этуш отмечает 90? Р.ТУМИНАС: 90 лет, да.
К.ЛАРИНА: Это, действительно, так? Р.ТУМИНАС: Да, это так. Это так. Галине Коноваловой – 96. Яковлеву – 85. Этушу – 90. Ну, красиво. Даже жить хочется, уже не так уж ныть или жизнь заканчивается как Галина Львовна сказала «Ой, 30 лет уже мне, карьера уже не состоялась, боже мой. Уже в депрессии, ностальгии. В 95 можно стать звездой», - она сказала. Так что и Юрий Петрович работал, 95 мы отмечали, так что есть хорошие примеры для того, чтобы жить и не сдаваться. Наверное, такое трудное, я только удивляюсь, трудное, какое-то очень уже противоречивое время и как они выжили? Значит, что-то в них есть верное, что-то хорошее. Наверное, понимали родину, понимали, наверное, очень ответственность, гражданственность какую-то, вот, они как-то служили, понимали, что надо служить, надо работать, надо отдаваться. То есть какая-то энергия, добрая энергия, хорошая энергия, наверное, им помогает.
К.ЛАРИНА: Ну, я думаю, что еще им и повезло, что они сегодня в таком возрасте востребованы в своей стране и в своей профессии. Это тоже невероятное счастье. Потому что мы все знаем, что для актера самое страшное – это когда ты не нужен, самое страшное. Я хотела такой вопрос вам задать. В Литве, слава богу, тоже есть такие величины, которые мы все помним еще по советскому времени. А они там востребованы, актеры старшего поколения?
Р.ТУМИНАС: К сожалению, нет. К сожалению, нет. Новое время, даже как-то странно мне тоже, что какая-то короткая память. И Банионис, и Адомайтис, которых, как бы, и не узнают или спрашивают «А что, они еще живы? Они еще существуют?» А, вот, с Адомайтисом интересная такая история. Мы ездили Вильнюс-Москва в поезде оба, и вот говорю «Вот только пересекаем границу России, вы уже народный артист СССР. Только что возвращаемся, пересекаем границу Литвы, и вы без звания. Вот, я наравне с вами». У нас отменили это звание. И зря, думаю. Ну, актерский народ – в этом он тихий, он не обидчивый и он принял это нормально. Но какие-то, не знаю, заметки нужно было оставить, я думаю.
К.ЛАРИНА: Мы, конечно же, знаем вас как главного режиссера театра Вахтангова, и поэтому вся ваша жизнь московская – она на виду. А, вот, Вильнюсский Малый драматический театр – он существует? Вы по-прежнему им руководите? Р.ТУМИНАС: Да. Ну, неофициально руковожу.
К.ЛАРИНА: На общественных началах. Р.ТУМИНАС: На общественных началах, да, такой, как бы, такой, почетный. Руководитель, может быть, существует, да? И когда я поначалу не мог, отказался и Ульянову сказал, что не могу, и отказался, поблагодарил. Но через полгода когда он ушел из жизни, я увидел, как мои студенты и актеры, и режиссеры (я там вел курс), как они повзрослели и как они стали самостоятельными. И я подумал «Они уже приобрели профессию, они уже могут и я свободен». И тогда, вот, я согласился поехать в Москву, потому что я благословил, как бы, в мыслях их. Ну, почувствовал, конечно, тоже заложником Малого театра. Я построил себе маленькую такую тюрьму, которую должен был и обслуживать, и быть. Я не мог даже войти в театр. Кажется, открылся театр и вот работай, пожалуйста, а не работалось почему-то. Не знаю. Куда-то хотелось уехать, не в Москву, а вообще исчезнуть, закрыться на хуторе, наверное, там. Ну вот. Наверное, вот это обстоятельство, что уже время не мое ушло, а пришли другие и им надо доверять, надо отдавать театр. Он жив. 26-го была премьера «Трио (Шуман, Брамс и их женщина)». Венгр поставил Петер, и удачно. Я, к сожалению, ездил часто, чуть ли не через неделю на похороны. Ушел из жизни мой ведущий актер в театре, но жизнь продолжается, премьера, все-таки, была. Еще и репетировал. Жив. Трудно живется, трудно. Конечно, трудно. Но пообещал еще раз, уже, не знаю, 10-й раз вернуться, конечно, и поставить хотя бы спектакль, хотя бы начать.
К.ЛАРИНА: Расскажите про актера, который ушел из жизни. Я прочитала. Назовите, во-первых, фамилию. Р.ТУМИНАС: Да, Шапранаускас.
К.ЛАРИНА: Я так прочитала, вы там говорите про него невероятно какие-то искренние, теплые слова и говорите о своей какой-то вине перед ним. Р.ТУМИНАС: Ну, было, когда я ставил «Маскарад». А я помню еще, как удивлялся Ульянов, увидев «Маскарад». Мы в 1997 году получили Золотую маску за «Маскарад». И история очень трогательная, интересная. Мы попали как раз играть, совсем не подозревая, в Вахтанговский театр. Потом я узнал историю «Маскарада», как он был убит в 1941 году и как мы появились. И, вот, Ульянов, увидев «Маскарад», и, конечно, меня потребовал, чтобы познакомиться, и удивлялся и сам себе, что «Это же мальчишка! Он как открытие, - сказал для себя. – Это как же мы так думали, как же мы так жили, что (НЕРАЗБОРЧИВО) некий такой офицер такой, серьезный очень, взрослый, благородный. Но он же мальчишка! Это точно! Вы сделали точно. Это же мальчишка, он же по молодости, по глупости вляпался». Говорят, можно войти в историю, а можно вляпаться. Так вот он вляпался в эту историю и совсем невинно, играя. Вот это я думал его пригласить просто, когда я хотел, чтобы вернулся бы Хачатурян, вальс памяти Казанской. То, что было, звучал вальс этот не только «Принцесса Турандот». И он так, несмело звучал в театре иногда (Хачатурян), как будто наш, не наш вальс. И я вернул этот вальс, и хотел, чтобы этот актер из Литвы... Он владеет в совершенстве русским языком, я пригласил его из Русского театра и хотел, чтобы он хотя бы на премьерах сыграл или приезжал бы играть, как бы вспоминая и Ульянова, и его взгляд, его отношение к этому актеру. И, конечно, это виртуоз. И у нас трагедия в актерах в том, что они... Нам пообещали в 90-х годах, в 1991-м, что мы очень интересные, очень нужны. Мы ездили на гастроли, по миру ездили и думали «Вот мы востребованы, вот мы сейчас заполоним своими талантами, прекрасными актерами и в кино в Голливуде и в Европе». Но так нас обманула жизнь и мы стали провинцией Европы. И актеры задыхаются. Россия, как бы, закрыта по множеству причин, и визовый режим, и устройство на работу или контракты – это очень сложно. Так они добиваются. Это можно вести программу на телевидении, там популярность. Но она понимает, что в маленькой стране популярность, вот, где-то что-то в такой провинции, городке, популярность в стране своей. А они хотят... Они задыхаются, они понимают. Вот, посчастливилось Банионису, Адомайтису, которые стали знаменитыми на весь мир. А, вот, следующее поколение – они понимают, что они гибнут. И отсюда, наверное, некие стрессы, депрессии. Еще так запоздало солнце в этом году, так опоздало. Всё это так чувствовали какой-то... И он, естественно, хотел вернуться в театр. Его последнее интервью «Если Римас вернется, и я приду в театр». Ну, мы расстались, когда я ушел, перед тем еще остались. Он употреблял чуть-чуть. Ну как? Срывал спектакли иногда. Я его и убивал, и злился, и выбрасывал из театра, и опять возвращался. И еще попытки были, и договоренности, что он приедет и на «Евгения Онегина». Ну, как-то так мне хотелось его оттуда вытащить, показать в Москве виртуоза. Это удивительный актер с юмором, чувством, пластичен, ироничен. И он всегда играл через какой-то анекдот. У него всегда должен быть в каждой сцене, где он присутствует, каждую реплику он превращал как-то через анекдот, это воспринимал. Анекдот – это очень хорошая такая короткая драматургия, очень явная, точная, где характеры очень видны. И вот он пользовался этим, и обогащал, анекдоты превращал, конечно, в драму. И я как-то так... И он так мечтал, не только характерные или комические роли, но он хотел и драматические, трагические даже сыграть роли. И вот не вышло, не успел я. Не успели мы с ним встретиться. Но встретились опять в Малом театре. Его урна, и 2 дня мы прощались с ним. И популярность подтвердила, что столько народу...
К.ЛАРИНА: Пришли прощаться, да? Р.ТУМИНАС: Да. Вся Литва прощалась с ним. Но он покончил жизнь самоубийством перед своим днем рождения, 55 лет было бы ему. Одного дня не хватило. Ну, кружили какие-то рядом с искусством, рядом с талантом какие-то люди, телевидение там его... Ну и вся эта. И травки, и алкоголь, и так далее, депрессия. И чувство, что он уже не сможет больше. Естественно, он переживал и относился очень иронично к своей профессии на телевидении. Спальня его вся еще нашими спектаклями заклеена, афишами, спектаклями, в которых мы с ним работали. 8 спектаклей я с ним сделал, и память очень светлая. Я вспоминаю даже о трагических моментах. Вот, ушел, но когда я вспоминаю, улыбаюсь всегда. Без улыбки не могу вспоминать о нем.
К.ЛАРИНА: Ну хорошо, что мы сейчас вспомнили про артиста-то. Боже мой. Я хотела еще спросить про одну актрису. Гражина Байкштите. Я тут с удивлением узнала, что она книжку написала «Сады Римаса Туминаса». Р.ТУМИНАС: Да, да.
К.ЛАРИНА: Это что такое? Р.ТУМИНАС: Ну, как-то случилось, ну, наверное, обстоятельства так, что вышли о Малом театре книги. Вот, 2 книги обо мне, о театре. Ну, «Сады» - это я очень мечтал и мой отец завести сад. И я потом подумал, что это сад как и театр, надо его выращивать, надо его сажать, надо за ним присматривать. Кстати, я после похорон выбежал тоже в сад свой и что-то успел сделать, что-то успел. Но вышла книга, да. Говорят, хорошая. Я не читал и боюсь читать, я думал «Нет, я сяду летом под березой, расположусь и буду читать, наконец-то».
К.ЛАРИНА: Это Римас Туминас. Мы сейчас слушаем новости, потом возвращаемся в программу и продолжаем наш разговор. НОВОСТИ
К.ЛАРИНА: Возвращаемся в программу. Напомню, что сегодня в нашей студии режиссер, художественный руководитель Театра Вахтангова Римас Туминас. И вот наши слушатели спрашивают еще раз фамилию актера, о котором мы говорили перед перерывом. Витаутас Шапранаускас, ведущий актер Вильнюсского Малого драматического театра, который так трагически ушел из жизни. Я бы хотела вернуться в Москву, в сегодняшний день, хотя мы все равно возвращаемся так или иначе в Литву, Римас. Потому что вы затеяли театральный фестиваль в Друскининкая, да? Что это такое за фестиваль? Р.ТУМИНАС: Ну, это, может быть, не я...
К.ЛАРИНА: Но вы – президент этого фестиваля. Р.ТУМИНАС: Президентом этого фестиваля попросили быть, потому что это Олег Ефремов это задумал и власти, мэр города. Я думаю, что я очень доволен тем, что связи хотя и летом, не театральный сезон, они налаживаются. И у нас сложно с обменами театральными.
К.ЛАРИНА: Гастролей нет практически. Р.ТУМИНАС: Гастролей нет, Маска не доезжает. Это чаще всего Таллин и Рига, а до Вильнюса не доезжает. И жаль, конечно, что мы так не открыты друг другу, хотя пытаемся. И вот этот прорыв, небольшой прорыв хотя бы, летний фестиваль – он такой, якобы, не ответственный и таких небольших спектаклей, малых форм. И когда едет с Рутберг «Медея», я, конечно, ну, должен был бы быть и был бы, но заодно и побуду президентом. Мне очень хочется побыть немножко президентом. Я никогда не был.
