«Все считали, что я повела себя цинично. Прямо в глаза мне говорили: «Ловко провернула карьерные дела — свалила из страны, нашла себе богатенького мужа, который обеспечит карьеру. Вот только не забывай: как быстро все склеила, так же скоро это и закончится…» — вспоминает оперная примадонна Любовь Казарновская.
— Я с детства была очень влюбчивой, но класса до седьмого ответных эмоций у мальчиков не вызывала. Из-за того, что выглядела не то что некрасивой, а просто страшненькой: губы толстые, нос нелепый, курносый. И все-то у меня располагалось как-то отдельно, в общем, абсолютная нескладеха. А после седьмого класса, как мама говорила: «Наше дите вдруг собралось и стало оч-ч-чень ладненьким». И мальчишки из класса заметили: «Гляньте, — заговорили, — а наша-то обезьянка какой стала красавицей. Просто принцесса». А я и правда была похожа на принцессу из «Бременских музыкантов» — с такими же длинными светлыми волосами, с большими глазами, с хорошей фигуркой. А когда училась в Гнесинском, вообще считалась первой красавицей на курсе и, разумеется, имела безумный ажиотаж ухаживаний со стороны молодых людей. Поклонников было море. Но я была достаточно легкомысленная и мальчикам только крутила мозги, не более. Никто из них глубоко меня не затрагивал… Но однажды в моей жизни появился мужчина, которого я полюбила очень сильно. А уж он меня как! Но увы — у него была семья, и я не могла себе позволить ее разрушить. Считала, что не имею на это права. Сжала зубы и сказала себе: «Нет». А потом и ему повторила свое решение. Он был потрясен. А несколько дней спустя позвонил мне — из-за границы. «Я тебя очень люблю, — сказал, — ты самая большая любовь в моей жизни, но… ты права. Действительно, на какие страдания я обрек бы свою семью, если бы мы с тобой продолжили отношения? Я благодарен тебе за то, что ты сделала этот шаг, сам я никогда не смог бы тебе такое сказать. Знаю: для нас обоих этот разрыв — харакири, травма на всю жизнь, но, наверное, это правильно…» В тот день мы разговаривали очень долго, оба были в слезах…
Тогда мне казалось, что это крах моей личной жизни. Но как же я заблуждалась! Видимо, таким образом Господь просто давал возможность дождаться своей половинки. Словно подсказывал: да, могут случаться в жизни серьезные отношения, и любить можно безумно, и отдавать себе отчет в том, что с любимым человеком у тебя наверняка сложится великолепная жизнь — сытая, обеспеченная, с комфортом, но… не получается же. Что-то мешает. Трясется внутри какая-то мелкая жилка: «Нет, подожди, не спеши, еще не вечер». И когда встретила Роберта, мне стало абсолютно понятно, что счастлива я буду именно с ним. Не ошиблась — мы вместе 22 года, и за все это время мой муж меня ни разу не разочаровал.
Роберт появился в моей жизни в 89-м году. Эпоха Горбачева, рухнул «железный занавес», советские люди получили возможность общаться с иностранцами. Я работаю в Мариинском театре. В Ленинград вместе со своим шефом приезжает представитель крупной австрийской импресарской конторы господин Роберт Росцик — слушать новое поколение певцов из Советского Союза. Для приглашения в Венскую оперу, директором которой должен стать этот самый шеф. Они прослушивают артистов из разных театров страны и отбирают 12 человек, в том числе и меня — для показа в Вене. До моего приезда в Австрию Роберт несколько раз мне оттуда звонит, мы подолгу болтаем, обнаруживаем, что у нас одинаковые вкусы и взгляды на музыку, на певцов, на дирижеров. Но для меня эти звонки неожиданны, я удивлена. Единственное объяснение, которое нахожу для себя: наверное, так принято по отношению к новым артистам… Когда прилетаю в Вену и встречаюсь с Робертом, становится очевидно, что звонил он мне явно не по долгу службы. Он провожает меня в гостиницу, приглашает в ресторан, дарит цветы. Общаемся мы на русском. Я узнаю, что Роберт — наполовину хорват, из семьи с аристократическими корнями. Его отец, профессор из Югославии, преподавал в Венском университете. Отлично знал русский. Роберт, выросший на Пушкине и Шаляпине, поступил в Венский университет на факультет славистики. Стажировался в МГУ… Очень скоро тот факт, что мы друг другу не просто приятны и симпатичны, а у нас начинается роман, ни у него, ни у меня не вызывает сомнений… На прослушивании я пою очень удачно, и вскоре со мной подписывают первый в жизни контракт. Сказать, что я была счастлива, — ничего не сказать!..
Улетаю домой. Опять приезжает Роберт, и меня приглашают на очередной круг прослушивания: в Цюрихскую и Амстердамскую оперы, в театр «Ла Скала»… А с Робертом у нас уже что-то очень серьезное. Нам действительно необыкновенно хорошо вместе, мы понимаем друг друга с полуслова, слышим изнутри. Мы оба влюблены, в конце концов! Роберт все чаще приезжает в Россию. В разлуке мы друг без друга очень тоскуем. Уезжая, он бесконечно звонит мне из всех городов, в которых находится. Я с нетерпением жду этих звонков. Мы не можем насытиться общением. Телефонные счета у него накручиваются такие, что просто ужас. Наконец во время одного из своих приездов Роберт говорит: «У нас сложная ситуация — ты работаешь в России, я живу за рубежом, но, знаешь, так существовать я больше не могу. Хочу, чтобы мы были вместе, а поэтому нам обязательно нужно соединиться браком. Предлагаю тебе стать моей женой…» Я рассказываю об этом своей семье. Мама в панике: «Ты с ума сошла?! Разве не понимаешь, что иностранцы — это совсем другая ментальность, другой мир. Такие союзы неизбежно ведут к катастрофе и кончаются крахом». Я говорю: «Мам, когда вы познакомитесь, ты увидишь, что Роберт — наш человек. Он чувствует нашу страну, язык, русскую культуру и вообще все про нас понимает. И еще он любит меня…» Когда я их познакомила, мама сказала: «Господи, да он же абсолютно наш парень! Ты была права…»
В один из моих приездов в Вену на очередные прослушивания Роберт знакомит меня со своей мамой (отца его к тому времени уже не было в живых). Представляет ей как свою невесту. В тот момент я немецкий не знала, поэтому с будущей свекровью мы общаемся по-английски. Она со мной достаточно сдержанна, наверняка думает: «Что же, все ясно — русская девушка жаждет выйти замуж за австрийца». Но понаблюдав за нами, сказала Роберту: «Боже мой, да вы просто созданы друг для друга! Это так странно и так интересно. Впервые вижу, чтобы люди настолько во всем совпадали — одинаково рассуждали, одновременно, с одного слова, начинали говорить, любили одну и ту же еду. У вас просто единое нутро, будто вы дети общих родителей. Я понимаю, что вы двое — пара абсолютных музыкальных психов, в сфере музыки можете купаться бесконечно. Ну что ж, пробуйте создать семью. Дай вам Бог…» Роберт вручает мне кольца, мы надеваем их друг другу в знак обручения, и… начинаются наши мытарства.
