Сценическую речь нам в институте преподавала Маргарита Павловна Пронина. Женщина она была удивительной красоты даже в своем возрасте, а уж в молодости-то и вообще – в неё был влюблен Акимов, даже портрет ее написал, а это с великим Николаем Павловичем случалось не каждый день. Работать Маргарита Павловна не любила. Не от лени, конечно. А потому что за окном весна, на углу Моховой и Белинского не сегодня, так завтра расцветет сирень, на Фонтанке появились первые лодочки, так есть ли смысл заниматься в пыльной аудитории этой, прости господи, ерундой? Не говоря уж, что в «Водах Лагидзе» прекрасный свежий сироп. Я вижу, вы устали, ребята, - говорила Маргарита Павловна и доставала веер. Что-то нет в вас энергии, не вижу творческого порыва. Наверное, я вас сегодня отпущу. Идите, дети. Дети, конечно, радостно соглашались: действительно, какая у нас энергия? Откуда? А Маргарита Павловна подхватывала сумочку, шла на Фонтанку, по пути срывала юный одуванчик, а потом аккуратно бросала уткам кусочки батона. Знаменитый петербургский муссон волновал ее голубой шарф. За что, Маргарита Павловна, спрашивали студенты, получившие тройку по речи. За серость твою беспросветную, отвечала Маргарита Павловна и снова элегантно подхватывала сумочку. Маргариту Павловну ждали утки. Где вы, где вы, моя милая, вечно семнадцатилетняя Маргарита Павловна? Где ваш неимоверной красоты голос? И где моя беспросветная серость? Этому счастливому умению послать всё в жопу, потому что расцвели ромашки, я так и не научился, но я точно знаю, что это возможно. Я сам видел. В конце концов, сценической речью можно овладеть путем упорного творческого труда, а вот шарфиком и утками – нет. И этот шарфик - лучшее, чему научила нас Маргарита Павловна Пронина, женщина удивительной красоты.
- У нас с сестрой были две бонны. Мы чинно гуляли с ними поочередно в Пушкинском сквере и были воспитанными барышнями. Но однажды, внимательно глядя на нас за обедом, папа сказал маме: «У меня такое впечатление, что мы воспитываем наших двух сте-е-гв не как советских гражданок». Это была роковая фраза, потому что нас отослали в пионерский лагерь. У нас с Марианной было два чемодана – немецкие, из светлой кожи.
Когда мы приехали обратно, у нас был один фибровый чемодан на двоих, и там было два предмета. Маринанне принадлежала голубая застиранная майка, на которой было вышито «Коля К», а мне черные сатиновые шаровары с надписью «второй отряд». Мы ввалились в дом, шмыгая носом, ругаясь матом, а перед нами в шеренгу папа в праздничном костюме и бабочке, мама, две бонны, бабушка с пирогам. Не поздоровавшись, не поцеловавшись, мы сказали: «Ну че стоите? Как обосравшийся отряд! Жрать давайте!». Потом прошли на кухню, открыли крышку кастрюли и руками съели полкастрюли котлет.
Жан Габен непременно требовал, чтобы в фильме была сцена гнева, подобная тем, которые он регулярно устраивал в жизни. Франсуа Трюффо вспоминал о Габене: «Он и Жерар Филипп - это были очень опасные артисты. Пользуясь своей безумной популярностью, они вмешивались в картину еще на стадии написания сценария. Габен криком кричал, убеждая режиссера и сценариста, что его персонаж не может носить то-то или курить так-то, не говоря уже о более значительных моментах». 110 лет назад родился Жан Габен.
«И вот однажды, придя к Вадиму, я обнаружила, что квартиру лихорадит. Вадим хлопотал на кухне, стараясь приготовить завтрак по-американски — яйца всмятку, апельсиновый сок и пр. Хозяйская спальня была сдана Марлону Брандо. Теперь, в два часа дня, он еще спал. Мне безумно захотелось увидеть его живьем, и я вызвалась отнести ему поднос с завтраком. Стучу и вхожу в логово спящего зверя. Воняет окурками, затхлостью, мужским потом. Тьма, как в колодце. Зажигаю свет и говорю, что принесла завтрак. Из-под одеяла высовывается опухшее, небритое лицо. И голос сонно, лениво: «Go away, son of a bitch!». Кое-как поставила на постель поднос, и он опрокинулся, как только тот повернулся, чтобы спать дальше. Но я, уходя, замешкалась, и он схватил яйца, шмякнул их об стену и снова заснул в месиве апельсинового сока, молока, кофе, раздавленных желтков и собственной славы. Больше я никогда его не видела, и в моей памяти он ничуть не похож на свой знаменитый образ. Как сказал не помню кто: «Нет кумиров для их лакеев». (Бриджит Бардо, «Инициалы Б. Б.»)