К.ЛАРИНА: Тогда еще вопрос про театральные планы в Театре Вахтангова. Там же рядом чего-то строится, мы все это видим. Написано, что там малая сцена строится. Что это такое? Что там будет? Р.ТУМИНАС: Ну, это сцена, когда мы ее называем «малой», некое такое ассоциативное, что это что-то для бедных, для тех, у которых мечты не осуществились, вот они там могут. Но когда я это вижу каждый день и понял, что это совершенно другой театр... То есть он тот же, Вахтанговский, но со всей инфраструктурой, со всеми гримерными, складами, обслуживанием. То есть это театр. И тогда я пришел в такой, ну, ужас или страх какой-то преодолел. Только что 90 лет отметили и уже надо открывать, в 2014 году осенью уже обещают нам дать это помещение. Естественно, нужно 5-7 спектаклей.
К.ЛАРИНА: То есть там просто отдельное здание, второе, да? Р.ТУМИНАС: Да, второе, которое соединяется коридорами. И для того, наверное, возникла мысль, что студии и молодых, которые там, вот, они там. Это их площадка, это их территория. Это не только спектаклями, но, наверное, и вечера. И они поющие или танцующие. Наверное, спектакль где-то 20 дней. А 10 дней отдать молодым. Это взрыв, это хорошая энергия. Готовимся уже сейчас, начинаем готовиться к открытию. А как открыть? Ну, «Пристань-2», что ли? Вот, хотелось бы. Поделюсь такой тайной, мечтой, выйдет, не выйдет, не знаю. Но, опять же, открыть нашими ветеранами. Вот, если бы Борисова открыла бы каким-то эпизодом, ролью или же Яковлев, или же Максакова и так далее, был бы, конечно хороший знак, хорошее начало. А потом уже молодые пойдут играть. Перспектива, конечно, красивая, огромная. И настолько у нас большой репертуар, что мы не можем сыграть в месяц по 2 раза спектакли. Надо играть «Пристань», спешить играть, пока они здоровые, пока они сильные, пока они улыбчивые, пока они такие, праздничные люди. И «Дядю Ваню», и «Евгения Онегина», и «Каренину». Так что нам нужна площадка.
К.ЛАРИНА: Вот по поводу «Пристани». Ожидали ли вы, что это такой будет успех, что это спектакль, который точно уже вошел в историю русского театра? Р.ТУМИНАС: Нет, не ожидал, не ожидал. Я как-то думал...
К.ЛАРИНА: Вы же это делали к юбилею театра. Мы же помним, да? Р.ТУМИНАС: Да. Но я подумал сразу, что... Я присутствовал и бывал и на юбилеях и театральных. Ну и думаю, если не выйдет, ну, тогда последний уж момент, мы разошлем всем пригласительные с просьбой, ну, 5 минут выступить. Ну, наверное, я думаю, что и «Современник» пришел бы, и Гафт что-то почитал бы. Наверное, Табаков пришел бы. Куда они делись бы? Так, я, улыбаюсь, думаю. Если у нас не выйдет, мы сядем все на сцене, историю прочитаем, нас будут поздравлять, мы будем сидеть, принимать цветы и так далее. То есть хотелось, чтобы как-то по-хозяйски это посмотреть. Во-первых, делать то, чтобы осталось и не только в памяти нашей, но осталось для людей. А так для гостей же все это делается, для театральной общественности. А хотелось, вот, поделиться со зрителем тем юбилеем, теми праздниками, внутри которые так гаснут, но чтобы мы этот праздник вынесли к зрителю. И экономически чтобы затраты на вечер, ну, как-то они окупились бы. Нельзя так, один вечер и все это на дым пустить или на бал, или на церемонии, а чтобы это продолжалось. И тогда возникла мысль студенческая какая-то... Давно ничего тут нового нет, но студенческие отрывки...
К.ЛАРИНА: И набор самостоятельных отрывков. Р.ТУМИНАС: Да, самостоятельный отрывок. Очень наивно, очень просто. Только надо было связать это все, найти общую тему. И я помню, как актеры в панике были «Что это? Как это так? А как это все будет? А как соединяться? А как это звучать все будет? Как мы такие?.. Что мы такие, как в студенческое время по отрывочку показать?» Кто-то обижался, кто-то не понимал.
К.ЛАРИНА: Кто первый, кто второй, да. Р.ТУМИНАС: Кто первый, кто начнет, а кто закончит, а кто начнет второй акт и так далее. Но вот как-то все сложилось в одну тему, тему прощания, тему жизни, праздника жизни. Вахтанговская праздничная атмосфера жизни, несмотря ни на что, ни на возраст, ни на смерть и потери. Мы должны верить, для того театр и есть. И убежден, чтобы пробуждать веру людям, которые не знают, как бы, заблудились в жизни или устали, или сомневаются в себе. Ну, чтобы человек пришел бы в театр и подумал бы «Да, жизнь хороша, прекрасна. Надо жить. Надо взять себя в руки. Я чувствую, что я не одинок, я чувствую, что я, может быть, даже бессмертен, моя душа бессмертна. Поверить еще раз». И вот это миссия этого спектакля и вообще театра, думаю.
К.ЛАРИНА: В этом спектакле... Он, конечно, уникален еще и по качеству актерских работ. Невероятная просто каждая. Даже как-то боишься кого-то забыть назвать, когда начинаешь перечислять. Ну, конечно, и Коновалова, и Этуш, и Шалевич, и Лановой, и Борисова, и Маковецкий. Но там еще есть несколько абсолютно однозначных заявок на спектакль. И ужасно жалко, что «Визит дамы» Дюрренматта, и Юлия Константиновна Борисова... Вот, просто я уверена, что она бы сейчас такой спектакль сыграла и именно так, как поставлен этот сюжет в спектакле «Пристань». Не было у вас такой идеи что-то оттуда вынуть и сделать спектакль? Р.ТУМИНАС: Да, да. И чтобы это выходило оттуда и выросло бы в самостоятельный спектакль. Но, вот, с Борисовой мы говорили. Говорит «Нет, вы знаете, иногда отрывки, эскизы – это драгоценнее и лучше, чем спектакль. Чего-нибудь опасное если вывести и все разложить, всю историю». Это была, наверное, тенденция наших уже устающих режиссеров. Но вот этот эскиз, чтобы сделать эскиз по поводу, небольшой, а потом это все как-то, теоретически это потом разложить. Вот, эскиз – он всегда эскиз, недосказанность очень интересна. А попробовать, вот, от A до Z историю рассказать, сегодня очень большие силы нужны. Терпение, воля, отвага даже. Как-то так хочется, знаете, как-то, ну, эскиз, вот эскиз, за эскизом спрятаться. А что ты и кто ты, не ясно. А тут приходится когда историю рассказать, это над открыться, это надо выложиться, то есть открыть себя и все сказать, кто ты есть, и ты будешь виден и понятен, кто ты такой есть. А за эскизами хочется спрятаться. Так что мы спрятались за эскизами, еще не досказав. Но главную, как бы, такую, очень больную тему, что ушло время, уходит и мы прощаемся, но красиво, светло и не умираем. Но мы прощаемся просто. Сегодня мы прощаемся, сегодня вечером мы прощаемся. Опять встретимся, наверное. Вот такое.
К.ЛАРИНА: Ваш «Евгений Онегин» тоже в жанре эскиза сделан, поскольку там все говорит об этом, начиная с программки, в которой как карточная колода такие профили всех героев. Конечно же, сразу отсылает к пушкинским черновикам. И весь спектакль такой вот, немножечко с легкой небрежностью сделан. Это первая ваша работа по «Евгению Онегину»? Вы никогда не делали? Р.ТУМИНАС: Нет, никогда, нет. Никогда.
К.ЛАРИНА: Ну, из чего рождается? Я понимаю, что это невозможно все рассказать, это все набор, наверное, каких-то случайностей. Но все равно, наверное, какая-то была главная вещь, которая вас натолкнула на такую идею. Р.ТУМИНАС: Как-то я перечитывал письма его. И самое интересное потом, конечно, Лотман. Ну, в письмах что-то мне так стало его жалко... Так я небрежно взял его эти письма, интересные. Исторические мотивы очень меня влекут. История, реальная история. И как-то стало так жалко его как брата, как человека, как своего какого-то близкого. И вот отсюда, наверное, родилась мысль поставить. Конечно, это было, мне казалось, безумием и это в опере, это, может быть, в балете. От жалости это все рождается. Хотелось его как-то вернуть и обнять.
К.ЛАРИНА: Ну, это получилось, кстати. Это чувство рождается у зрителей – это я вам точно говорю. Да-да-да, именно так. Р.ТУМИНАС: Тогда хорошо. Если это честно, если это есть в этом открытость... Риск, открытость и театр «Вот мы такие, мы не хотим убежать от ответственности, мы не прячемся, мы очень простые, доступные, но богатые». Вот, богатство и пушкинское, и актерское богатство соединилось в сценический такой вариант.
К.ЛАРИНА: Мы про этот спектакль говорили с Людмилой Васильевной Максаковой – как раз после премьеры сразу она приходила и рассказывала о том, что она-то как раз тут главная в этом спектакле. Р.ТУМИНАС: Да, да.
К.ЛАРИНА: Ну, собственно, так оно и есть, поскольку она дирижирует по сути. Р.ТУМИНАС: Ну, она все может. Она все может. И играла, когда заболевали актрисы, и она и за них. Всего Пушкина, «Евгения Онегина» наизусть знает. Игривая, рискованная. Ну, она просто молодец. И я чем дальше с ней работаю, сталкиваюсь, тем больше удивляет она меня. И, конечно, и Борисова, и Коновалова в этом спектакле, и Кузнецов.
К.ЛАРИНА: А там тоже, кстати, для тех кто не знает, в «Евгении Онегине» там тоже есть такие камео, как это называется в кино, когда звезда появляется буквально на несколько минут, в эпизоде, по сути. И Галина Коновалова в роли московской кузины, и Юлия Константиновна Борисова, которая читает сон Татьяны отдельно. Кстати, в паре с Иннокентием Смоктуновским такая перекличка. Они сразу согласились, ваши артистки, звезды? Р.ТУМИНАС: После «Пристани»...
К.ЛАРИНА: ...готовы были на все, да? (смеется) Р.ТУМИНАС: Да. Если это вам нужно, если это нужно для театра, да, я пойду и... Если вы это будете делать, я тогда пойду. Вот это вернулось приятное ощущение и благодарность, какая-то глубокая благодарность за то понимание, что они строят театр, продолжают строить. «Если нужно, я буду». Вот, среднее поколение или молодые это они бы сомневались бы и просили бы дублера.
К.ЛАРИНА: Конечно. Кому охота сидеть весь первый акт за кулисами, да. Р.ТУМИНАС: Да. «Как-то не вижу себя, я хочу, вот, роль жду». А, вот, они просто поняли меня, что надо участвовать, надо строить спектакль. Как я им пример приводил или Банионис, или Адомайтис – они никто не спрашивает «А кого я буду играть?» и, там, «Главная? Или сколько там? Или как?» Но они приходят и знают, понимают, что бы ни играл бы, он строит спектакль, произведение, приходит творить, а не распределять себя и искать в себе главного, не главного, нужного, не нужного. Вот тогда это становится театр таким домом, ансамблем крепким, интересным, все вкладывают то, что могут в эпизодах маленьких. И вот это меня радует, и настораживает то, что среднее поколение ищет, все-таки, «Вот, я, потом каждому отдельно по спектаклю». У меня жизни не хватит, если так вот всем им по спектаклю подарить или сделать им. А молодые, мне кажется, они понимают. Я рад за них. Они видят, как строится театр и их присутствие как важно, несмотря кого играешь, хоть эпизодик, но как это важно, чтобы это зазвучало.