Мы хотим устроить свадьбу в Ленинграде. Собираем необходимые документы. Все как велено: кто, что, где, когда, родители, родственники, кем работают, вплоть до разрешения на брак от австрийского правительства. Приходим с этой толстенной пачкой в загс. Там сидит характерная тетя — крашеная блондинка с высоченным начесом. Начинает долго изучать бумаги: «Та-а-ак, это нормально, это годится...» Наконец, спрашивает Роберта: «А вы здесь находитесь по какой визе?» Он отвечает: «Бизнес». Она говорит: «Нет, так не пойдет. Невесте следует прислать вам вызов, и у вас должна быть проставлена специальная виза на заключение брака. Подтвержденная нашим ОВИРом и консульским отделом в Австрии. То есть вы подаете заявление, потом уезжаете в свою страну, а Любовь остается здесь. И затем вызывает вас на заключение брака». — «И сколько это будет длиться?» — интересуемся. «От полугода до года». — «Большое спасибо…» Роберт уезжает в Вену. Я отправляюсь на очередные прослушивания в зарубежные театры. Пробуем оформить отношения в Вене. Идем в местный муниципалитет, уже с другой кипой бумаг — по их требованию. Предъявляем. Сотрудник говорит: «Все очень хорошо. Только единственная проблема: невеста должна получить разрешение на брак с иностранцем из советского посольства в Вене». Мы скисаем. Понятно же: в 89-м году — это все равно что стучаться головой в стену.
А в это время Роберт со своим шефом готовил огромный благотворительный концерт в Большом театре — в помощь пострадавшим от землетрясения в Армении — и пригласил туда множество мировых звезд оперы. Естественно, в советском посольстве он был персоной очень почитаемой — огромные же средства собираются после такого мероприятия. И вот Роберт идет к атташе по культуре и сообщает: «Я собираюсь жениться. На русской певице». — «О-о, как хорошо. А кто она?» — «Любовь Казарновская». И тут, как рассказывает муж, у этого человека натурально опадает лицо. Я же молодая, перспективная солистка, только начинающая бурную международную карьеру, и им невыгодно отпускать меня. Он бормочет: «Угу, конечно…» А Роберт продолжает: «Нам нужен документ, подтверждающий, что вы не против ее брака с австрийским гражданином». Тот говорит: «Позвоните мне через два дня». Роберт звонит и получает ответ: «Нет, мы не можем дать такое разрешение. Она должна ехать в Россию, идти в ОВИР, в спецотдел, и получать такую бумагу там…» Мы оба в ужасе, настроение жуткое. Ясно же, что все опять начнется сначала, придется снова проходить весь этот адов круг… Роберт взбешен.
И он принимает решение. Звонит в посольство по официальному телефону и жестко говорит: «Никакой перестройки у вас нет, это все ля-ля. Вы по-прежнему живете по старым, диким канонам советского режима, а потому я не хочу иметь с вами никаких дел. И в вашем Большом театре ничего делать не стану». И повесил трубку. А мне сказал: «Посмотрим, что будет дальше. Я же знаю, что все телефоны у них прослушиваются…» Через день раздается звонок из советского посольства: «Роберт, мы тут с товарищами посоветовались и приняли решение: мы можем дать Любови Казарновской такой документ…» Получаем бумагу, идем в венский муниципалитет. Роберт объясняет: «Нам надо назначить день свадьбы ровно через неделю — у невесты кончается виза, и она должна улетать в Россию. А до этого у нее каждый день занят прослушиваниями. Поэтому у нас есть только одно-единственное окошко». Сотрудник захохотал и сказал: «О’кей, но в этот день в моем графике свободны лишь полчаса». Мы не возражали: «Пойдет!» Так 21 апреля 1989 года состоялась наша свадьба. Очень красивая получилась. Роберт собрал своих родственников, друзей, близких. Вся его многочисленная итальянско-югославско-венгерская родня по отцовской линии приехала нас поздравить из разных стран. И со стороны мамы, чистокровной австрийки, много народа собралось. Мы заказали шикарный ресторан, и все там общались. Это было чудо… Потом организовали еще две свадьбы в России: одну — для моих родственников, другую — для друзей и коллег...
Многие считали, что наш брак — по расчету, что я повела себя как циничная, расчетливая карьеристка. Сплошь и рядом это звучало. Коллеги прямо в глаза говорили: «Все с тобой понятно — ловко провернула карьерные дела. А что, права — свалила из страны с непонятным будущим, нашла себе богатенького мужа, который обеспечит карьеру. Вот только не забывай, что такой брак долго не продлится. Как быстро вы все склеили, так же скоро это и закончится». На все эти выпады я отвечала только одно: «Поживем — увидим…» К чести моего мужа должна сказать — и это еще одно подтверждение удивительных качеств Роберта, — как только мы поженились, он практически сразу прекратил работать в импресарской конторе. Как-то пришел домой после работы и сказал: «Знаешь, я к своим подопечным всегда относился очень честно. А сейчас, когда у меня жена — певица, все другие певцы, а тем более сопрано, будут говорить: «Ну конечно, лучшие-то куски он ей отдает». Но я не хочу, чтобы было так, и поэтому официально работать там больше не буду. Мне перестанут доверять, да и сам я не смогу себе доверять. Лучше займусь организацией каких-то больших мероприятий, медийными проектами». И все — прекратил работать как импресарио. Притом, что я видела, насколько он любил это дело, как хотел этим заниматься. Конечно же он очень переживал, но все же пошел на такую жертву. Из-за меня. И из-за своего представления о понятии «профессиональная честь»… Благодаря чему все кривотолки про меня постепенно стали умолкать.
ПРЕОДОЛЕНИЯ
Я репетирую в Вене. Роберт уехал в Москву, готовит концерт Пласидо Доминго. Вдруг звонит прямо на репетицию: «Люба, твоей маме нехорошо, ты должна срочно вылететь в Россию…» Срываюсь, бегу в посольство. В то время я уже имела контракт на постоянную работу в Венской опере, и в российском паспорте у меня был проставлен штамп на постоянное жительство в Вене. Но получить разрешение на въезд в Россию могла только в российском посольстве. Прихожу, там говорят: «Надо подождать два дня». Объясняю, что мне необходимо вылететь сегодня. Они требуют подтверждения. Звоню домой. Мне присылают телеграмму, свидетельствующую о том, что маму срочно госпитализировали. Получаю разрешение, лечу. Прилетев в аэропорт и увидев глаза папы и Роберта, понимаю, что случилось непоправимое… Мамы нет. Умерла скоропостижно, от разрыва аорты. А мне не сказали об этом. Берегли. «Мы боялись, что тебе станет плохо…» Звоню в венский театр, объясняю ситуацию, и меня отпускают на две недели. Но оказалось, что мой вынужденный отпуск затянулся на три месяца… Я очень тесно связана со своей семьей, а с мамой нас соединяла какая-то особенная, наикрепчайшая, пуповина. Друг без друга нам было невероятно тяжело.