Наталья Тенякова о Пантелеймоне Крымове: "Вот я не могу забыть, как Патя Крымов рыбку ел. Не в спектакле… что же это было? Патя Крымов, гений несостоявшийся, спился… где же я это могла видеть? Клянусь, не помню. Кажется, во Дворце искусств в Питере. Там собирались актеры и читали непоставленные пьесы. И вот на одной из этих читок Патя сидел вдвоем с кем-то… Они открывали кильку, и Патя эту килечку брал и ел. Ржавую. Было понятно, что ржавую. Но я видела, что это интеллигент, хотя спившийся. Руки трясутся, но такая была сила Патиного актерского таланта и его аристократизма! Он ничего больше не делал, просто ел рыбку. Воображаемую. Я это не могу забыть! Такое бывало иногда у Смоктуновского в «Идиоте», когда он ничего не делал… Или Юра Яковлев в какой-то капустной ерунде в Щелыкове. Он говорит что-то, улыбается, а у меня текут слезы. Что это? Талант? Любовь?"
Анатолий Мариенгоф: «Ольгу Ивановну Пыжову я бы тоже отнёс к ряду некрасивых красавиц. Разноцветные глаза этой актрисы Художественного театра воспел в своём рассказе один из «Серапионовых братьев». Язычок у Пыжовой был тонкий и острый, как лезвие бритвы, которая почему-то называется безопасной. А о пыжовском нраве следовало бы сказать приблизительно те же слова, что сказал Пушкин о комедии Бомарше: Откупори шампанского бутылку Иль перечти «Женитьбу Фигаро». ...когда Ольга Ивановна была в настроенье, — а в те времена это не являлось редкостью, — она с лихвой заменяла для нашей небольшой компании бутылку шампанского, на которую не всякий день мы могли раскошелиться. […] Не знаю, как другие, а в особенности литературные критики, но лично я верю в любовь с первого взгляда. Верю хотя бы потому, что сам так влюбился. Кроме того, и отец английской драматической литературы сказал: «Тот, кто любил, всегда любит с первого взгляда». В той же степени, если даже не больше (и тут некоторый опыт у меня имеется), верю и я в дружбу с первого взгляда. Именно так — с первого взгляда подружился я с Сергеем Есениным, с Сергеем Образцовым, с Ольгой Пыжовой. Вероятно, подобное случается только в молодости, когда трезвый ум, к счастью, не слишком вмешивается в наши чувства. В конце первого вечера приятного знакомства на капустнике Камерного театра Ольга Пыжова уже с нежностью говорила и мне, и Никритиной, и Сарре Лебедевой: — Ну, гады… Нет, никогда не понять и старым и новым «этим Коганам» тёплого пыжовского слова! Через два дня, сверкая своими разноцветными глазами, она объявила Качаловым, с которыми была в самых тесных отношениях: — Сегодня после спектакля я приведу к вам трёх гадов: Мариенгофа, Никритину и Лебедеву. Для Василия Ивановича и Нины Николаевны слово «гад» было рекомендацией более чем достаточной. Едва мы сняли шубы и переступили порог, Качалов сказал: — Что ж, сядем за стол. — А я уже сижу! — крикнула из столовой Пыжова, нацеливаясь вилкой в «розовую рыбку», как она называла лососину. Кто не знает, что в гостях самые нудные, самые тягучие те полчаса, что выпадают на вашу долю от появления в доме до «прошу за стол, друзья мои!». У наших радушных хозяев (вот хитрецы!) этих тягучих тридцати минут не оказалось — увильнули от них. — Что ты скажешь, Вася, о моих гадах? — спросила Пыжова, жуя «розовую рыбку». Но Василий Иванович вместо того, чтобы ответить на её лобовой вопрос, как теперь говорится, уже наполнил большие рюмки ледяной водкой, настоянной, как полагается, на лимонных корочках. Наполнил и улыбнулся своей качаловской улыбкой. Мне приходится употребить этот эпитет «качаловской», «качаловская» потому, что все другие, слишком общие, могут относиться и к одному человеку, и к другому, и к третьему, а качаловская улыбка или качаловский голос — единственны. Мы чокнулись...» *** Не имея специального образования, Ольга Пыжова поступила в студию МХТ и вскоре уже вышла на сцену. Участвовала в спектаклях «Потом» (Лицци), «Синяя птица» (Фея), «Вишнёвый сад» (Варя), «Двенадцатая ночь» (Виола и Себастьян), «Хозяйка гостиницы» (Мирандолина). Преподавала актёрское мастерство в студии Е.Вахтангова, театре-студии имени М.Ермоловой, ГИТИСе, а после войны вместе с своим мужем Борисом Бибиковым возглавила актёрскую мастерскую во ВГИКе. Среди её учеников: Н.Мордюкова, Р.Нифонтова, М.Булгакова, В.Тихонов, Н.Румянцева, С.Дружинина, Л.Куравлёв, С.Чиаурели, Т.Носова, Л.Соколова, М.Виноградова, Т.Сёмина.