К.ЛАРИНА: Вы успеваете еще делать что-то в других театрах? Вот сейчас знаю, что в «Современнике» вы... Вы это делали, я надеюсь, устанавливали новую редакцию «Играем Шиллера», да? Р.ТУМИНАС: Да. С Чулпан Хаматовой.
К.ЛАРИНА: Ну и как вам Чулпан? Вы в первый раз с ней работали? Р.ТУМИНАС: Да, первый раз.
К.ЛАРИНА: Ну как? Р.ТУМИНАС: Меня удивило... Я уходил уже после репетиции, я уже спешил в Вахтанговский театр, но задержался и потом повернулся, услышал, что продолжается репетиция. Чулпан Хаматова попросила своих коллег еще пройти и еще раз по замечаниям, что я сказал. И они остались, и она осталась репетировать. То есть как-то я привык, что репетиция и убегает актер, уже его не найдешь, он уже на улице, он уже где-то. А та упорно каждый миллиметр, каждый шаг отрабатывала. Ну, такой отваги, силы. И я потом даже грешно подумал «Вот Татьяна, вот она, Татьяна». Так она хорошо смотрится сценически, и может юной быть, и леди, и дамой, и твердой. Но я очень рад. Мне кажется, что нам повезло с Чулпан Хаматовой – и мне, и «Современнику». Это новая жизнь спектакля.
К.ЛАРИНА: Но это другой спектакль стал? Р.ТУМИНАС: Чуть другой, да. Другая судьба. Судьба, своя судьба. Мы выстроили ее судьбу, исходя из данных и актрисы, и пересмотрели сюжет. Ну и помогала, конечно, очень Неелова. И вот опять вернулся спектакль в такой паре, в такой прекрасной паре. Я доволен.
К.ЛАРИНА: Римас, а как вы относитесь к радикальному театру, театру ультрасовременному, такому, пограничному? Ну, театр, который проповедует Костя Богомолов или тот же Кирилл Серебренников. Вам это интересно? Вы это принимаете? Или считаете, что это не театр уже? Р.ТУМИНАС: Нет, это должно быть. Пусть оно будет. И я с удивлением смотрю, и думаю «Вот так я бы не мог никогда. Вот они какие. Может, я уже старею, это не умею?» Ну, как-то я возвращаюсь не потому, что я устал или стал академичным таким. Все-таки, я – приверженец, что театр есть театр и все остальное. Вот это «и все остальное», но оно тоже должно быть. Я принимаю, не осуждаю. Но удивляет, больше удивляет «Как это так? А зачем это так?» Я больше сторонник такого консерватизма, может быть. И находить парадоксы, находить вот эти перевертыши. Можно поставить и нужно и в Пушкине, в классике. То есть соблюдая некие такие правила жизни, гармонии, которые не надо нарушать, а ты можешь найти в этой гармонии, конечно, и взрывы, и молнии, и бурю. Но оставайся в гармонии, ищи гармонию, не нарушай ее, не надо. Прислушивайся к себе и помни, что призовет тебя, ты умрешь, ты верь в небеса, верь в жизнь и будь осторожен.
К.ЛАРИНА: Ну, это все прекрасно. Но вы что, и в 30 лет так думали, и в 25? Р.ТУМИНАС: Да.
К.ЛАРИНА: Правда? Р.ТУМИНАС: Я уже был стар. В 35 я уже был стар, таким старым, что, я говорю, прооперируйте меня, посмотрите – там уже сердце изношено, я уже взрослый, старый, у меня большая жизнь какая-то еще не прожита, но за кого-то уже проживал я. Мне казалось и кажется, что несколько жизней уже прожил и был совершенно самостоятелен, и ощущал...Вот, история за плечами у меня не только родственники, но какие-то люди, какой-то народ, какие-то судьбы. Я должен их привести на сцену, открыть – они просятся. Они не дожили своей жизни, что-то не удалось. Значит, надо на сцену их больше и больше приносить и дать дожить или пережить, или пересмотреть, и дать радость им возвращения на землю.
К.ЛАРИНА: А правда, что вы себе 3 года прибавили, что вам, на самом деле, еще нет 60 лет? Или это легенда? Р.ТУМИНАС: Это легенда. Я хотел избежать вот этого шума и потом сочинил я такую легенду, что мой отец с документами, там что-то мы хотели быть всегда, ну, помоложе, чтобы в армию не брали и так далее. Поверили, даже в Литве поверили. И таким образом я избежал такой публичности. Хотя, театр меня удивил. Все-таки, он сделал рок-оперу, посвященную мне. И банкет, и праздник, устроили капустник. Добронравов сделал, пародировал, меня играл. Но целый спектакль, который я чуть ли не решился включить в репертуар, потому что настолько они это умело и точно делают. Вот, порадовали опять капустником. Ну, не капустник – это прямо спектакль какой-то. Юрию Яковлеву 85-летие. Епишев играл Яковлева, но так точно. И всех персонажей из «Евгения Онегина». Провели репетицию. Якобы, такая репетиция, якобы, там я и Юрий Васильевич Яковлев. Епишев играл и так далее. Ну, прямо влюбляюсь, опять же, в своих актеров и они не перестают меня удивлять.
К.ЛАРИНА: Ну что же? Я думаю, что они в вас тоже влюблены, они вас никуда теперь не отпустят, потому что настолько вообще счастье вы им подарили, вот то, что вы говорите, вот эту возможность высказывания. Она сегодня есть у такой потрясающей труппы, что дай бог. Я бы хотела, чтобы вы несколько слов в конце сказали о своей команде постановочной. Потому что мы как-то встречаемся и никогда не говорим ни про потрясающего художника, ни про потрясающего композитора. Скажите про них. Они же все с вами рядом. Р.ТУМИНАС: Да, долго работаем. И когда я так несмело предложил, понимая, что, ну, мол, тут мои капризы, мне это легче своего композитора, своего художника, мол, и в Москве, и в России есть и композиторы, и художники. Я понимал и чувствовал, что это, якобы, я тут выбираю легкий путь и привык. Но зачем нам, в общем-то, нужно? Сейчас даже не представляет даже... Если о дальнейших планах мы говорим, то уже Фаустас Латенас и Адомас Яцовскис уже приняты как, ну, члены семьи, что ли. Без них даже... Мы уже советуемся и по музыкальному оформлению театра, Адомас уже как-то внедряется в жизнь художественную такую театра, я с ним советуюсь, мы с ним советуемся по новой сцене. Они стали и все поверили, и без них сейчас, как бы, не представляет жизни театр, не только я. Они очень талантливые и я опираюсь на них.
К.ЛАРИНА: Ну что? Мы красиво заканчиваем наш эфир. Получился настоящий дифирамб сегодня всех со всеми. Р.ТУМИНАС: Спасибо. Спасибо за дифирамб. Пойду репетировать. Сегодня как раз «Евгений Онегин», и Крегжде будет играть Татьяну, сегодня и премьера для нее. И весь театр, вот, собираемся репетировать.
К.ЛАРИНА: Ну что ж, мы Жене желаем ни пуха, ни пера и надеемся, что все будет сегодня великолепно как это обычно и бывает. Спасибо вам Римас. Удачи. Р.ТУМИНАС: Спасибо вам. Спасибо.
Художественный руководитель Театра Вахтангова Римас Туминас отправляется на родину в Литву, чтобы во время отпуска исполнить свою давнюю мечту – прочитать книги, которые накопились за целый год. Задача непростая: режиссеру придется решить, какое именно произведение появится на столичной сцене в следующем сезоне. О своих планах, надеждах и радостях Римас ТУМИНАС рассказал «Новым Известиям».
– Римас Владимирович, очередной сезон в Театре Вахтангова сопровождался успехом: на спектаклях аншлаг, а вы получаете награду за наградой… – Много наград, да. Я уже сбился со счета.
– А скажите, пожалуйста, что должен делать режиссер, чтобы удержать заданную планку? – Я не думал об этом. Но секрет, наверное, в том, что ты испытываешь жажду открытия новых миров. Если взять «Дядю Ваню» или «Евгения Онегина», то я не считаю эти постановки чем-то особенным. Я просто остаюсь наедине с автором и вчитываюсь в произведение, беседую. Мне интересен его мир, ни на что не похожий. Одно время режиссеры болели «самовыражением». Нам говорили: «Вырази себя». Но я считаю это неправильным. Ты вырази автора, время, его атмосферу. Разберись, как существуют люди в его восприятии. Но при этом важно мыслить современными категориями – самому открывать произведение. И многое тут должно строиться на доверии к артистам: только от их мышления и зависит успех…
– В любом творчестве есть нерешенные проблемы. В отпуске вы думаете о них? – Нет, кончился сезон, и я, как Кутузов, сдал Москву и уезжаю в свой литовский хуторок. Набрал книг. Лягу в тени под березой и буду читать.
– Открывать новые миры… – Да. И, надеюсь, у меня что-то родится.
– Слышал, вы собираетесь ставить булгаковский «Бег». Или об этом говорить пока рано? – Нет, сказать можно, пока никто нас не опередил. Это будет «Бег». Хотя совсем недавно я задумался об Островском или об одном из романов Григория Кановича. С этими мыслями и уезжаю в Литву. Уверен, мне что-то шепнет… Надо только услышать.
– В отношении открытия новых миров. Эти миры заключаются ведь не только в творчестве писателей. Помнится, вы говорили, что мечтаете встретиться в большой работе едва ли не с каждым артистом вахтанговской сцены… – Например, мне очень хочется иначе раскрыть Марию Аронову. Я понимаю ее как трагическую актрису. Правда, трагизм в ней глубоко сидит – нужно попасть в материал, подобрать ключ…
– А насколько часто вам приходится «подбирать ключи» к своим артистам? – Едва ли не каждый день. Правда, в последние год-два легче стало. Я ведь пришел в коллектив, где меня особо не ждали: говорили, что Римас Туминас «из другого лагеря», что он режиссер не вахтанговской школы. Но при этом я чувствовал, что театр находится в творческом тупике. Артисты и сами понимали это. И глубоко прятали свою беду – метались в надежде выкрутиться, делали вид, будто все хорошо. Знаете, однажды Цветаеву встретила подруга и спросила: «Марина, откуда при такой трагической жизни у тебя на лице румянец?» А она отвечает: «Милая, это из последних сил». Так и вахтанговцы: держались из последних сил. Но они готовы были идти мне навстречу. Теперь мы друзья и партнеры по творчеству.
– Их недовольство было связано еще и с тем, что вы убрали из репертуара сразу шесть спектаклей. Вам тяжело дался этот шаг? – Нет, я относился к этому с иронией, ведь жизнь продолжается. Мы не снимаем спектакли, а расчищаем дорогу для новых постановок, для новой жизни… Конечно, артисты и режиссеры приходили ко мне, просили пересмотреть свое решение. Но я в таких случаях всегда вспоминаю историю, произошедшую с Циолковским. У него погиб сын, были похороны, но, вернувшись с кладбища домой, Циолковский ушел в свою мастерскую и стал с вдохновением работать. Убитая горем жена возмутилась, пошла к нему в кабинет: «Как ты можешь работать после похорон? Да еще и не скрывая удовольствия!» Но Циолковский сказал: «А зачем печалиться? Я ведь не похоронил сына, а отпустил его в вечное путешествие по вселенной. Он с нами, он рядом здесь, на небесах». Так и спектакль – не снимается, не умирает. Он живет в памяти артистов и зрителей. Он с нами где-то на небесах. И от этого он становится много лучше, гораздо лучше, чем был на земле.