Особенно остро я это почувствовала, когда уехала из дома в Петербург работать в Мариинском театре. Несмотря на то что мама с сестрой постоянно приезжали на мои спектакли и концерты. Папа — меньше, слишком был занят… Все мое музыкальное образование и обучение было связано с мамочкой, которая сидела либо в концертном зале, либо на диване, слушая, как я занимаюсь с концертмейстером. До мельчайших подробностей помню ее комментарии, выражение лица, слезы... Когда мамы не стало, я пережила страшный эмоциональный срыв. Дикий стресс. На нервной почве начала задыхаться. Спазмировались бронхи: у меня открылась бронхиальная астма. В горле непроходящее ощущение застрявшего комка. Я постоянно плачу, рыдаю. Не выдержав, говорю Роберту: «Не хочу больше петь, мне это неинтересно». Ждала возражений, протеста, а он просто сказал: «Ну и не надо. Не пой. Будем заниматься другими делами». Я чуть ожила: «Правда? Я же очень хорошо понимаю певческое дело. Может, начну работать вместе с тобой?» — «Давай пробовать, — отвечает. — И другое что-нибудь попробуем. Можно и режиссурой заняться, и дирижированием. Ты сумеешь». Потом рассказывал, что, предлагая это, он внутренне улыбался — понимал, что от пения меня оторвать невозможно, а астматические приступы со временем можно пролечить. И действительно, вскоре мы нашли женщину-травницу, которая мне очень помогла — год я пила специальный сбор, который она мне назначила, мешками возила эту траву в Вену…
А тогда Роберт просто понял, что на меня ни в коем случае не надо давить. Потом втихаря договорился с моей пианисткой. Позвонил ей и сказал: «Разве Люба сможет жить без пения?! Давай начнем хотя бы по пять минут в день с ней заниматься». Любовь Анатольевна Орфенова звонит мне и этаким жизнерадостно-приподнятым голосом говорит: «Любаша, хочу прийти к тебе, давай чуть-чуть помузицируем — просто так, для себя». Уговорила. Я попробовала спеть. Через две минуты устала дико — невыносимое перенапряжение, дышать невозможно. Резко сказала: «Все, больше не хочу!» Но через день пианистка опять пришла, потом еще. По-тихонечку занятия растянулись до 10 минут, затем до четверти часа, и вдруг… я спела всю партию Елизаветы из «Дона Карлоса»! Счастливая была, как пионер Петя. А они оба сидели, взмокшие, смотрели на меня счастливейшими глазами и восклицали: «Все! Все в порядке!» Вот так я еще раз поняла, какой исключительный человек рядом со мной…
Отправлено: 04.12.11 17:48. Заголовок: А как вел себя Робер..
продолжение
А как вел себя Роберт, когда у нас родился Андрей! Безропотно работал и папой, и мамой, и нянькой. Дело в том, что я получила очень интересный контракт в Америке, в «Метрополитен-опера». И мы вынуждены были улететь в Сан-Франциско, когда Андрюше было три месяца — там было мое первое выступление после родов. Сын вставал в 4—5 утра, а мне, чтобы нормально репетировать, надо было высыпаться. Так вот Роберт каждое утро подхватывал малыша и шлялся с ним по городу — они гуляли, сидели в круглосуточно работающих кафешках. Муж говорит: «Я знал всех местных бомжей, они радостно приветствовали меня: «Хай!..» Я отдавала себе отчет в том, что для оперной певицы работа после родов непредсказуема. Гормональная перестройка организма может привести к изменению голоса, а значит, к завершению карьеры. Также осознавала, что, решившись рожать, неизбежно буду иметь отмены контрактов, поскольку петь смогу до семи месяцев, а потом — только начиная с четырех-пяти (с улыбкой), хотя на деле репетировать начала уже с трех. И все же сомнений, рожать или не рожать, не было. Андрюшка — ребенок любви, и, когда он во мне появился, я сказала себе: «Возможно, это единственный шанс, который дает Господь, не использовать его невозможно». И абсолютно спокойно пошла на это, отказавшись от четырех прекрасных контрактов. Многие отговаривали: «Что ты делаешь?! Зачем? Надо думать о карьере, тем более что она у тебя на взлете. А все остальное уже как получится». Но я отвечала: «Нет. Такое посылается не каждому и не каждый день. Это провидение Небесное. Если так сложилось, буду рожать!»
И родила — такого замечательного мальчишку, такой сладкий комочек. (Смеясь.) Сейчас уже этому «комочку» почти 19 лет, он учится в колледже при консерватории по классу скрипки, в будущем хочет стать симфоническим дирижером. Мы с ним очень близки. Я так рада, что в Андрюшке воплотились многие черты моей мамы — в нем есть та же доброта, открытость, любовь к людям и какой-то светлый посыл… Рожала я в Вене. У меня был безумно большой живот, и я боялась, что сама родить такого огромного парня не смогу. Сказала Роберту: «Он же просто гигант, я не справлюсь. Попроси доктора сделать кесарево сечение». Но врач мое предложение отверг категорически: «Что?! Кесарить такую певицу?! Да она только надавит дыханием, и ребенок сам вылетит». Так и получилось — родила я очень легко. Роберт при родах присутствовал, видел весь процесс. А когда Андрюшка родился и врач сказал: «Ну что, папа, хотите подержать?» — схватил сына — еще даже не помытого — и прижал к себе. После того как малыша обмыли, муж принес его мне, положил рядышком и обнял нас обоих. И мы вот так втроем, обнявшись, застыли, понимая, что совершилось что-то необыкновенное…
За время беременности я безумно поправилась, набрала 30 килограммов. Это был кошмар. Перестала влезать в любимые вещи, мне было тяжело ходить, смотрела на себя в зеркало и приходила в ужас. Наконец сказала себе: «Какого черта, неужели я не смогу это изменить?! Смогу!» И целенаправленно занялась собой. Первые 15 кило ушли быстро, а остальные давались очень тяжело. Через преодоление: взяла себя в жесточайшие клещи — села на наистрожайшую диету, активно занялась спортом, по утрам стала бегать… Я не могла позволить себе потерять форму и превратиться в футляр с голосом, которым, на мой взгляд, являются многие оперные исполнители. У меня не вызывало сомнений: на сцене я должна быть правдивой во всем. Если играю 15-летнюю Саломею в музыкальной драме Штрауса, должна выглядеть на 15 лет. Если 18-летнюю Тоску в опере Пуччини или 17-летнюю Виолетту в «Травиате» Верди, значит, на вид мне должно быть столько же. А как иначе? Это тогда, извините, не театр, а весьма условное, концертное исполнение оперы — то есть неправда… И в результате роды только пошли на пользу моей профессии. Все мое нутро налилось совершенно новыми красками, эмоциями. В голосе появилась теплота. Я начала относиться к некоторым партиям с каким-то материнским инстинктом — раньше пела, как девушка, а теперь ощутила себя матерью. И всей душой поняла свою маму. Все обрело другой смысл…
ИСПЫТАТЬ СВОЙ ШАНС
История отношений моих папы и мамы — поразительная. В 30-е годы мамины родители работают в Омске, и мама с пятого класса ходит в омскую школу. Там же учится папа. Который влюбляется в новую ученицу с первого взгляда. Потом судьба их разводит: мама с родителями приезжает в Москву, а папа сразу после школы оканчивает артиллерийское училище и отправляется на фронт. Москва, Сталинград, Курская дуга, потом освобождение Европы — папа там получает ранения просто во все части тела... А мама, мечтающая стать актрисой, сразу после школы поступает в Школу-студию МХАТ, но после начала войны оказывается с бабушкой в эвакуации в Свердловске, куда в военное время был переведен педагогический институт имени Ленина. Мама поступила туда… После окончания войны и лечения в госпитале 22-летний папа, будучи уже майором, приезжает в Москву. Намерения у него два: поступить в военную академию и разыскать маму. Находит он на Арбате будку справочной службы. Объясняет старушке, выдававшей справки, кого ищет. Она велит подождать полчаса. В ожидании папа прогуливается и вдруг видит маму — она идет ему навстречу по Арбату!