Жженов и Смоктуновский познакомились в Норильске. Вместе работали во Втором Заполярном театре. Один отбывал там ссылку, второй, опасаясь посадки, поехал туда добровольно (что очень удивило местные власти, ведь город был полностью в официальном подчинении МГБ, и никаких горсоветов там просто не было). Жизнь была непростой, достаточно сказать, что Смоктуновский из-за цинги потерял в этот период все зубы. Денег, разумеется, тоже не хватало, но Жженов, более практичный по жизни (это обстоятельство, видимо, и прибило к нему, к тому же, семейному человеку, более эфемерного Смоктукновского - они, действительно, были очень разные) одолжил молодому актеру деньги и научил купить фотоаппарат и подрабатывать фотографом в детских садиках. Это и спасало. Долг Жженову Смоктуновский через какое-то время вернул. Но они уже были братьями по неволе, и это определяло куда большее.
Вот что об этом времени пишет тоже ссыльная актриса Эдда Урусова (кто не помнит - Агнесса Ивановна из фильма "Курьер"): "Мы жили все рядом в коридоре на втором этаже актерского дома — он (Смоктуновский - В.Ш.), я с мужем, Жженов с женой. Но по-настоящему дружил только с Жженовым: Смоктуновский нуждался очень, и Жженов ему всячески помогал".
Когда через несколько лет времена стали меняться, Жженову еще потребовалось время, чтобы добиться реабилитации, а Смоктуновский был как-никак "вольняшкой" и рванул в Ленинград. Рекомендательное письмо ему написал все тот же Георгий Степанович - и не кому-нибудь, а самому Райкину (с ним Жженов учился когда-то в эстрадно-цирковом техникуме). Райкин же визитеру не удивился, но его смутило отсутствие зубов у артиста, да и приезд Иннокентия Михайловича пришелся на май, когда театральный сезон уже закончился. И тем не менее команду зачислить Смоктуновского в штат маэстро дал, но что-то все равно не заладилось и Смоктуновский уехал в Махачкалу. И еще потребовалось несколько лет, чтобы в 1957 году Иннокентий Михайлович вышел на сцену БДТ в роли князя Мышкина (Жженов к тому времени тоже освободился и работал в Ленинградском областном театре, ныне известном как Театр на Литейном).
В это время они снова встретились, но уже на съемочной площадке - "Ленфильм" запустил фильм "Ночной гость". Более же принципиальной во всех смыслах для обоих оказалась картина "Берегись автомобиля" Эльдара Рязанова, в которой Смоктуновский сыграл главную роль Деточкина, а Жженов эпизодическую - автоинспектора. Во-первых, Жженова узнала вся страна (предыдущие фильмы такого успеха не имели). Во-вторых, Смоктуновский, признанный и в своей стране, и во всем мире как Гамлет, сыграл пародийную изнанку этого героя и обозначил тем самым комедийную границу своего личностного амплуа. Тут тоже не обошлось без случая. Дело в том, что после настойчивых уговоров Иннокентий Михайлович, только что отыгравший в двух картинах Ленина (и ужасно этим измученный, как и начавшим прогрессировать "туберкулезом глаза"), от участия в комедии все-таки отказался. И этим поставил съемочную группу в очень сложное положение (сниматься надо было уже вчера). К тому же, под жестким контролем жены просто спрятался от всех на съемной даче на Карельском перешейке.