– Кстати, а когда вы учились в ГИТИСе, вы Театр Вахтангова посещали? – Очень редко.
– Почему? – Я его боялся, там ведь все небожители, начиная с Яковлева, Этуша, Борисовой… Совершенно недоступные величины. Мне казалось, что я никогда не прикоснусь к их таланту. И даже боялся смотреть в ту сторону. Мне по стилистике ближе был Театр Маяковского, «Малая Бронная» Эфроса, «Таганка» Любимова, «Современник»…
– Но все же был какой-то спектакль вахтанговцев, который вы пронесли через всю свою жизнь? – Одно время мне казалось, что это «Принцесса Турандот». Но когда несколько лет назад мы решили его возобновить, я понял, что совершаю ошибку, ведь огромную роль в спектакле играли маски. А на тот момент сильных масок, которые могли бы стать вровень с Ульяновым, Гриценко, Яковлевым и Зориным, в театре не оказалось. Я полгода искал варианты, советовался с Борисовой и Лановым, но в конце концов понял, что совершаю обман ради спасения. Сегодня другая эпоха, и потому ощущение беды, так мощно завуалированное в «Принцессе Турандот», не прозвучит.
– А в советское время звучало? – Да, причем и в 1922 году, когда состоялась премьера, и в 1963 году, когда спектакль восстановили. Эта беда жила рядом с вахтанговцами. Поэтому возобновлять «Принцессу Турандот» мы будем, если снова почувствуем беду, беспокойство. Это будет совсем другая сказка – трагическая, жесткая, безжалостная…
– Раз мы заговорили о бедах: есть ли, на ваш взгляд, беда у современного российского театра? В чем ее корень? – Беда в том, что мы, режиссеры, артисты, очень хотим понравиться зрителю и часто не бываем честными в выборе материала. Лукавим. Играем в поддавки: мол, давайте поставим современную пьесу, иначе нас обвинят в старомодности. Или поставим спектакли из расчета на молодых, а то они, видите ли, разбегутся по разным театрам… Так мыслить нельзя. Театр не юность должен поддерживать и не современную драму, а творческий поиск, открытие тех самых «новых миров». Живи по возможности честно, не теряй ощущения боли и жалости, тогда ты будешь прав перед самим собой, а значит, прав и перед зрителем. И не надо думать о возрасте – творческий процесс одинаково способен увлечь и корифеев сцены, и молодежь. Ведь в нашей профессии звездой можно стать и в 95 лет.
– Вы говорите, конечно, о Галине Коноваловой, которая блестяще играет в нескольких ваших спектаклях… – Да. Причем мне кассиры говорят, что у нее появилось множество поклонников – они заранее покупают билеты на спектакли с ее участием. И я задумался, каково это: человек служит в театре с 1938 года, все это время верит, работает, надеется и, наконец, становится настоящей звездой. Теперь Галина Львовна шутит, говорит молодым артисткам: «Ну что вы так переживаете, мол, тридцать лет, а карьера не состоялась. Боже мой, звездой можно стать и в 95 лет. У вас еще много времени. Так что живите, верьте!» У нее невероятное чувство юмора, и я благодарен журналу «Театрал» («Театральные Новые Известия») за то, что Галина Львовна ведет одну из рубрик в вашем издании. Мы каждый номер ждем с нетерпением: что она еще скажет, чем удивит…
– А вы сразу разглядели ее талант? – Да, почувствовал сразу. А поскольку прежде роли у нее были небольшие, мне стало интересно раскрыть ее в масштабной работе. Вообще, для меня главный критерий победы (и духовной, и творческой) – это когда удается раскрыть актера, поднять человека к новым высотам, а это делает его жизнь счастливой.
– Исторически так сложилось, что вахтанговцы всегда ценили иронию, она была важной чертой многих спектаклей. А когда вы возглавили театр, вы почувствовали – сохранилась ирония в коллективе? – Сохранилась. Это и позволяло уникальной труппе не раскиснуть, оставаться сильной и современной. А еще в Театре Вахтангова очень интеллигентная атмосфера. Она возвышает каждого, кто приходит в этот коллектив, освобождает от бескультурья, ханжества и хамства. Здесь жизнь подкрашена юмором и умом…
– Вы как худрук пытаетесь это как-то поддерживать? – Поддерживать можно только своей жизнью, своим поведением. Я никогда, например, не заготавливаю анекдоты или «красивые фразы», но в театре непременно здороваюсь с каждым дежурным, поскольку считаю их очень важными людьми, и они это чувствуют. Кстати, это тоже вахтанговская культура – как надо относиться друг к другу. Это школа жизни, школа поведения.
– У вас остается время следить за сезоном в Москве? В последние годы часто говорят о кризисе репертуарного театра… – Это вечный кризис. Я как родился, так и слышу: «Кризис, кризис, кризис». Не было года, чтобы не произносили этого слова. Но нынешний кризис от чего произошел? Ушли великие режиссеры – Эфрос, Товстоногов, Гончаров, Ефремов, Фоменко, оставил «Таганку» Юрий Петрович Любимов… И образовалась прореха, в которой появился я со своим творчеством, и на меня многие обратили внимание. Я не знаю, зазвучал бы я столь громко, если бы работал в эпоху Эфроса, Гончарова, Товстоногова… Не знаю, сомневаюсь. Но сейчас я как будто долг чувствовал: сделать все, чтобы не забывали традиции, заложенные моими учителями. Надо вернуться к их школе, надо очистить наросты, пробудить актерскую веру и с утра до ночи быть в театре. Впрочем, в российской истории уже был похожий период: трагически рано умер Вахтангов, убили Мейерхольда, затравили Таирова, и прошел не один десяток лет, прежде чем появилось следующее поколение режиссеров… И вот теперь, пока образовалась пауза, природа тоже готовит что-то новое, интересное. А пока появился я и победил, потому что зазвучал неожиданно громко.
– В этой связи, наверное, особенно приятно, что о ваших спектаклях тепло отзывался Юрий Любимов? – Для меня это высшая похвала. Хотя здесь дело в другом: я как-то не собой, а им гордился, что такой человек есть. Настоящий полководец. Конечно, у него не самый простой характер, но не перестаю удивляться этой силе жизни, силе солдата. Когда-то я студентом проходил практику у него в театре и понял, что режиссер, если хочет оставаться современным, должен внимательно следить за новостями, за политическими хитросплетениями, но не делать это темой своих спектаклей. Главное – чувствовать дыхание времени, знать картину дня, тогда и при постановке спектакля сам собой попадешь в больную рану. Поскольку нынешняя эпоха – она вся в твоих мыслях, в твоих нервах, в твоих надеждах и радостях.
О дебюте дочери Римаса Туминаса в «Современнике», о его работе над «Евгением Онегиным», а также о планах вернуться в Вильнюс и поставить спектакль читайте в ближайшем номере журнала «Театрал».
Режиссер Сергей Пикалов, как известно, снял сериал «Не родись красивой» с Нелли Уваровой в главной роли. Чем и прославился, безусловно. Как и Нелли Уварова. Еще Пикалов снял «Мымру» с Владимиром Вдовиченковым. То есть человек в общем-то делал то, что от него ждали. Качественно, конечно, порой нестандартно, но все равно был в тренде. И вдруг…
Фильм называется «Последний». Короткий метр. Азербайджан. Деревня Сурра, 120 км от Баку. Кругом горы. Воду привозят на осликах. Артистов всего двое — старик и 15-летний юноша. Общий хронометраж — 12 минут. Зачем Пикалов со товарищи отправился в теперь уже далекую и не слишком знакомую страну, которая когда-то была частью нашей общей родины? Ответ простой: не всегда же хочется быть в тренде.
Это фильм про войну, Вторую мировую. А впрочем, про все войны сразу. Про последнего ветерана этой войны. И не важно, какой это год и кто этот человек по национальности. Он живет один в заброшенной южной деревеньке, в утлом домике совсем на отшибе. Ему много-много лет. Рядом нет никого. Наверное, он почти безумен, потому что с утра до вечера разговаривает с холодильником — единственным живым существом в его личном пространстве. Затем умирает и холодильник. Течет. Вода уже по щиколотку, почти по колено, она наполнила собой всю комнату. Старик ничего не замечает, ему неинтересно, не важно. Его разговор продолжается. Но холодильник все-таки мертв.
Он последний ветеран, так оказалось. Совершенно случайно об этом узнает мальчик, разносчик продуктов. Вот, собственно, и всё. Философская притча, больше ничего. А разве надо что-то еще говорить о войне?
Это фестивальное кино, конечно. То самое кино, на которое сделано уже столько пародий, которое проклято, но еще не забыто. Этот русский андеграунд еще называют конъюнктурным, снятым специально «под Запад». Но стоит ли обобщать?
Очень важно избежать цинизма. Вот вам одна деталь: режиссер Пикалов снимает это о своем деде. Да, совершенно реальном ветеране Второй мировой. Ему 91, и… он тоже разговаривает с холодильником. Это посвящение 37-летнего внука.
Министерство культуры Азербайджана дало деньги, половину бюджета. Предоставило многочисленную группу помощников из местных. Пейзаж, небо, рассвет — все азербайджанское. Артисты тоже. По сценарию, старик должен быть очень древний, сами понимаете. Нашли такого, его зовут Идрис. Правда, ему 66, но выглядит на все 150. Это артист, нервный, недоверчивый. Русский режиссер нянчится с ним как с ребенком.
Приехал на съемку: всё стоит, все стоят. Что такое? «Артист учит роль», — отвечают благородным шепотом. Да, это святое! В начале Идрису его собственный монолог у холодильника вообще не понравился. Он все забраковал, переделал.
Юношу играет молодой человек по имени Джордж, а по фамилии Кафаров. Он живет и воспитывается в детском доме недалеко от Баку. Ему 15 лет. Отец — литовец, бросил семью, когда мальчику было два года. В наследство, правда, осталось такое экзотическое имя, которое сейчас выглядит вполне актуально, учитывая необычайную тягу азербайджанцев к Европе. В прошлом году Джорджа снял Егор Кончаловский в киноальманахе «Баку, я люблю тебя». Он там сыграл с известной итальянкой Азией Ардженто, поэтому теперь уже считается практически молодой бакинской звездочкой. По-русски Джордж не говорит, но все понимает, он же профессионал.
— Сакит!!! — кричит второй режиссер Камран.
«Сакит» — по-азербайджански «тишина», и чем данный призыв, обращенный к соплеменникам, будет громче и страшнее, тем больше вероятность, что они его поймут-таки и будут молчать. Ведь тишина на съемках — священна, а местные все равно очень любят побалагурить под неисчислимое количество чая.
— Сакит!!! — взрывается Камран уже совсем неистово, и вот тогда наступает настоящее безмолвие, момент истины.
…Льется вода, много воды. Она подается из баков через специальные трубы. Вода — это символ, понятно. Бездушное течение жизни, уносящее в своем потоке все, даже память о былом. Но вода олицетворяет и жизнь — все течет, все меняется, помимо нас, без нас.. Водяное перемирие — между кем и кем? Его нет и не будет, все утонет в забытьи. Это грустно, конечно, но страшно философски.
Фильм под названием «Последний» сейчас пойдет под монтаж, если для этого найдутся деньги, конечно. Дальше — фестивали. Премьера намечена на 9 мая следующего года — в Баку и Москве одновременно.
Режиссер российского телесериала, продолжающего уже который месяц держать нас в сочувственном напряжении, — «Не родись красивой». Режиссер сериала «Талисман любви». Актер театра «Современник». Помощник художественного руководителя МХТа им. Чехова. Педагог Театрального института им. Б. Щукина. Режиссер-постановщик одного из самых популярных спектаклей Российского академического молодежного театра (РАМТ) «Правила поведения в современном обществе» и последней премьеры РАМТа — детского спектакля «Чисто английское привидение». Организатор детской театральной школы «Art-studio» в Еврейском культурном центре на Большой Никитской. И все это — в одном лице. Знакомьтесь — Александр Назаров!