Вскоре родители женятся, потом на свет появляется моя старшая сестра (Наталья Юрьевна — филолог, специалист по французской грамматике, читает лекции во Франции. — Прим. ред.). Они прожили вместе душа в душу 46 лет — до маминой смерти…Папа — кадровый офицер, артиллерист, генерал. Профессор, преподавал в академии Генштаба, работал на военно-дипломатической работе, писал книги по военной истории. Мама преподавала русский язык и литературу. Невероятно образованная, начитанная. При этом держала на себе весь дом и очень серьезно занималась детьми. Брала мне педагогов по музыке и сама со мной занималась — она очень хорошо играла на рояле. Поощряла мою любовь к пению, поскольку петь я начала с раннего детства, и еще постоянно тренировала мою речь, письмо. Благодаря этому я лучше всех в школе писала сочинения, всегда побеждала на литературных олимпиадах, и все педагоги говорили: «Люба пойдет на журналистику». И я действительно собралась туда… Идем с мамой подавать документы в МГУ на факультет журналистики — по нынешней Поварской улице. И вдруг она говорит: «Смотри, в Гнесинском идет набор, не хочешь попробовать?» Я отмахнулась: «Нет, куда мне! У них уже все занято». И… (смеясь) не успела заметить, как оказалась в середине зала на прослушивании — мама меня туда буквально втолкнула, хотя это был уже второй тур. Я спела, и педагоги сказали: «Талантливая девочка, берем…» Потом я спрашивала маму: «Как ты смогла это сделать?» И она, улыбнувшись, говорила: «Я же видела, как у тебя горят глаза, когда поешь. И точно знала: ты мне никогда не простишь, что я не дала тебе возможности испытать свой шанс».
СКАНДАЛЬНАЯ, НЕВОЗМОЖНАЯ…
У меня бывали очень серьезные стычки с режиссерами. С двух контрактов за рубежом я просто уехала. В одном случае это была постановка оперы «Мазепа» на одном знаменитом австрийском фестивале. Играю Марию. И режиссер вдруг говорит: «Всю оперу надо вывернуть наизнанку, все перелопатить, вот тогда это будет интересно. Надо ставить так, чтобы скрыть всю нудятину и скукоту вашей русской музыки». Я была потрясена: «Чайковский и Пушкин — нудятина?!!» Сказала: «В таком безобразном действе я принимать участие не буду». Повернулась и уехала. Коллеги попробовали меня удержать, увещевали, но я резко оборвала их попытки: «Ребята, неужели вам — русским — не стыдно участвовать в таком святотатстве?!» На что получила ответ: «А что делать? Мы дома строим, нужны деньги». — «Все понятно. До свидания…» Вот потому-то к русской классике и к нашим певцам так и относятся, просто ноги о нас вытирают! Ставят оперу так, что стыдно смотреть: Татьяна — проститутка, Евгений Онегин — наркотический хмырь, Ленский — клоун, Гремин — вообще сутенер в публичном доме. Что же это такое?! Сегодняшние режиссеры оперы, особенно если они самодуры, как хотят изгаляются и над музыкальным материалом, и над певцом. Они решили, что в оперном театре они — главные.
Но это неправда. Главные — это музыка и певец-артист, через которого она льется в зал. Да, пусть я слыву скандальной, невозможной, но я никогда не примирюсь с режиссерами и дирижерами, которые хотят лишь самоутвердиться, не слыша красоты классической музыки, не видя индивидуальности артиста-певца, а только навязывая свои фобии и искаженный вкус, который им диктует больное воображение. В таких случаях я негодую, просто взрываюсь... А с настоящими профессионалами, которые в современном оперном театре творят (в отличие от «голых королей» и фриков), у меня потрясающий контакт в любой стране… Видите ли, у меня очень высокая планка, как со стороны семьи, так и со стороны моего гениального педагога Надежды Матвеевны Малышевой-Виноградовой, жены Виктора Владимировича Виноградова — известнейшего филолога, пушкиниста, именем которого назван институт русского языка. В моей судьбе это знаковый человек. Она была настоящей гранд-дамой XIX века — всегда красиво причесана, безупречно одета, образец стиля. В свое время была педагогом-концертмейстером оперной студии у Станиславского, аккомпанировала Шаляпину, дружила с Анной Андреевной Ахматовой и Фаиной Георгиевной Раневской, с супругами Галиной Сергеевной Улановой и Юрием Александровичем Завадским... Поэтому для меня понятие культура — не пустой звук. Я знаю о ней не понаслышке, а, что называется, из первых рук. Так вот по поводу музыкально-сценических интерпретаций Надежда Матвеевна часто говорила: «Любанчик, в музыке не надо бояться экспериментов. Большой художник, артист, непременно должен экспериментировать. Но! Всегда с отменным вкусом…»
В ТЕНИ «ПРИЗРАКА ОПЕРЫ»
После телепроекта Первого канала «Призрак оперы» меня часто спрашивали, не слишком ли категоричные оценки участникам выносили члены жюри? Дескать, мы учили, как следует петь, людей востребованных, состоявшихся, считающих себя в профессии асами, имеющих миллионы поклонников. Да, на нас частенько обижались. Лев Лещенко, например, один раз был очень обижен, правда, потом сам признал, что мы были правы… Хотя в целом жюри его очень хвалило. Еще бы! Человеку почти 70 лет, а он замахивается на Верди, на Рубинштейна — это дорогого стоит. Так же и Тамара Гвердцители безумно обиделась, когда я раскритиковала ее в «Кармен». До такой степени, что она хотела уйти с проекта… Разумеется, мы отдавали себе отчет в том, что никто из эстрадных артистов не претендует на место звезды оперы. Но что-то важное они обязаны были делать — это ритм, стиль, подача слова, правдивое актерское существование на сцене. Кстати, в этом плане мы отмечали, что больших успехов достигла Полина Гагарина. И Билан, когда пел контртенором, был потрясающим — вдруг у него зазвучал тембр, голос «запелся». А как вырос в проекте Лазарев — в конце мы услышали от него «Травиату» и прекрасную русскую песню! Совершенно невероятно… Но все же подходили к нам люди с Первого канала со словами: «Вы все-таки помягче с ними». На что я всегда отвечала: «А зачем вы тогда позвали нас в жюри? Мы уже и так изо всех сил стараемся быть предельно деликатными». Поймите, я считаю так: люди, ввязавшиеся в этот проект, знали, на что идут. И раз уж замахнулись на оперный и опереточный жанр, так будьте любезны слушать комментарии профессионалов.