"Сдал" Смоктуновского Рязанову старый друг Георгий Жженов, который в деталях нарисовал режиссеру план расположения дачи (Рязанов добирался туда на электричке, а потом под дождем еще долго шел в этот поселок). Но это решило все. Родился великий фильм, который уже невозможно представить без Смоктуновского, как и без эпизода с участием Жженова и без придуманной им фразы: "Привычка: ты удираешь, а я догоняю".
В этом эпизоде вообще оказалось много парадоксального: "преступник" поневоле и сторожащий его человек в погонах - разве это не было приветом из их норильской жизни? Кстати сказать, вчерашних сидельцев, хоть и сторонились отделы кадров, творческие люди скорее привечали. И не столько из-за сострадания, сколько из-за иного качества "человеческого материала". "Глаза!", - во время одной из репетиций закричал Георгий Товстоногов (есть такая легенда), который вынужден был из-за алкоголизма снять Пантелеймона Крымова с роли князя Мышкина: он вспомнил небольшую роль малоизвестного Смоктуновского в фильме "Солдаты". Когда другой режиссер, Теодор Вульфович, приступил к съемках своего впоследствии культового фильма "Последний дюйм", на главную роль мужественного летчика Бена Эсли он тоже пригласил "человека с биографией" - Жженова. А когда "не случилось", в этой роли выступил другой суровый лагерник - Николай Крюков (все это, кстати сказать, о природе актерских подтекстов).
Так на несколько лет задержался большой дебют в кино (главная роль) Георгия Степановича. Зато именно Рязанов посоветовал этого актера Юлию Карасику, который искал исполнителя роли отца мужского семейства в нежнейший фильм "Человек, которого я люблю". Тут уже Жженов обозначил верхнюю границу своего лирического "я" (ничего более пронзительного про любовь - правда, от всех спрятанную, ни в театре, ни в кино актер ни до, ни после не играл). Не без участия Эльдара Александровича, подозреваю, прошло и утверждение Георгия Степановича на наиболее знаковую роль в биографии актера - разведчика Тульева в тетралогии про Резидента, ведь Вениамин Дорман, режиссер картины, был вгиковским сокурсником Эльдара Рязанова.
А вообще они действительно были очень разные - Жженов и Смоктуновский. И прежде всего по своей актерской технике: там, где Смоктуновский брал талантом перевоплощения, Жженов убеждал прежде всего правдивостью своей фактуры (а для кино это часто важнее). Недаром больше всего из своих предшественников он любил Жана Габена и Спенсера Трейси, которые "никогда не играли". И, наверное, поэтому далеко не для всех он был так же убедителен на сцене, как на экране. И еще одна интересная подробность: Жженов порою непроизвольно "затягивал" спектакли, ломая заданный режиссером ритм. Знатоки говорили: это его любовь к "молчаливым" крупным планам подводит.
В марте этого года - две круглые даты: 90 лет Иннокентию Смоктуновскому и 100 лет Георгию Жженову.
В детстве у меня было такое хулиганство – таскала у папы их кармана мелочь. Просто ради риска. Папа, конечно, об этом знал. И как-то за обедом спрашивает, по обыкновению грассируя: «Какая-то воговка вчера ук-х-ала у меня деньги. Вы не знаете, кто это?» Глядя чистыми голубыми детскими глазами, я говорила, нет. Он спрашивал: может, тебе дать денег? Я – нет. И продолжала воровать. У него хватало мудрости не делать из этой странной детской игры какой-то криминальный случай. Порола нас в основном мама. При папе пороть нас было нельзя - он хватался за валидол, убегал, а мы прятались под полами его домашнего халата. И вот он стоял такой худой, но книзу расширяющийся, и когда мама влетала с линейкой – она порола нас линейкой – и спрашивала: «Саша, где дети?» – он не мог ей соврать, тихо говорил: «Лилечка» и опускал глаза вниз. Когда я потом спросила маму, чего она нас так порола, она ответила: «я же художница, добивалась на ваших задницах розового цвета». Эта мамина легкомысленность была невероятно притягательна для папы. Как-то, еще когда он за ней ухаживал в Китае, написал ей трагической письмо, что плывя на корабле в Циндау, они попали в тайфун. «Я был на волоске от смерти, но в эту секунду я думал о вас, о том, как вы мне дороги, как я люблю…» Следующее его письмо маме было уже раздраженное: «Какая же вы все-таки странная, я вам пишу, что меня чуть не погубил тайфун, а вы мне пишете «какая прелесть, я обожаю тайфуны». Он видел много женщин, судя по всему, но вот это существо, моя мама, привела его в Россию и создала ему семью.