— Александр, вы и актер, и режиссер, а что вас привело в педагогику? — Начнем с того, что я еще учился на филфаке в Московском педагогическом институте им. Ленина. Правда, проучившись три курса, ушел и стал поступать в театральный институт на актерский. Но сразу не поступил и год проработал в школе учителем русского и литературы. Так что мне процесс преподавания давно нравился, и теперь я уже одиннадцать лет преподаю актерское мастерство в Щукинском институте.
— Там же, где и сами учились? — Да, но сначала в 1989 году я поступил в Ленинградский государственный институт театра, музыки и кинематографии (ЛГИТМИК). У меня тогда была странная идея, что Москва, в которой я родился, — не мой город. И я уехал в Питер…
— Почему именно в Питер? — Наш школьный учитель истории, ныне руководитель радиостанции «Эхо Москвы» Алексей Алексеевич Венедиктов, вел факультатив по декабристам и в декабре 1981 года повез учеников 9–10-х классов на два дня на экскурсию в Питер. С этого момента я в этот город влюбился.
— Но потом выяснилось… — Что я совершенно не питерец, а все-таки москвич. Хотя Петербург я очень люблю, но могу ездить туда только как в музей, а жить в нем не могу. Питер на меня жутко давил. Я испытал синдром пушкинского Евгения — за мной скакал Медный всадник буквально по пятам… Там же есть эта знаменитая обратная перспектива! Откуда ни посмотришь, везде виден шпиль Адмиралтейства. Зимой проснулся — еще темно, доехал до института — уже темно… Правильно о Питере сказал Достоевский: «Это самый умышленный город в мире».
— А Москва, по-вашему, какой город? — Это город «домашний», строящийся по принципу «как удобно, так и строим». Поэтому, возможно, не такой красивый, как Питер, но очень мною любимый. Я привык к его суете. Кстати, неспроста именно здесь возникло такое явление, как «московские кухни».
— Вы их застали? — Я на них воспитывался. Это было в конце 70-х — начале 80-х. На юго-западе Москвы есть совершенно замечательная 875-я школа, из которой вышла практически вся радиостанция «Эхо Москвы». Как я уже сказал, моим учителем истории был Алексей Венедиктов, а первым театральным режиссером в школе, где я сыграл в «Записках сумасшедшего», был нынешний вице-президент радиостанции Сергей Бунтман. В однокомнатной квартире у Алексея Алексеевича мы проводили каждый вечер. Там приобщались к проблемам истории и философии, слушали первые бардовские концерты. И самое главное, там проходили бесконечные ежевечерние споры. Надо признать, что дружеские связи, которые остались с тех пор, гораздо теснее, чем образовавшиеся уже в новое время. Как у Пушкина: «В начале жизни — школу помню я…»
— Расскажите, пожалуйста, о своей семье и о детстве. — Родился я в 1966 году в Москве, в доме на пересечении Чистопрудного бульвара с улицей Макаренко. Когда-то полподъезда в этом доме принадлежало моему прадеду — управляющему московским филиалом крупной компании «Братья Башкировы». Они заведовали всем судоходством на Волге. Говорят, у деда была своя ложа в Малом театре, а вот МХАТ он не любил… Так что на Чистых Прудах — моя родина, и там, кстати, мои еврейские корни по материнской линии. Когда я родился, нашей семье принадлежали только две комнаты в коммунальной квартире. Мой папа был инженером, но он очень увлекался русским авангардом 20-х годов. От него я многому научился. Фамилии Эйзенштейн, Пудовкин, Довженко, Кулешов присутствовали в моей жизни с первых дней. В шестом классе под папиным воздействием я прочитал шеститомник Эйзенштейна. Ничего не понял, зато написал сценарий художественного фильма. Правда, немого. Мне очень нравилось, как у Эйзенштейна было написано: «Кадр первый. Крупно»… Так что я с самого начала позиционировал себя как режиссер. А потом стало понятно, что мне дается актерская профессия, и мне это понравилось. Но я все-таки никогда не рассматривал актерскую профессию как серьезную возможность для себя.
— Хотелось трудностей? — Ну конечно, всегда хочется чего-то добиваться… Хотя сейчас, когда меня наконец перестали рассматривать как артиста, стало обидно. И в последнее время мне хочется играть, мне это очень нравится.
— Где же вы играете сейчас? — В «Современнике» остался спектакль «Виндзорские насмешницы», где я играю Фальстафа. В прошлом году меня пригласили Дима Певцов и Оля Дроздова в спектакль «Адриенна, или Браво, мадмуазель Лекуврер!» на роль Мишонне. Вот, собственно, и все. Правда, в последний год случилось несколько киносъемок. Например, в сериале «Таксистка» я снялся в роли двух братьев-близнецов — авантюриста и библиотекаря. Так что актерская профессия начала ко мне возвращаться. Даже возникла идея гоголевских «Записок сумасшедшего», с которых у меня когда-то все началось еще в школе. А режиссером на этот раз выступит Нелли Уварова (исполнительница главной роли в фильме «Не родись красивой». — Ред.) Мы с ней уже давно об этой работе думаем. Только немного помешал сериал «Не родись красивой».
— Расскажите об этом сериале подробнее. — Надеюсь, зрителям видно, что мы делаем эту работу с огромной радостью. Нам удалось собрать замечательную актерскую команду, часть которой — мои ученики. Например, в группе Уваровой я преподавал с того момента, как она поступила во ВГИК на курс Георгия Георгиевича Тараторкина. Мне кажется, что история гадкого утенка (а именно так и назывался сериал изначально) — это история Нелли. Во время своего поступления во ВГИК она вызывала у всех некоторое недоумение: с одной стороны, человек очень способный, с другой — тихая, скромная девочка с сильным грузинским акцентом (потому что всю юность провела в Тбилиси), с хрипловатым голосом, держится особняком… А вокруг — такие яркие девицы! Это длилось почти год. Но потом она вдруг начала лидировать, к ней стали прислушиваться. Задашь сделать коллективный этюд и потом понимаешь, что это она его режиссировала. В конце года стало понятно, что Нелли не просто удивительно трудолюбива и очень умна, но что на курсе это актриса номер один.
— И вы пригласили ее на роль Кати? — Сначала она просто играла у меня в спектаклях. Собственно, одна из причин, по которой я за этот сериал взялся, — Нелли. Я сразу сказал продюсеру Илье Папернову, что будут играть Нелли и Гриша Антипенко (исполнитель роли Андрея Жданова в сериале. — Ред.). Но, тем не менее, кастинг проводили совершенно честно, чтобы убедить, прежде всего себя, что мы абсолютно правы.
— А правда, что в этом сериале играет и ваша жена? — Да, Светлану из женсовета играет моя жена Наталья Рыжих — актриса театра «Сатирикон». И, кстати, она проходила кастинг наравне со всеми.
— Не трудно работать вместе с женой? — Если жена — актриса, то глупо с ней не работать. Я же люблю ее не только как женщину, но и как актрису! Можно сказать, что сериал у нас получается почти семейный. Муж Нелли Сергей Пикалов (как и она — артист Молодежного театра) — один из режиссеров нашего сериала. Мы вместе с ним делали и «Талисман любви».
— В этом сериале, как и в «Бедной Насте», никто из съемочной группы не знает, чем все закончится? — Здесь ни для кого не секрет, чем все закончится, но интересно, как к этому придут герои. Конечно, сюжет постоянно изменяется. Расстояние между съемками и эфиром — примерно недели полторы. Сама по себе игра в такой сериал очень интересна и азартна. Но чтобы работала подобная махина (по предварительным расчетам, должно быть примерно 169 серий), существует разделение на департаменты: сценарный, режиссерский, актерский… Это не авторское кино, и погрузиться во все детали невозможно. Наш креативный продюсер и я — можно сказать «военачальники» сериала, мы следим за общей стратегией.
— Расскажите о своей работе в Еврейском культурном центре на Большой Никитской. — Несколько лет назад в «Щуке», на курсе, где учился Гриша Антипенко, мы поставили экспериментальный спектакль по Маркесу «Старый-престарый сеньор с преогромными крыльями». Для этой постановки мы сочинили способ существования на сцене, похожий на клоунаду. Это спектакль практически без слов, где клоуны — полулюди-полуптицы разговаривают на своем особом языке. В связи с этой постановкой нас стали часто приглашать на мероприятия и праздники, потому что мы научились очень легко общаться со зрителями. Тогда-то нас и позвали в Еврейский культурный центр провести праздник Пурим. Потом мы провели еще несколько таких праздников. И нам предложили создать там детскую театральную школу. Она работает вот уже второй год. Называется «ART-STUDIO». В ней преподают только профессионалы: заслуженные артисты, педагоги Театрального института им. Щукина и даже профессора. Это не кружок и не школьный театр, это настоящая театральная школа, где у ребят есть все основные предметы: мастерство актера, сценическое движение, сценическая речь, танец. Школа развивается, и предметы будут прибавляться. Появятся вокал, сценический бой и др. — На какой возраст рассчитаны эти занятия? — Там две группы: младшая с 7 до 11 лет и старшая с 12 до 14. Мы относимся к этой затее всерьез, потому что попытки «среднего» актерского образования для детей предпринимаются постоянно, но как это делать, до сих пор никто точно не знает. Так что это некая экспериментальная студия, где мы пытаемся это делать максимально профессионально.
— Вам часто приходится самому работать с детьми или для детей? — Так сложилось, что один из любимых моих театров в последнее время — это РАМТ, в который меня, кстати, привела Нелли Уварова. Как-то мы с ней решили поставить пьесу Жан-Люка Лагарса «Правила поведения в современном обществе», но было непонятно, где это сделать. И она меня познакомила с Алексеем Владимировичем Бородиным. Представьте! Тогда Неле было года 22, и вдруг прихожу я, на тот момент никому не известный режиссер, и говорю: «Давайте я поставлю с вашей актрисой моноспектакль, где она будет читать лекцию». Надо отдать должное смелости Алексея Владимировича: он согласился, и мы поставили этот спектакль на малой сцене, а в прошлом году с ним номинировались на «Золотую маску». Потом Алексей Владимирович предложил мне сделать детский спектакль.
— И вы, несмотря на занятость, согласились? — У меня давно возникало желание поставить что-то, что понравится моей одиннадцатилетней дочери. Это важно, так как взрослый зритель может обмануть и режиссера и артиста, сделав вид, что ему интересно, а ребенок всегда искренен. Так родилась идея поставить пьесу «Чисто английское привидение» по повести О. Уайльда в РАМТе. Тем более что там очень профессиональная, хорошая и дружная труппа, а это в последнее время встречается редко. И, наверное, неспроста именно в РАМТе возникают новые «медийные» лица: и Петя Красилов, и Саша Устюгов, и Ирина Низина, и Даша Семенова, и Нелли Уварова… Но при этом все они держатся за свой театр, и не потому что там им платят большие деньги. Просто это настоящий театр.
Под девизом "Русские!" в Северной столице с 4 октября по 20 ноября пройдет ХХIII Международный театральный фестиваль "Балтийский дом", который за эти годы открыл российским зрителям много ярких режиссерских имен – от латыша Алвиса Херманиса до украинского авангардиста Андрея Жолдака. С программой фестиваля журналисты познакомились сегодня на пресс-конференции в городском комитете по культуре.
Как пояснил руководитель фестиваля, заслуженный деятель искусств России Сергей Шуб, девиз предстоящей театральной встречи был подсказан голландским режиссером Иво ван Хове, который откроет этот праздник спектаклем "Русские!", где переплелись темы чеховских пьес "Иванов" и "Платонов". А сам приезд театра из Амстердама станет событием перекрестного Года Нидерланды - Россия.