И честь и хвала участникам — я просто снимаю перед ними шляпу — за то, что они решились на такое. Но, с другой стороны, не просто же так артисты пошли на это. Они хотели пиара и получили его. Ну так пусть, захваленные и залюбленные всеми, показывают то, на что способны, по-максимуму… Да, были с их стороны обиды, пусть кто-то с ними и остался, но, главное, они показали who is who, кто на что способен, и способен ли вообще. И я убеждена: проект дал этим артистам очень много — они выросли как вокально, так и исполнительски и, что немаловажно, наконец, начали ежедневно заниматься вокалом. Без чего певцам существовать невозможно. Я, например, непременно занимаюсь каждый день. И помногу. Если готовлю новую программу — от трех до четырех часов ежедневно, если просто поддерживаю форму: распеваюсь, готовлюсь к концерту — от получаса до часа. Поверьте, у нас все так же жестко, как у пианистов, как у артистов балета. С той лишь разницей, что у них свои станки, а у нас свой. Святослав Рихтер говорил: «Если я не играю, не разминаю пальцы один день — это замечаю я сам, если два дня — замечает моя жена, а если пропускаю неделю — замечает публика». И это абсолютная правда. Вечный зов к совершенству.
...Хожателева: - Вы достаточно долго шли к семейному счастью. У вас есть прекрасная жена Лиана, четверо детей. У вас замечательная история знакомства. Вам однажды дали совет, и 12 лет вы этому совету следовали. Один из ваших товарищей дал совет: можешь не жениться, не женись.
Турецкий: - Не один из моих товарищей, а главный раввин России. Это ведь очень мудро. Одна из формул, которая мне нравится: хорошо быть старым. Если ты старый, значит, ты дожил до старости. Мы все желаем друг другу долголетия. Это самое главное жизненное благо. Значит, хорошо быть старым. Такая же форма: если можешь не жениться, не женись. То есть, нельзя жениться, если ты без этого человека можешь. По какому принципу ты женишься? Бывает брак по расчету. Но брак по расчету не бывает счастливым изнутри. Счастливый брак только по любви. А по любви – это зависимость друг от друга. Тяжело, ты строишь отношения. Это целая работа. Любовь – это невроз, с ним надо как-то бороться. Но зато это скрепляет нахождение мужчины и женщины лучше, чем брачный контракт или штамп в паспорте. 12 лет, честно говоря, мне было не до этого. Я занимался карьерой. Никого в тот момент не встретил. А в 2001 году я встретил Лиану. Она показала мне некую генетическую модель, о которой мечтала всегда моя мама. Мама потеряла всех своих родственников в Белоруссии в 41 году. Она была юное создание, ее вывезли из Белоруссии, отец спас ее таким образом. Она одна из всей семьи осталась жива. Она всегда по большой семье скучала. Когда я в 2001 году познакомился с Лианой и ее семьей в Америке – это была ретроспектива той семьи, которая была у моей мамы в Белоруссии. Но только в Америке, на другом уровне 21 века. Я генетически эту историю прочувствовал: это моя среда. С этой женщиной я могу построить нормальные долгие отношения, серьезные. Несмотря на 25-летний возраст Лианы к моменту нашего знакомства, у нее уже был 5-летний ребенок от первого брака, собственный дом, который она своими руками построила, и две работы, которые она с шести утра делала каждый день. Она была серьезный вышколенный профессионал. Америка ведь людей строит, выковывает из них настоящих жизненных персонажей. Это школа жизни сумасшедшая. Особенно если ты в детстве приехал в Америку из бывшего Советского Союза, там проходишь такую школу. И Лиана эту школу прошла к 25 годам. Практически за шесть дней я ей объяснил, что ей надо уезжать со мной в Россию. Лиана взяла свою дочку и приехала в Россию, в небольшую двухкомнатную квартиру на станции метро Белорусская. Тем самым меня сильно удивила. Но я, как неглупый человек, не показывал ей, что я состоятельный мужчина, и что у меня еще есть квартира 200 метров в другом месте. Я ее привез в эту квартиру. Посмотрел, что она скажет. Она все приняла. Мы стали жить вчетвером: я, моя старшая дочь, 5-летняя дочь Лианы и Лиана. Пожили так полгода, тогда я сказал: у меня есть квартира – давай ремонтируй. И в 2003-м году мы уже жили в большой квартире. Потом у нас начали рождаться дети. Сегодня мы живем в большом доме. Может быть, я не даю романтическую подоплеку, но история жизненная. В этой истории много романтики. Я помню наш первый телефонный разговор. Мы познакомились, пообщались несколько часов, потом я уехал в другой город. У меня был 40-днейный тур по Америке. Момент знакомства - был город Даллас штат Тексис. А из Чикаго я позвонил как-то ей в 12 ночи из гостиницы. И мы проговорили до половины шестого утра. Я не мог прервать разговор, побоялся показаться жадным. Было о чем поговорить. Проговорил гонорары за три концерта по одному телефонному звонку. И произвел на нее тем самым неизгладимое впечатление. Потому что ни один американский бой-френд никогда не потратит пару копеек на эту романтическую белиберду. Я показался ей романтиком. Обманка получилась. Я не мог из чувства гордости трубку положить, хотя мне было жалко денег. А она думала: «Ничего себе, мужик. Обычный русский музыкант такой нежадный». Но в этом был свой прикол. Ни о чем не жалею. Только в выигрыше. Люди, которые нежадные, остаются только в выигрыше. Чем больше вкладываешь, тем больше получаешь. Надо не тратить меньше, а зарабатывать больше.
Хожателева: - И сейчас Лиана, насколько я понимаю, стала частью коллектива. Она ведь постоянно с вами ездит.
Турецкий: - Не преувеличивайте. Лиана не ездит постоянно с нами. Она однажды съездила в город Старый Оскол. Ее там перепутали с солисткой группы «ВИАгра». И она подумала: видимо, не надо ездить ей. Надо дома сидеть, детей воспитывать, дом обихаживать. Лиана помогает правильно мужиков наших одеть. У нее интуиция и богатый жизненный опыт. Она многое прошла: иммиграцию сложную, самостоятельная жизнь. Можно опереться на ее мнение. Не всегда, но очень часто она угадывает развитие сюжета. Например, смотрит в первый раз фильм американский¸ знает, куда развивается сюжет. В этом плане у нее можно уточнить: как поступить. Правда, я люблю посоветоваться и сделать наоборот. Такое бывает в моей жизни. Я пытаюсь собрать мнения, покопаться в себе, разложить по полочкам, и сделать правильный вывод...
http://baltnews.lt/vilnius_news/20150401/1013640802.html 01.04.2015 Анна Герасимова (Умка): о любви к Вильнюсу и литовской литературе Анна Герасимова известна одним как талантливый переводчик и литературовед, другим – как поэт или рок-музыкант Умка (сценическое имя). Ещё всех нас роднит с ней любовь к нашему городу – Вильнюсу.
Как вы познакомились с Литвой? Почему выбрали специальность литовский язык и литература? Собираетесь переводить ещё с литовского? Кто ваш любимый литовский писатель?