Коверный случай
Папа давал много благотворительных концертов – тогда они назывались шефскими. Однажды ему сказали, что директриса в моей школе на деньги, собранные им для осиротевших детей, купила ковер. Это было при мне. Он, побледнел, встал, накинул пальто и пошел своими большими шагами в школу. Она была на Пушкинской улице – теперь это Большая Дмитровска, а квартира наша была у Елисеевского гастронома. Он шел, шарф развевался, он хватал валидол, мы бежали за ним, думая, что сейчас произойдет что-то невероятное. Взошел на второй этаж школы, распахнул дверь и увидел этот ковер. Дальше мы остались за закрытой дверью и ничего уже не слышали. Но директрисе пришлось этот ковер продать и вернуть деньги по назначению. Для него этот коверный случай был невероятным шоком.
Кукла в голубом
Когда папа возвращался домой с гастролей, начиналось вручение подарков. Но он был педант, у него в чемодане все ровно сложено, иногда он даже привозил недоеденную половину лимона, завернутую в салфетку. Чемодан распаковывал мучительно медленно, мотая нам нервы. Ни в коем случае нельзя было торопить его, и мы просто замирали а ожидании. И вот сначала показывалась рука куклы, потом нога, потом целиком. Папа прекрасно знал, что нам с сестрой надо дарить все одинаковое, потому что иначе будет жуткая драка. Поэтому он дарил куклу в розовом платье Марианне, а в голубом мне. Но я все равно его чудовищно ревновала к «этой шанхайке». Считала, что только тому, кого безумно любишь, можно подарить розовую куклу. И только той, кого терпеть не можешь, - куклу в голубом. А это была я – мне дарили куклу в голубом. Я с ним не разговаривала, обижалась, папа выяснял со мной отношения и с трудом их налаживал. Вот такой был тяжелый с детства у меня характер.
Кот Клофердон
Папа потрясающе рассказывал сказки. Например, у него был бесконечный сериал про кота Клофердона. Окна нашей квартиры выходили (и сейчас выходят) на крышу Елисеевского гастронома, где и работал Клофердон в мясном отделе. У него была тяжелая биография. Он проворовался, сидел, вышел из тюрьмы, его трудоустроили в соседний гастроном, взяли на поруки в молочном отделе, и он едва удерживался от того, чтобы не съесть всю сметану. И у него была любовь – ее звали Фаншетта. Ночью они встречались на крыше. И мы с сестрой, когда все засыпали, долго смотрели из окна на крышу – и вот силой нашей возбужденной фантазии Клофердон возникал на крыше, и утром мы рассказывали папе продолжение…
Бандитки
У нас с сестрой были две бонны. Мы чинно гуляли с нами поочередно в Пушкинском сквере и были воспитанными барышнями. Но однажды, внимательно глядя на нас за обедом, папа сказал маме: «У меня такое впечатление, что мы воспитываем наших двух сте-е-гв не как советских гражданок». Это была роковая фраза, потому что нас отослали в пионерский лагерь. У нас с Марианной было два чемодана – немецкие, из светлой кожи. Туда нам положили гамаши, рейтузы, боты, платья, фуфаечки… Я ничего не помню в этом лагере, кроме страшного чувства голода и странной неловкости, когда на линейке пели «взвейтесь кострами синие ночи, мы пионеры дети рабочих». Как было бы хорошо, думала я, если бы мой папа писал такие песни, вместо песен про каких-то балерин, клоунов, пахнувших псиной, рафинированных женщин… Вот написал бы эту, про детей рабочих, я была бы горда… Когда мы приехали обратно, у нас был один фибровый чемодан на двоих, и там было два предмета. Маринанне принадлежала голубая застиранная майка, на которой было вышито «Коля К», а мне черные сатиновые шаровары с надписью «второй отряд». Мы ввалились в дом, шмыгая носом, ругаясь матом, а перед нами в шеренгу папа в праздничном костюме и бабочке, мама, две бонны, бабушка с пирогам. Не поздоровавшись, не поцеловавшись, мы сказали: «Ну че стоите? Как обосравшийся отряд! Жрать давайте. Потом прошли на кухню, открыли крышку кастрюли и руками съели полкастрюли котлет. Папа, как глава этого… отряда, тихо прошел в кабинет и стыдливо закрыл за собой дверь, долго не выходил, потом впустил туда маму и мы слышали мамины всхлипывания и папины строгие бормотания. Но было поздно. Советская власть вошла в нас с сестрой с полной неотвратимостью. Мы стали полными бандитками. И мы чесались. Бабушка обнаружила вшей. Нас замотали в керосиновые полотенца, но лагерные вши были на редкость живучи. Тогда нас обрили налысо и волосы сожгли. Вшей вывели, но мы остались неуправляемыми оторвами. Когда нам купили велосипед, мы на даче ездили, держась за борт грузовика, без рук. Когда папе об этом доложили, у него чуть не случился сердечный приступ. Нас невозможно было остановить. Так на нас подействовал лагерь. В 1957 году папы не стало. Он умер в Ленинграде, после концерта в Доме ветеранов. Мы стали одинокими, очень тяжело переживали его смерть, и жизнь наша потекла по другому руслу.