С легкой руки Иво у организаторов возник замысел выстроить всю программу под углом "русской темы" в европейском театре, где наша классика неизменно занимает одно из первых мест. Так появились на одной афише "Обломов" Нового Рижского театра, "Братья Карамазовы" гамбургского театра "Талия", "На дне" городского театра Вильнюса "ОКТ". Эту вереницу показов завершит в ноябре "Евгений Онегин" Академического театра имени Евгения Вахтангова в постановке литовского режиссера Римаса Туминаса, постоянного участника фестиваля "Балтийский дом". Из уважения к этому мастеру, который не может приехать раньше ноября, организаторы решились на проведение фестиваля с месячной паузой внутри программы.
По признанию Римаса Туминаса, в основу этого фестиваля изначально была заложена любовь, которая вновь и вновь притягивает на этот праздник, хотя его бюджет очень скромен. Примечательно и то, что в фестивале принимает участие ученик Туминаса Кирилл Глушаев, чей спектакль "Мать. Васса Железнова" покажет Малый театр Вильнюса.
Параллельно в программе петербургских театров будет прослежена "русская тема", какой она воплощается самими русскими. Тут и "Литургия ZERO" по Достоевскому Валерия Фокина в Александринском театре, и эпически подробный спектакль "Тихий Дон" по Шолохову режиссера Григория Козлова в его театре "Мастерская". Студенческие спектакли ведущих театральных школ Латвии, Литвы, Нидерландов, Польши и России объединены в молодежную программу "Театральный фреш" - также с русским репертуаром.
Видные теоретики и практики европейского театра примут участие в научно-практической конференции "Русские!", где пойдет речь о роли русской литературы в судьбе мирового художественного процесса. Программу дополнит юбилейная выставка известного фотохудожника Валерия Плотникова - своеобразная портретная галерея выдающихся мастеров сцены.
30 сентября 2011 года в Театре-фестивале «Балтийский дом» после пресс-конференции, посвященной открытию XXI Международного театрального фестиваля «Балтийский дом», главный редактор Агентства СМИ "Вольный Остров" Наталия Кирилова попросила дать короткое интервью для Агентства г-на Р. В. Туминаса - режиссера, художественного руководителя Государственного академического театра им. Евг. Вахтангова, "главного героя" XXI Фестиваля «Балтийский дом». Ответ Римаса Туминаса-перед вами.
https://www.facebook.com/gali na.fesenko.35/media_set?set=a.539439606160398&type=3 Галина Фесенко, май 2014 "Сон в летнюю ночь". Щука. Режиссер Павел Сафонов. В Театральный центр "На Страстном" (Theatre Center "Na Strastnom").
Галина Фесенко Mindaugas Karbauskis сто пудов знает, что я его люблю и вообще очень нежно к нему отношусь. Но я же язва или куда? Почесуха. Год 2012. Или 2013.
Vilniaus mažasis teatras šį rudenį pasitinka jubiliejinį 25-ąjį sezoną. 1990 kovo 2 dieną režisieriaus Rimo Tumino „mažiukų“ trupė oficialiai tapo Vilniaus mažuoju teatru. Su naujuoju sezonu sutampantis kuklus jubiliejus tapo impulsu teatrui iškelti sau didelius iššūkius ir kūrybinius tikslus...
http://www.teatral-online.ru/news/1834/ 8.10.2014 Юрий Любимов: «Мне пришили "политический" театр» Анастасия Томская, Виктор Борзенко, Валерий Яков (2009 г.)
В 2009 году в преддверии дня рождения Театра на Таганке (отмечается 23 апреля) Юрий ЛЮБИМОВ принял у себя журналистов "Театрала" и "Новых Известий". Публикуем эту беседу, в которой речь шла не только о театре, без сокращений.
– Юрий Петрович, как театр будет отмечать юбилей? – Отмечать будем только в театре, а официальных торжеств не предвидится. Чиновники нам сказали: «Вот когда полвека театру исполнится, тогда и отметим как следует». Они не празднуют 45 лет, но я отпраздную. На свои средства. Мне ведь скоро уже 92 года будет, и они надеются, что я помру… Я им обычно отвечаю, что буду к тому моменту в Иерусалиме, там живут больше 120 лет. Всю жизнь чиновники что-то запрещали, а потом все равно раздавали награды. Смотрите, как много их у меня, и даже значок за разминирование имею.
– Вообще вся ваша жизнь – как ходьба по минному полю… – Возможно. Только хобби у меня другое – не мины искать, а строить театры. Когда я 45 лет назад из Театра Вахтангова пришел сюда, на Таганку, театр был в долгах, которые мне пришлось возвращать государству. Сколько же я должен своей родине, что с 14 лет работаю как лошадь, и все еще никак не отработал?.. Разрешили нам расширить здание Театра на Таганке – я 8 лет строил. Построил – меня выслали из страны. Я стал создавать театры в Европе, ставил спектакли. О том, что меня лишили советского гражданства, узнал между делом в Лондоне. Когда в Советском Союзе наступили перемены, Горбачев начал уговаривать меня вернуться. Я поверил, но едва начал работать, у меня стали отнимать пристроенную часть театра. И отняли. Так что хобби у меня – строить театры, которые отбирают. Вот у нас на столе стоит вино – давайте выпьем за то, что пока еще не отобрали помещение, в котором мы с вами находимся.
– В советское время вы обнажали трагедию дня, делали, как говорят, «политический театр». – Вообще-то я старался обнажать женщин, а не трагедию. Я не политик, я хотел делать театр таким, каким он должен быть. А мне пришили, будто я продолжаю традиции политического театра, это не правда. Я в фойе повесил портреты Брехта, Мейерхольда и Станиславского. И когда пришло начальство, оно сказало: «Мейерхольда снять». Хотя в ту пору он был уже реабилитирован. Я говорю: «Залезайте и снимайте сами, а я на вас посмотрю». В другой раз пожарники хотели затоптать Вечный огонь, который горел в спектакле «Павшие и живые». Это было в 1965 году, когда еще не горел огонь у Кремлевской стены. Я сказал: «Попробуйте, топчите...» Когда на спектакль пришли первые зрители и мы зажгли этот огонь, весь зал встал минутой молчания. Тогда генерал пожарной службы, прослезившись, подошел ко мне и сказал: «Пусть горит, я беру огонь на себя». И добавил: «Коньяк у тебя есть?» – «Есть». – «Пойдем помянем». И он ради спектакля забыл о противопожарных правилах и документах. Вот когда наши чиновники поймут, что в искусстве слово человека важнее вшивой бумажки, тогда хоть что-нибудь произойдет положительное. Например, поднимется уровень жизни. А пока наше общество напоминает мне худую корзинку, которая плывет по реке…
– Надежда, что пришли иные времена, – иллюзия? – Какие иные? Почему каждому поколению кажется, что наступили некие «иные» времена? А не кажется ли вам это какой-то забавой детской? Пока что мы все время идем по кругу, как слепые лошади, нам еще лет пятьдесят нужно, чтобы очухаться после того, как страна изменила систему существования. Я знаю, что говорю, потому что в капиталистических странах работал много лет, а тут – ни то, ни се пока, дилетантство. Заметьте, что я говорю только о своем театре, не затрагивая высших сфер. Поймите, нельзя все время заниматься самодеятельностью, тем более что со вкусом у нас дела очень плохо обстоят.
– Вы всегда говорите то, что думаете. Никогда не врали? – Но почему я должен врать? Я считаю вообще, если много врешь, то обязательно тебя поймают. Говори как есть, и тебя не запутают. Это ведь от отчаяния Дмитрий Шостакович говорил: «Я подпишу любую бумагу, только бы они от меня отстали». Он просто ужасно боялся гэбистов. Ночью с чемоданчиком выходил к лифту и ждал, когда за ним придут: не хотел, чтобы этот арест был при детях и при жене. Представляете, как довели гениального человека?! Что ему оставалось делать? Выбегать и говорить: «Да, вы правильно меня травите, я сознаюсь во всех грехах. Спасибо, что открыли мне глаза»? А когда ему позвонил Сталин и сказал: «Поезжайте в Америку, покажите им, какие у нас есть композиторы», Шостакович ответил: «Я не могу, мне Репертком запретил выступать». И Сталин прикидывался по телефону: «Ре-перт-ком? Кто это такой? Мы его накажем». Притворялся, будто это фамилия.
– Ваше отношение к Сталину очевидно, и при этом вы играете его в «Шарашке». В последние годы изменилось отношение зрителей к этому герою? – Да, изменилось. И если в зале оказываются сталинские поклонники, то я вижу, что их разочаровываю: они ощущают себя толпой, с которой этот вождь обращается с презрением.
– Не свистят? – Они хлопают мне, а не свистят, правда, хлопают порой в самых непредсказуемых местах. А вообще у нас зритель приличный: все-таки отцы, дети, внуки – три поколения сюда уже ходит, и зал всегда полный. Солженицын все хотел все приехать на репетиции «Шарашки», но, к счастью, прибыл только на спектакль. Он, правда, спросил: «А как вы сумели уложить две книги в один вечер?». Я ответил: «А просто, Александр Исаевич, я отобрал лучшее».
– Почему сейчас не возникает таких мощных театров, как тот, который создали вы? – А вы успеваете все спектакли во всех театрах посмотреть? Я, например, хожу только по наводке. Мощный театр редко рождается, вот и все. Разве все время приходят в мир Шекспиры, Чеховы? Разве всегда был театр Эсхила, театр Софокла, театр Мольера?
– Может, просто «лицом к лицу лица не увидать»? – Я эту цитату вашу принимаю. Может, и так. История расставит все по своим местам – история, но не мы, потому что мы-то чаще всего ошибаемся. Вот вам доказательство: когда товарищ-злодей Сталин насильно оставил в Советском Союзе академика Капицу, ученый заявил: «Никаких секретностей соблюдать не буду, я работаю для мировой науки». А этот хитрый, злой хозяин сказал: «Пусть работает», понимая, что в таком случае Капица будет работать и на Советское государство. Поэтому, видимо, Сталин сейчас имеет такую популярность. Вообще я поражаюсь этому безобразию в мозгах. Я прошел две войны. «Коктейль Молотова» в руках держал, знаю, как примерзает к волосам каска. Мой род пострадал, начиная от моего дедушки, который еще был крепостным крестьянином. Чего же всё обирают-то своих? Что же мы за люди, что берем, и все время своих разоряем? И убиваем. Вот куда надо направить мозги, если они есть. Вот о чем надо думать.
– Юрий Петрович, Россия столько веков стремится к свободе, но никак не придет? Почему? – Надо сперва выяснить, куда она стремится. Ведь не так уж давно Александр II отменил крепостное право. Моего 86-летнего деда новая власть выкинула в снег за то, что обзавелся своим хозяйством. И что – мне любить эту власть, которая издевалась над дедом, над отцом, над матерью, которой я, будучи 9-летним мальчиком, вез передачу в тюрьму города Рыбинска? Когда в России начнут понимать, что есть руководители, а есть исполнители – тогда будет толк. Пока же у нас даже актеры не понимают, что их профессия – исполнительская. Есть известная история о том, как уже глухого Остужева спросили: «Как же вы так чудесно играете? Как слышите, будучи глухим?», а он ответил: «Я хорошо играю, потому что не слышу партнера. А текст я весь выучил». Вот что такое гениальная актерская игра.
– К театральной реформе как относитесь? – Как можно относиться к безобразию? При всех этих нововведениях у меня, художественного руководителя театра, прав стало меньше, чем у продавца в ларьке. Даже при советской власти, которую я терпеть не могу, у меня были какие-то средства хотя бы на похороны. Сейчас я могу распоряжаться только премиальными – теми деньгами, что театр заработал сверх обычной прибыли. Но вся трагедия в том, что артисты вместо работы будут обсуждать недели две, какую кому я дал премию. Меня это не удивляет: во все времена артисты признавали только себя.