Я познакомилась с Литвой в раннем детстве. Настолько рано, что даже не могу сказать принятое в этом случае "влюбилась". Просто это вошло в жизнь, как входят, например, близкие друзья родителей. Моя мама после университета поехала по распределению в Каунас — несмотря на отличный диплом, её не оставили в аспирантуре, а предложили Каунас или Читу (дело было году в 49-м как раз). В Каунасе жил её двоюродный брат, и она пять лет прожила в его семье, преподавая в Политехе немецкий язык и литературу. Дядя, человек умный, сразу сказал ей: "учи литовский, будет вторая профессия". Вернувшись в Москву, она сразу попала на работу в Союз писателей консультантом по литовской литературе и проработала там 30 лет. Делала очень много, искренне любила Литву. Дома часто говорила со мной по-литовски — наверное, с самого рождения, так что, попав в семилетнем возрасте в Палангу, я уже что-то понимала и могла сказать. В Литву мы ездили часто, каждый год летом подолгу бывали в Ниде, заезжали в Вильнюс и в другие города; родители говорили, что "задумали" меня тоже в Литве — в Русне, где проводили медовый месяц… Я, кстати, никак не могу дотуда доехать, все мечтаю, смотрю туда каждый год из Ниды через залив… В год моего поступления в Литературный институт на кафедре перевода как раз была литовская группа — подозреваю, что не без маминого содействия; туда же поступил и Томас Чепайтис, с которым мы с тех пор так и дружим. Вел наш семинар перевода Лев Озеров — председатель Совета по литовской литературе. Так что оно меня как-то само выбрало (хотя я подумывала и о филфаке МГУ). Уже в институте стала мотаться в Вильнюс самостоятельно, уже "по-молодёжному": тусовки, кофейни, бары (Европа!). Правда, это было рискованно: Вильнюс — город небольшой, глядишь, кто-нибудь из взрослых знакомых звонит маме: "а вот мы опять вашу дочку видели пьяной на вокзале"… Валяли дурака, в общем, знатно, до сих пор приятно вспомнить.
С литовского много переводила в институте, дипломная работа у меня была — переводы Генрикаса Радаускаса — замечательного поэта, можно сказать, акмеиста, эмигранта: в этом была с моей стороны некоторая фронда, но всё сошло гладко. Не скрою, мама пыталась подсунуть мне переводить и "нормальных" писателей, ну то есть советских, но как-то не очень у меня это дело шло. Скрипя зубами, на спор с самой собою перевела книгу П. Браженаса "Будни и праздники романа" (хороший, кстати, перевод, я недавно туда заглядывала). Перевела несколько детских пьес и стихов В. Пальчинскайте, "День Железной принцессы" очень даже классно получился. На закате советского периода взялась за стихи Гинтараса Патацкаса — насоветовал Жильвинас Беляускас, из той же самой "дурной" компании, доныне мой большой друг, а теперь даже и работодатель. Книжка вышла, но совсем уже под занавес, и резонанса не имела.
Потом я долго занималась русским авангардом (ОБЭРИУ), потом американскими битниками, потом стала песни свои петь громко и, в общем, думала, что с литературой распрощалась. Литва отделилась и казалось, что "мы" ей уже совсем не нужны. Мама сильно переживала из-за этого, многие вчерашние друзья от неё отвернулись… А году, кажется, в 2002-м нас (меня с мужем) пригласил в гости Юра Ефремов. Я приехала в Вильнюс и поняла, что у меня как будто отросла отрезанная на некоторое время половина души. В общем, мы стали ездить туда все чаще, Боря (муж мой) совершенно был очарован и Вильнюсом, и Нидой (я ему столько про неё рассказывала. что он говорил: "как будто попал в чужой сон"). Невероятно радостно было, что всё на месте, и даже гораздо лучше стало, и все (почти) друзья живы и рады мне. Успела ещё маме фотографий попривозить. Мама, когда я первый раз собралась в Литву, не сдержала слёз, — а ведь она вообще не плакала, не позволяла себе такого.
Я и не думала начинать опять переводить. Но несколько лет назад стала разбирать свои архивы, нашла книжечку Патацкаса, решила просто набрать ее на компьютере и выложить в интернет или распечатать для друзей. Я сотрудничала с издательством "ОГИ" по обэриутским делам и обмолвилась, что вот, мол, есть такая книжица — и вдруг они захотели переиздать её, сокращённую, в виде билингвы. Причём там надо было доперевести какой-то кусок, буквально восемь строчек, и я не могла себя заставить это сделать, просто разучилась, не знала, как подступиться.
Книга была издана, мы привезли её в Вильнюс на книжную ярмарку… и вот нашлись с Патацкасом — после 20-летнего перерыва — благодаря Виталию и Алле Асовским, тоже моим старым друзьям. А он тогда писал "Малую Божественную Ко". Привёз мне журнальную публикацию, говорит: "Посмотри, вдруг интересно будет". И вдруг меня зацепило, и как понеслась — сходу перевела несколько стихов оттуда и решила делать книжку. Ну, и вот мы сделали это книжку, опять билингву, и опять издали её в ОГИ. Это всё иллюстрирует Кристина Радова, жена моего сына, талантливый график-самоучка. На следующий год издала в таком же режиме книгу Антанаса А. Йонинаса, мы с ним тоже давно знакомы и дружим. Эти две книги уже вышли при поддержке фонда "Литовские книги", что крайне полезно в наших стеснённых материальных условиях. Если выиграешь конкурс, они оплачивают работу переводчика. А переводчик, не будь дурак, берёт эти денежки и издает книжку за свой счёт, под маркой любимого издательства, а потом забирает себе большую часть тиража и продаёт или раздаёт на своих концертах и чтениях… Сейчас вышел ещё один Патацкас, под названием "Взаимозачёт" (мы все были озадачены, как же перевести это слово на литовский — перевели с грехом пополам, но всё равно получилось не вполне точно). Там с одной стороны я в переводах Гинтараса, а с другой — он в моих (тоже билингва). Мне лестно: никогда ещё мои стишки на другой язык не переводили.
Ещё я чрезвычайно уважаю Томаса Венцлову. Он и пишет прекрасно, и вообще, как я для себя решила, самый умный из литовцев за всю историю страны. Благодаря Марии, сестре Томаса, я частично поучаствовала в переводе книги его статей, которая только что была выпущена издательством Ивана Лимбаха, а потом, осмелев, предложила себя в качестве переводчика его поэзии, которую знаю давно и тоже высоко ценю. Вот теперь корю себя за неосмотрительность — больно высоко замахнулась. Ну, посмотрим. И ещё послала "Литовским книгам" (сейчас они как-то иначе называются) заявку на билингву Радаускаса: плюс к тому, что было в давнем дипломе, перевела ещё столько же, если не больше. Надеюсь, и эта книга выйдет. Вообще эти издания превзошли мои ожидания и вызвали и здесь, и там большой интерес, тиражи (правда, не очень большие) не залеживаются.
Правда ли, что недавно у вас появилась квартира в Вильнюсе? Почему Вильнюс – за что Вы его любите, какие места? Как изменился город и люди за последние 20 лет?