– В течение всей жизни вам приходилось драться за каждый спектакль. Судьба так распорядилась, что вы сами росли на Таганке, и первые драки случились у вас тоже здесь. – Про одну драку расскажу. Я тогда учился в фабрично-заводском училище, и, как многие, носил фиксу, брюки клеш. Однажды меня, 15-летнего пацана, поймала шпана: по каким-то приметам я был похож на их врага. От первого же удара глаз заплыл, вторым – вышибли два зуба. К моему счастью, на пути попалась пустая ниша, из которой кто-то стащил статую: я втиснулся в это тесное пространство, и спина у меня была под защитой стены. Пригодился бокс, которому меня научил один англичанин: я отбился и побежал. Среди белого дня нападавшие кидали в меня булыжниками – к счастью, не попали. На бегу я схватил обрезок трубы и хватил этой железякой по хребту догнавшего меня хулигана. Он упал, погоня на секунду остановилась, а я запрыгнул в «букашку», который как раз шел по кольцу. Пассажиры замерли: стоит на площадке парень, весь в крови, да еще с железякой... Я отлежался дома и, когда все зажило, достал у приятеля пистолет «монтекрист», финку и пошел в ФЗУ, решив резать и стрелять, если они нападут еще раз.
– И вы их встретили? – Да, они хотели похлопать меня по плечу: мол, прости, ошиблись. Но моя реакция была мгновенной: я левша, поэтому левой ударил. Он сказал, помню: «Ну все, теперь пришибем». Тогда-то я и вытащил финку и пистолет. С тех пор никто меня не трогал.
– О преемнике думаете? – Да нет. Можно помощником быть, но заменить… Однажды, вы, наверное, знаете эту историю, в театре «Летучая мышь» на сцену вышел конферансье и сказал: «Несколько минут назад скончался выдающийся художник Багратионов». С галерки заорали: «Ничего, заменим». А он ответил: «Как жаль, что вы не заменили его несколько минут назад».
– То есть о будущем любимовской школы вы не задумываетесь? – А зачем? Мне довольно того, что в других странах меня изучают. Я даже удивился однажды на встрече со студентами их театроведческим вопросам, а один довольно сердитый ученик парировал: «Нам еще экзамен о вас сдавать!»
– Так ведь История вершилась вашими руками. Взять хоть тот случай, когда вы предупреждали первого секретаря горкома Гришина, что на похоронах Высоцкого может начаться ходынка. – Он тогда сказал: «Вы преувеличиваете», а я ответил: «Вы недооцениваете». Они хотели быстро похоронить Высоцкого, но не вышло: от Кремля шли люди прощаться. И вот тут они ко мне обратились: «Что делать?». Я сказал: «Позвольте людям проститься. Это по христианскому обычаю – чтобы был открытый гроб, и люди могли проститься». Вся площадь перед театром была в цветах. А они начали смывать цветы с мостовых поливочными машинами. И выламывать его портрет с фасада театра. Толпа орала «Фа-ши-сты! Фа-ши-сты!». Эти кадры обошли весь мир.
– А что за история, когда рабочие на руках несли автобус, в котором был Высоцкий? – Мы гастролировали на Дальнем Востоке. Владимир забрался на крышу автобуса, чтобы его было слышно всем, но народу было слишком много. И тогда солдаты действительно внесли на холм этот автобус – так он и играл.
– Про Высоцкого по-прежнему сегодня много пишут. – Просто эксплуатируют его имя – чем-то же они должны питаться, эти газетенки. Вот и питаются именами, потому так и называются – бульварные.
– А вас не печалит, что сегодняшнее, молодое поколение Высоцкого уже не очень знает? – А зачем им это? Они даже Пушкина не знают, не то что Высоцкого. Но справедливости ради скажу, что есть и умные дети. Один педагог принес мне сочинения своих учеников, которые пишут о спектакле «Суффле». Не зная теории, не зная всех абсурдистов, не зная Джойса, они строят такие гипотезы, что в них и Кант, и Беккет. Значит, детям интересно, ведь насильно такое написать не заставишь. А с другой стороны, когда я ставил «Преступление и наказание», в фойе театра стояла парта, на которой лежала стопка настоящих школьных сочинений о Раскольникове. Убийственные были тексты: о том, что он положительная фигура и правильно старушку пришиб. Вот эти школьники и выросли. Вот теперь и хлебайте.
– Не знаешь, смеяться или плакать. Вы сами часто плачете от смеха? – Чаще всего у меня слезы от смеха выступают в самое неподходящее время. И вот ржу до слез, а вокруг все удивляются, и мне приходится объяснять: «Когда вы говорите о Мусоргском, я так восхищаюсь им, что начинаю плакать». Или: «Вы знаете, когда говорят о фашизме, я начинаю плакать». Однажды я стал так хохотать, когда мой бывший директор на гастролях в Болгарии с гордостью в голосе зачитывал исторический документ перед аудиторией, состоявшей из крупнейших чиновников. И вот он обращается к ним, да еще и по бумажке: «Проклятые фашисты! До каких же пор вы будете поганить святую землю?» И я как начал хохотать! К счастью, погода была хорошая, я выскочил на улицу и обхватил дерево, чтобы не упасть. А за мной, оказывается, побежал один из чиновников. Тут я ему и говорю: «Когда слышу про фашизм – я плачу», и начинаю уже просто сползать по дереву вниз от хохота. Кстати, фамилия чиновника была Огурцов. Вот это и Гоголь, и Салтыков-Щедрин вместе взятые.
– Вы чувствуете себя легендой? – Я чувствую себя загнанным старым волком. Вот и все.
Один из самых востребованных российских режиссеров в этом сезоне выпустил в Театре Ленсовета премьеру – «Кабаре Брехт». В интервью «Театралу» Юрий Бутусов рассказал о том, как повлияла на него неформальная питерская культура, что для него самое главное в работе с артистами и о том, как удается совмещать работу во вверенном ему театре с постановками на других площадках.
– У вас большой преподавательский опыт. На ваш взгляд, можно ли овладеть профессией в двадцатилетнем возрасте или все-таки она требует жизненного багажа? С какими основными проблемами сталкивается молодой режиссер, приходя в репертуарный театр? – Ну, во-первых, сейчас очень много прекрасных, талантливых ребят. Нужно уметь и хотеть вырастить в них что-то новое. Это требует больших нервов. Актеры и режиссеры учатся вместе, они видят сильные и слабые стороны друг друга. И молодому режиссеру стать лидером среди сверстников – невероятно трудно. Не всегда это удается на школьной скамье. Важнее всего научиться не бояться. Во-вторых, молодой человек, пришедший в профессиональный театр и работающий с труппой, – это почти смертельный трюк. Наша театральная система ужасающая, она убийственна для молодого режиссера. Эта постродовая травма впоследствии преследует человека всю жизнь. Огромное количество талантливых людей просто не реализуются. Ведь мы должны понимать, что режиссер, приходящий в театр, не должен обслуживать и ублажать труппу. Режиссер создает собственный мир, свою компанию. В этом заключается смысл творчества, дающий толчок и силу. Я поступил на режиссерский факультет очень поздно. В двадцать девять лет. Для меня это гигантская цифра, большой отрезок прожитой жизни. Поступление стало переломным моментом. И мое решение было совершенно осознанным. Именно в тот момент я понял, что меня как будто бы начали с бешеной скоростью собирать по частям. Тот, кто поступает на режиссуру сейчас, должен иметь право на второе высшее бесплатное образование. Режиссеры – это штучный товар, и для них необходимо сделать исключение, потому что им нужно обладать жизненным опытом и знаниями. Это серьезнейший вопрос, и его срочно надо решать, потому что мы теряем нашу режиссерскую школу.
– Существует привычка сравнивать нынешнее поколение актеров с великими предшественниками. Анатолий Эфрос говорил, что такие сравнения не правомерны, потому что меняются задачи, меняется вместе с ними и облик театра, актера. Согласны ли вы с этим? – Да, абсолютно. Меняются задачи, воздух вокруг. Ведь работать так, как некоторые сегодняшние артисты, те великие бы сейчас тоже не смогли. Но что для нас является критерием, когда мы оцениваем, великий перед нами актер или нет? Постижение характера? Если так, то, наверное, крупных мастеров сейчас мало или нет вообще. Но, быть может, этого и не нужно? Актер никогда не должен врать на сцене. Но что такое чувство правды в театре сейчас или, скажем, 30 лет назад? Спектакль «Три сестры» Эфроса, который перевернул сознание многих зрителей, сегодня выглядел бы архаичным. Для нынешнего актера характерна иная природа чувствований. Мы вступаем в новые отношения с текстом. Понятно, что есть великий Островский. Но Островским сегодня невозможно заниматься, если не менять его лексику. Мы «шкурно» связаны с тем, что и как мы говорим. Не замечать этого – глупо.
– Актер в ваших последних спектаклях создает образ человека, раздираемого противоречиями. Именно таким вам видится наш современник? – Да. Внутри меня нет этой целостности. И я не вижу ее в окружающем мире. Никогда не встречал целостных людей. Человек хочет жить, но в то же время он маниакально стремится к самоуничтожению. В этом состоит главный парадокс. Большинство наших актеров учились в советское время. А советская школа пыталась воспитать целостное сознание. Например, если у человека есть цель, то он никогда с нее не свернет. Но когда школа столкнулась с реальностью, то оказалось, что она в корне отрицает то, о чем мы хотим говорить, о чем я хочу говорить с артистами. Каждый раз, начиная новую работу, мне приходится переделывать актеров «под себя». Но проходит время, мы вновь встречаемся, и я вижу, что они вернулись к прежней школе. И я в очередной раз вынужден доказывать, что я не верблюд. Важно, чтобы актер впустил в себя эту раздвоенность, разорванность. Тогда возникает совершенно иное актерское существование, и со зрителем актер начинает говорить на другом языке: не на уровне объяснений, кто хороший и кто не прав, а прямого общения и диалога.
– В ваших спектаклях единственные антагонисты этому вывихнутому веку – люди не от мира сего, сумасшедшие, так? – Они не сумасшедшие. Они нормальные, просто погружены в себя, в собственный мир. Он и оберегает их. Как только человек соприкасается с окружающим миром – он разрушается. Поэтому существуют инстанции, подобные церкви или театру, где можно попытаться создать видимость целостности. Но ровно в тот момент, когда человек выходит за дверь, он вновь разваливается.
– Ваш постоянный соавтор Александр Шишкин рассказывал мне, что его творчество одновременно формировали академическая школа и неформальная культура Ленинграда 1990-х годов. А как происходило у вас? – Да наверное, так же. Развитие происходило на стыке академизма и маргинальной культуры. Я был дворовым парнем при рок-клубе на Рубинштейна. Атмосфера сопротивления и протеста, характерная для этой среды, заражала меня. Вообще Петербург накладывает большой отпечаток на способ мышления. С одной стороны, ты мыслишь очень структурированно, с другой – отчаянно с этой структурированностью борешься. Когда я уже учился в театральной академии, то мне показалось любопытным соединить уличное, шутовское начало, такую дворовую клоунаду с классической пьесой, например с пьесой Беккета. Именно на этом пересечении мне и хотелось делать что-то новое: рассматривать пьесу не как бытовую историю, а как часть мироздания. Мы начинали вместе с Сашей. И нас обоих привлекала и привлекает какая-то непонятная мусорная стилистика. Хотя на самом деле это никакой не мусор, это естественная среда, в которой мы все живем... Я очень люблю бедный театр. По моему мнению, театр прежде всего работает с воображением. А воображение рождается от минимума. Поэтому бедный театр для меня связан не с понятием «уличности», а с минимализмом. Воспитывался же я на спектаклях Товстоногова, Додина и Владимирова. Но не того Владимирова, которого причисляют к бульварному театру, а того – настоящего – Владимирова, который поставил спектакли «Люди и страсти», «Игроки», «Человек, животное, добродетель», «Преступление и наказание». Эти постановки были совсем не простые и в то же время демократичные, пронизанные игровой стихией и необычайно высоким театральным вкусом.