Правда. В Антакальнисе, на Трамвайной улице. Там тоже своя история. Мы много раз приезжали к тому самому Жильвинасу, ночевали у него — в доме на углу, где остановка "Шило тилтас", когда ещё жива была его знаменитая прекрасная мама. Теперь эта квартира, увы, продана, а с ней связано много замечательных воспоминаний. Ну и вот, а в какой-то момент в поисках "вписки" наткнулись на квартирку на первом этаже двухэтажного домика на Трамвайной, это совсем рядом наши друзья её сдавали за копейки. Пожили там пару раз, очень были довольны. всё думали — вот бы тут поселиться… У меня тогда ни жилплощади своей, ни денег не было. Но мы всерьёз подумывали зацепиться в Вильнюсе, даже общались с риэлтером, был такой Валера, он недавно умер, увы. Прекрасно знал старый город, особенно Ужупис, такие интересные там варианты показывал — закачаешься. А мы смотреть-то смотрели, но ресурса не было, да и не нарисовывалось ничего по-настоящему подходящего, то есть старый город — это прекрасно, но там в один ремонт, как правило, надо столько же денег было вложить, сколько квартира стоила: стены 16 века, а из удобств одна раковина с холодной водой, ну и так далее. Так что жильё в Вильнюсе оставалось несбыточной мечтой. И тут Валера пришёл к нам выпить чаю как раз в эту съёмную квартирку, мы говорим: вот такую было бы классно, и не в самом центре, и не новый район, и не старый дом, и не новый, первый этаж, тихо, лес рядом. Он говорит: так вот в соседнем доме такая же квартира продаётся, только с ремонтом. И тут же продалась квартира в Москве (бывшая родительская, процесс был долгий, болезненный), и, в общем, не веря своему счастью, подарила я себе эту квартиру на 50-летие, и стали мы жить на два города, на две страны. Это потом уже выяснилось, что в Вильнюсе есть свои "пригорки и ручейки", в частности, ни с чем не сравнимая депрессивная демисезонная погодка, когда снега нет, промозглый ветер дует, и повеситься — самое милосердное, что приходит в голову, которая при этом ещё и болит. Не, на самом деле там прекрасно, вишня прямо в окно растёт и две яблони во дворе, я варенье варю и опята из ближайшего леса мариную осенью. Но к погодным фокусам приноровиться очень сложно. Соседи славные, кстати. Весь домик — шесть квартир. Мы думали, это из "немецких", что пленные после войны строили, а оказалось — это бывшие офицерские, советской постройки 1940 года. Качество соответствующее, например, там довольно холодные стены (они внутри пустые, мусором забитые) сделали нам общий ремонт дорогущий ("реновацию")…Нет, не слушайте меня. Вильнюс абсолютно прекрасен, это лучший и любимейший город, красивейший, и мы сами себе завидуем, что живем там иногда, особенно когда солнышко светит или снег выпадет. Я его как-то весь люблю. Правда, в спальные районы я заезжаю довольно редко, но и там бывает уютно, особенно когда лес рядом.
Я люблю Вильнюс в том числе за мультикультурность, за разноязычие, в том числе местный суржик — "тутейший" язык. Жаль, если это уйдёт в небытие, — будь я практикующим кабинетным филологом, занялась бы, пожалуй, этим удивительным сборным языком. Хочется надеяться, что межнациональные "тёрки" в конце концов утихнут, и наступит всеобщее благоденствие. Тем более, что собственно народу-то эти тёрки совершенно не нужны и не интересны. Мне нравится, что Вильнюс перестал тратить силы на сопротивление советскому дискурсу — как организм, который тратил силы на борьбу с вирусом и наконец вылечился и воспрял. Мне не нравится, что в троллейбусе на рекламных экранах людей пугают войной и так далее. Я люблю этих людей и не хочу, чтобы их пугали. И хочу, чтобы им было повеселей, и чтоб они перестали считать копейки и жили достойно и счастливо.
Значит ли, что, несмотря на ваши постоянные путешествия, всё же нужен Дом, и что вы вкладываете в понятие Дом?
Это сложный вопрос. Конечно, в 50 с лишним лет уже надо по идее остепениться и жить оседло, хотя бы иногда. Тем более что я не одна, а мужчине, как ни странно, дом нужен даже больше, чем женщине. Я-то как я сама по себе, может, так и пропрыгала бы всю жизнь с ветки на ветку, может, и меньше проблем было бы. А с другой стороны, ну вот заболел ты так хорошенько, и куда деваться? Опять же с третьей стороны — когда жилища нет, особо не поболеешь, пару дней повалялся у кого-то — и всё, побежал. Я и сейчас больше суток стараюсь не болеть, не с руки мне. Я ничего особенного не вкладываю в понятие "дом", но гены есть гены, и, попадая в постоянное жилище, я начинаю вить гнездо, чего-то обустраивать, готовить, убирать и так далее. Большинство предметов у нас из секонда (есть такой Саулюс, многие знают, у него целый магазин подержанной мебели), с бору по сосенке. Много картинок всяких, книжек, пластинок, игрушек, мелочей, привезённых со всего мира, иногда просто найденных на улице. Музыка играет хорошая, ну, это Боря занимается. Винил, вертушка, в Вильнюсе с этим раздолье.
Кто ваша публика в Литве и в частности — в Вильнюсе? Вас – тексты, музыку — здесь понимают?
Понимают, конечно. Тут прекрасно понимают и очень любят американскую музыку 20 века, блюз. Правда, в основном это люди средних лет, наша аудитория в Литве (и вообще на Западе) постарше, чем в России или на Украине была. Там нас слушают как рок-н-ролл, в Литве — как блюз. Хочется больше контактов с местными музыкантами, хочется группу возить, играть электричество, причём не в рамках "русского рока для русского населения" (что как-то глупо, мы вовсе не играем "русский рок"), а как полноценную нормальную музыку. Мы раньше ездили и с группой, неоднократно, потом старый состав распался, но вот есть новый прекрасный, и хочется и состав этот Литве (главным образом Вильнюсу) показать, и ребятам нашим показать нашу любимую страну, любимый город. Очень хочется, кстати, на фестивали поездить, есть замечательные летние фестивали, а мы на них как-то не попадаем почти никогда. Но это надо заморачиваться с рекламой, с промоутерами, а с этим некоторые проблемы, особенно сейчас. А пока что мы с Борей периодически выступаем в нашем любимом кафе у моста при въезде в Ужупис, приходит слушать нас человек сорок, много постоянных слушателей, с кем-то хорошо подружились, например, есть такой Кястас Контаутас, мы с ним на концерте познакомились и с тех пор дружим, и он приходит на все наши выступления и все песни знает. И музыку понимают, и слова — люди этого поколения прекрасно знают русский, и им никогда не придёт в голову крикнуть (как однажды какой-то залётный мне крикнул — я его с тех пор не видела): "езжай в свою Москву!". Вообще я уверена, что на фоне политических распрей необходимо крепить — настоящую, а не фиктивную советскую — "дружбу народов", дружбу языков, музык и так далее. Пользуюсь случаем, чтобы передать привет всем, кто нас слушает, приходит на концерты, поддерживает морально и материально.
Не возникает ли чувство, что вы последний динозавр, и что другая музыка и веяния вытеснили старый добрый рок?
Нет, не возникает. Как только возникнет такое чувство, нас можно смело хоронить. Надо быть живыми, настоящими. Вон, кстати, Белкин — есть такой прекрасный блюзовый человек в Вильнюсе. Живейший человечище, дай ему Бог здоровья. Да и не похожа я на динозавра, скорее на птицу — помесь галки с воробьём. Веяния веяниями, а джаз, например, живее, чем какое-нибудь дохлое эмо, придуманное для выкачивания денег из молодёжи и сгинувшее в одночасье.
Можно ли выжить сегодня искусством – не продаваясь и оставаясь собой? Приходится ли ради этого жертвовать и чем?