– Вы ставите Шекспира, Брехта, Чехова. В ваших последних спектаклях они становятся во многом похожими друг на друга. И, кажется, что кто-то из них отчаянно сопротивляется... – Не знаю, мне никто из них не звонил. Автор на самом деле сопротивляется всегда. Преодоление сопротивления и есть работа режиссера. Когда он говорит, что выражает автора, то это звучит несколько самонадеянно, мне кажется. Я могу выразить только себя посредством автора, вести с ним собственный диалог, пытаться открыть какую-то новую грань его творчества. Пьеса Брехта «Добрый человек из Сезуана», например, казалась мне настолько сложной и запутанной, что захотелось сделать ее, наоборот, абсолютно чистой и понятной. А пьеса Чехова «Три сестры» настолько стройна, что захотелось некоторые смыслы, которые за этой стройностью уже не чувствуются, усилить и укрупнить. Для меня, например, «Три сестры» – это молебен, крик души женской и человеческой. Когда мы работали над пьесой, то почему-то много говорили о Маяковском. И буквально каждая сцена прошита поэмой «Люблю».
– В последнее время вы используете в своих спектаклях много музыки... – Это плохо?
– Нет, это не плохо. Но ощущается некоторая чрезмерность. – Я люблю музыку. В процессе репетиций она постепенно накапливается. Та или иная композиция где-то подходит, где-то – нет. Но я почему-то ее не выбрасываю. И она остается в плеере. Я не ставлю себе цель на кого-то этой музыкой воздействовать. Она связана только со мной. Без нее мне скучно. Я делаю как умею и как хочу. Если мне не удастся создать интересную репетиционную зону, значит, не будет ничего.
– Несколько лет назад вы стали художественным руководителем Театра Ленсовета. Как складываются ваши отношения с труппой? – Непросто. Такое понятие, как театр-дом, важное для старшего поколения, давно не работает. Это советское изобретение. Советский Союз распался, а его следы по-прежнему видны повсюду. Представьте, папы нет, остались дети. Кто заменит папу? Никто! Придешь на его место – тебя будут рвать на части. Хотя я убежден, что театр должен представлять единое художественное поле. Я стараюсь постепенно, без резких движений перестраивать репертуарную политику театра, обновлять труппу. Ищу молодых режиссеров, организую три-четыре премьеры в год, ставлю сам. У нас есть театральная студия, в ней я помогаю воспитывать молодых актеров. Это круг моих задач, и я их выполняю.
– Насколько получается совмещать руководство Театром Ленсовета с вашим постоянным желанием ставить на разных площадках? – Я стараюсь, потому что иначе не могу: мне необходима смена театров, людей, впечатлений. Мне нужна динамика. Если я прикипаю к какому-то одному месту, то ощущаю опасность превратиться в овощ.
Ну как можно назвать этим словом то, что он сделал в «Интердевочке», в «Любимой женщине механика Гаврилова», «Попсе»! Это важнейшие, знаковые роли. Главные. И совсем не важно, сколько они длятся по времени. Краткость — сестра таланта. Чехов это сказал, а Шиловский подписывается. Сегодня мастеру исполнилось 75 лет. Поздравляем!
Всеволод Шиловски фото: Александр Корнющенко
— Вы ребенок войны. Сейчас по поводу Парада Победы идут какие-то дикие споры, ругань. Что думаете об этом? — Мне было три года, когда началась война. Но я так хорошо все помню, что мама иногда удивлялась моей памяти. Мама не выходила с завода неделями, месяцами. Мы жили в эвакуации в Казани, и под открытым небом выпускались станки, моторы авиационные. Помню, мама принесла буханку хлеба и была счастлива… Потом оказалось: это была фанера, посыпанная мукой. Я увидел первый раз мамины слезы… Я знаю, что такое пленные фашисты. Их целый эшелон на наш завод пригнали и трое суток поначалу не выпускали из вагонов. А потом, года через три, они уезжали на родину в слезах, в соплях, прощаясь с нашими рабочими, подружившись на всю жизнь. И когда сейчас идет разборка людей, которые абсолютно не знают, не понимают, что такое СМЕРШ, что такое потери, голод, буханка хлеба, отмена карточек… И не надо им понимать! Но, когда они начинают переваривать то, что было 65 лет назад, я могу сказать как современник тех событий: не надо рассуждать так, как будто вы решаете сейчас судьбы страны. Страна еле-еле поднимается с колен. При всех недостатках, при всей чудовищной коррупции, воровстве, но все равно шаг за шагом… Нас начинают уважать — это я отвечаю своей биографией и жизнью. А вы, молодые, лучше занимайтесь делом. Вы знаете, сколько ветеранов сегодня ходит еще в лаптях? Им есть нечего — об этом говорите. А вы — про абажуры, СМЕРШи… Стыдно!
— Насколько вы сейчас, к 75 годам, востребуемы творчески? — Ну как, пока никаких отключений нет.
— Вы имеете в виду здоровье? — И здоровье, и (тьфу-тьфу) мозги. Но самое главное, что пока ты 12—13 часов можешь вкалывать, ты человек. Вот сейчас я закончил сниматься у замечательного очень молодого режиссера и теперь готовлюсь к новым съемкам уже как режиссер. Выпустил очередной мой курс во ВГИКе. Прощаться жутко с ними, потому что это дети. Но я и не прощаюсь, ведь все предыдущие выпуски поддерживают со мной теснейшие связи по одной простой причине: если ты годишься как педагог, воспитай ученика так, чтобы им можно было гордиться. Отдаюсь этому не как некоторые — раз в месяц, а шесть дней в неделю, поэтому отвечаю за каждого своего выпускника.
— И вы еще не разочаровались в этом поколении? Они же по большому счету ничего не знают. — Никогда! Мы были точно такими же. Когда я пришел в 1957 году в Школу-студию МХАТ и с первого курса участвовал уже в спектаклях Художественного театра, мы были ровно такие же серые мыши. Все железно идет на круги своя.
— Но вы были читающим поколением. — Нет, это все лирика, сказки. Я пришел учиться на артиста с авиамоторного строительного завода №45. Но при этом был Дом пионеров, драмстудия — бесплатно, спортшкола, потому что я был дистрофик, — плавание, коньки, борьба — бесплатно. Пионерский лагерь — это наша жизнь — почти бесплатно, от завода, со спортивным уклоном. Так вот, приходят ко мне анчутки (так я своих студентов называю)…
— Почему? — Не знаю, просто ласково. Да, вначале они не знают, кто такой Урбанский и кто такой Стриженов, и я их за это не виню. Им же это не показывают по телевизору, потому что там идет что? 90 процентов иностранных фильмов. Я говорю про те, которые включаешь вечером. И там, в лучших фильмах Голливуда, все время поливают русских.
— Где вы это видели? Уже не «холодная война». — А зачем пускают эти фильмы с потрясающими артистами, где русские всегда выглядят глупо и их побеждают? Но я своим студентам даю списочек примерно из 200 фильмов — наших. Для них это каторга, но смотрят. Чтобы идти вперед, нужно знать, что было сзади.
— Значит, Михалков пробивает 100 фильмов, а вы — аж в два раза больше? — Но у нас же потрясающие советские фильмы. И русские. Вот сейчас вышла грандиозная картина «Легенда №17». Я плакал — это патриотизм. Замечательный молодой режиссер, а как актеры играют! И таких картин у нас было много. Теперь все разгромлено, к сожалению, восстанавливать надо. А дальше я начинаю занятие так: что вы читали? где вы были, в каких музеях? что вы смотрели? какие музыкальные произведения слушали? В результате мои студенты выходят от меня интеллектуальными, современными, мыслящими людьми. Я за это ручаюсь. Проходит 10—12 лет, а мы всё общаемся. Я им так и говорю: хорошо, когда рядом дядька Черномор, но с завтрашнего дня его-то не будет. Мои выпускники это понимают.
— А как вы относитесь к современным молодым театральным режиссерам, которых называют реформаторами? — Вот сами написали пьесу и ставили бы. Но они же берут классику! Я поставил в Гонконге «Дядю Ваню», и люди, которые не знают, что такое Чехов, смотрели затаив дыхание, а постановка была признана лучшей среди восьми других на иностранном языке. Почему? Потрясающие декорации, костюмы, музыка, и главное — режиссура построена на том, что хотел сказать автор. А в основном ставят «я» — и до него дотягивают автора, будь ты хоть Чехов, хоть Толстой. Ребятки, ну на себя в зеркало посмотрите…
— А вы студентам показываете фильмы, где сами играли? — Да, только с точки зрения мастерства. Я не хочу, чтобы они зависели от личности Шиловского, — это самое ужасное в педагогике. Когда я преподаю, то достаю их индивидуальность, чтобы ни в коем случае не ходили маленькие шиловские, чтобы они умели перевоплощаться, а не притворяться. И вот когда они видят Наполеона, священника в «Жила-была одна баба», Россини, то понимают, какой диапазон человеческий.
— Но мало кто так может сыграть, как вы. — Потому что нету размера роли. Когда мне Леночка Николаева, потрясающая режиссер фильма «Попса», позвонила, заикаясь: «Я хотела вам предложить маленькую роль, но мне кажется, она вам будет интересна…» Я говорю: «Да пришли ты ее!» Она прислала. Я прочитал (а я читаю сценарии быстро) и тут же ей позвонил: «Я согласен». Потому что там была секунда… Помните, героиня спрашивает: «А вы настоящие стихи писать пробовали?» — и пауза. Вот эта секунда и есть роль. Потом в Доме кино показывали, и на моих кадрах — шквал аплодисментов. Танька Васильева, которая в главной роли была, толкает меня: «Ну и на фиг я играла?..» Она гениальная актриса. Петр Ефимович Тодоровский, светлая ему память, всегда надо мной смеялся: главные роли предлагал, а я всё эпизоды хотел. «Так там всего два съемочных дня», — удивлялся он. «Зато биография!» Андрей Смирнов роль священника в фильме «Жила-была одна баба» писал именно на меня. Так и говорил: «Я, кроме Шиловского, здесь никого не вижу». Знал, что смогу, — я же характерный актер.
— А в фильме «Влюблен по собственному желанию» вы собутыльника персонажа Олега Янковского сыграли. Такой алкаш узнаваемый, я много их перевидал! — Там фраза есть… Помните, Олег обращается: «Старик, денег не дашь?» А я: «Что ты, в долг не даю. На пиво нету! Зато кружка есть». …Но вообще в нашем искусстве звания, успех ничего не значат. Оно самое беззащитное. Ты стоишь на паперти. И потом, когда сыграешь — одному нравится, а другому нет. Это же не бег на стометровку: выиграл — и ты чемпион мира. В нашем деле надо иметь колоссальное мужество: умение ждать, всегда быть в форме и иметь человека, хотя бы одного, который может сказать тебе правду. Может, я и буду таким человеком?
Александр Мельман
Заголовок в газете: Дядька Черномор Опубликован в газете "Московский комсомолец" №26245 от 3 июня 2013
Все даты в формате GMT
3 час. Хитов сегодня: 49
Права: смайлы да, картинки да, шрифты да, голосования нет
аватары да, автозамена ссылок вкл, премодерация вкл, правка нет
- участник сейчас на форуме
- участник вне форума