Я не знаю, как иначе, а то, может, чем и пожертвовала бы. Нечем просто особо жертвовать-то, нету же ничего. Да и никто не предлагает продаваться. Кому нужен такой хлопотный товар? Это раньше были разговоры: вот, продаваться, покупаться… А сейчас — даже сомнений не осталось, что никому мы особо не нужны. Люди с деньгами занимаются другими вещами, и пускай. Главное, чтоб никто не трогал. Но вроде мы ничего предосудительного не делаем. А как не оставаться собой? А кем ещё можно стать? Я не знаю. Не умею, правда.
В стихах и интервью Вы говорите о свободе – как вы её понимаете и вообще, возможна ли она в современном обществе?
Свобода — это осознанная необходимость, лучше не скажешь. Когда понял, что тебе нужно, то прямо идёшь к своей цели и делаешь, что должен, и будь что будет. А свобода-вседозволенность — это от лукавого. А вот когда теряешь вектор, ориентир теряешь — тут начинается несвобода и путаница душевная. Со мной тоже такое бывает, со всеми бывает. Свобода как возможность и необходимость делать то, что ты должен делать — не зависит ни от каких обществ, современных или не современных. Мне так кажется.
Что главное в жизни – музыка, семья, литература? Без чего вы не могли бы прожить?
Не знаю. Семью как таковую не считаю абсолютной ценностью, но очень хочется мира и покоя, и чтобы никто друг друга не мучил, если уж довелось завести семью. В детстве-юности думала, что главное — литература, потом — что музыка. Любовь ещё так называемая очень котировалась. Ну… Что сказать.. Главное — не навредить. Как у врачей есть такая заповедь: не навреди! А мы часто с наилучшими намерениями вредим себе и другим, и я тут не исключение. Главное — спокойно, достойно делать своё дело и никому не мешать.
Когда зрителю можно будет надеяться снова услышать вас в Вильнюсе?
Да в ближайшее время. У нас ведь виза — многократная, но имеющая свои пределы. Нельзя превышать количество дней и так далее, многие с этим сталкивались. Как приедем — сразу сыграем. Может, в мае. Но все узнают об этом, буду кричать в соцсетях и звонить всем по телефону. И тогда приходите все, вход свободный.
Дополнить интервью с Анной захотелось словами её друга, известного литовского переводчика Томаса Чепайтиса.
С Аней Герасимовой я познакомился на вступительных экзаменах в Литинститут в 1978 году. До того я знал о её существовании, потому что мой отец — Виргилиюс Чепайтис, и её мама Белла Залесская были крупнейшими переводчиками прозы с литовского на русский.
Это была такая еврейская начитанная девочка, мне понравилось, что ей нравятся декабристы, и когда я повёл её в мороженицу, она меня назвала Богатеньким Буратино, что вполне отвечает моим притязаниям. Я рассказывал ей про хич-хайкинг и такую хиппейскую жизнь, со впискми, стрелками, феньками и прочими вещами, она в это всё поверила и погрузилась, хотя я сам скептически относился к хиппи. Потом уже она со всеми перезнакомилась, и сама выбирала свой путь.
В институте, несмотря на его идеологическую прокладку, было неплохо, все запоем читали, переводили, писали, пили "Эрети", кончали самоубийствами и мало заботились что с ними будет. Аня училась как всегда хорошо и т.д. и т.п. Из наших проделок надо упомянуть выдуманного нами немецкого философа-идеалиста, про которого мы (она, я,Игорь Винов, Игорь Булкаты) прочли доклады, поразив в самое сердце препа по марксизму-ленинизму, не помог даже его комсомольский билет. Ещё мы придумали кучу названий московским кафе. Например, "Дощечки" и "Крючки". Очень много всего там было, и мы дружили, да… это было хорошее время.
В порядке культурного шефства над младшей дочерью и с целью стирания белых пятен образования посетил Мариинский театр и прослушал оперу "Евгений Онегин". Естественно, впервые.
Отрадно, что неизвестных мне слов и мелодий не услышал. Любви все возрасты и паду ли я. Но вот с сюжетом наконец удалось разобраться. Он крайне неприхотлив. Вот послушайте.
Значит, там живут две прекрасные девушки, одна хочет замуж, а другая читает книжки. Зовут их Ольга и Татьяна. Девушки богатые, крестьяне носят им ягоды и фрукты. Крестьяне не пьют, а поют.
Внезапно появляются двое молодых людей. Это Ленский и Онегин. Онегин зачем-то стал рассказывать Татьяне про дядю, который занемог не на шутку, а Ленский признался Ольге в любви, но руку не предложил. Только сердце, что сказалось на сюжете самым решительным образом.
Татьяне же запала на Онегина сразу, как всякая книжная девушка, и принялась ночью сочинять ему письмо. И параллельно стала немыслимо страдать, как всякая не только книжная, но еще и русская девушка. Толком не поговорив с парнем, между прочим. Призналась ему в любви, короче, и решила, что он ее теперь будет презирать.
Дальше приходит Онегин, держит в руках письмо, как сочинение на тему "Как я провел лето". И начинает ей выговаривать. То есть по форме наговаривает на себя, дескать, он не создан для блаженства. А для чего создан? Это, кстати, так и не выясняется до конца оперы. Но по сути врет. Испугался признаний девушки, к серьезным чувствам не готов, а легкого романа здесь не получится, это видно невооруженным глазом.
Короче, сильно ее ранит и морально уничтожает. Отдает письмо. Слушайте дальше. Буквально через несколько дней у Татьяны ДР. Сельский бал. Онегин приходит и (sic!) начинает зачем-то флиртовать с Ольгой. То есть это громко сказано. Приглашает танцевать. Ленский в трансе, переживает. Татьяна вообще в ауте.
А Ольга-то, понятно, хотела показать Ленскому, что не надо медлить. Хочет замуж, что с нее взять. Из-за этого и сыр-бор.
Нафига это Онегину было нужно? А чтоб еще раз показать Татьяне, что он вот такой вертопрах и любить его не надо. То есть, намерения самые благородные. У мужиков это всегда так. Намерения благородные, а выходит полная лажа. И тут еще этот дурак Ленский. Завелся, требует сатисфакции. В чем сатисфакции? Смешно.
Схатились за грудки, назначили дуэль. На следующий день этот его убил. Тот много пел перед смертью Но смерть глупая. Помириться можно было в два счета и выпить.
По-хорошему Онегина нужно было судить за убийство, и он слинял заграницу. Дальше совершенно неопределенный провал во времени. Вдруг опять Онегин появляется. Ему скучно. Он попадает на бал. Ну куда же еще? Там других занятий не было. И тут видит Татьяну под ручку с генералом. Ему вмиг становится весело и даже более того. Влюбился, наконец. И кто в это поверит? А потому что такие мужики, как Онегин, они за замужними бабами охотятся, оно безопасней. И жениться не надо.
Но тут обломилось. Татьяна все же до конца остается книжной русской барышней с идеями. Другому отдана - и баста. За это ее по-человечески уважаешь. А Онегин... Нет, не мужик. Нет. И не сюжет по большому счету.
Все даты в формате GMT
3 час. Хитов сегодня: 243
Права: смайлы да, картинки да, шрифты да, голосования нет
аватары да, автозамена ссылок вкл, премодерация вкл, правка нет
- участник сейчас на форуме
- участник вне форума