«Ты же девочка!»
Как-то режиссер Птушко позвонил маме и сказал: Лиля, у тебя две дочки – 15 и 16 лет, а я ищу актрису на роль Ассоль. Может, приведешь какую-нибудь из них на пробы? Мама сказала, нет-нет, никаких проб, Александр не хотел, чтобы они были актрисами. Но Птушко уговорил. И мама повела меня. А я в 15 была очень спортивным подростком, носила треники, играла в баскетбольной команде и была коротко стрижена. Птушко, как только увидел меня, сказал «ой, нет-нет-нет. Нет ли у тебя, Лиля, какой-нибудь другой дочери? Получше?» Мама сказала, есть, но та совсем плохая. Пока то, да се, гримерша посмотрела на меня и с жалостью сказала: «Давай платьице наденем, ты же девочка. Волосики причешем». На меня надели светлое нежное платье, наклеили реснички и Птушко был изумлен. Меня утвердили. А поскольку я была не актриса, то решили дать мне учительницу, которая бы репетировала со мной роль. Это была Серафима Германовна Бирман, характерная актриса старого кинематографа. Огромного роста, со специфическим бирмановским голосом. Маленькие глазки-буравчики и седина, стриженая под горшок. И она показывала мне Ассоль. Повязав платок, став похожей на Бабу Ягу, она брала эмалированное ведро и приложив руку козырьком ко лбу, показывала мне встречу Ассоль с Греем. Огромная Серафима стояла и всматривалась – и меня всю колошматило. Наконец ее маленькие глазки вспыхивали сумасшедшим светом, она вскидывала руку и громко кричала зычным голосом: «я здесь, Грэ-э-й!». И огромными прыжками бежала навстречу воображаемому Грею, громыхая ведром, срывая платок с головы, и тряся седыми волосами. И я, глядя на нее, понимала, что таких вершин мастерства никогда не достигну. Серафима была критична и неумолима. И лишь когда я уже сыграла Офелию, она позвонила маме и сказала: «Лиля, кажется, я могу вас обрадовать. Кажется, она не полная бэздарь».
Амфибия пришла!
Снимали мы «Человека-амфибию» под Севастополем, в Голубой бухте. Оператор все время придирался – то вода зацвела, то отцвела, казалось, что это никогда не кончится. Я думала, что это будет самая скучная картина. Поэтому ее успех в итоге я принимала за какое-то всеобщее сумасшествие. Приходили тонны писем, почтальон стучала в дверь ногой, оставляла на полу огромную кипу и злобно уходила. Когда выходила из дома, внизу меня ждала непременная группа ихтиандров. Тогда у нас не было телохранителей и бронированных лимузинов. Мы были доступны всякому. Бабушка строго сказала, что ничего в нашей жизни не изменится, и я как ходила в елисеевский гастроном за хлебом и молоком, так и продолжала – уговаривать бабушку было бесполезно. Я надевала платок, очки, но меня узнавали мгновенно. Лю-ю-юба, кричали из колбасного отдела, иди сюда, Амфибия пришла! Ты автограф хотела у ей взять, помнишь?! Из колбасного бежали и я писала автографы на бумажках, на чеках, на паспортах, руках и колбасе… В купе ко мне приходили женихи, чтобы выпить как следует. Это была постоянная мука, она называлась славой. Единственное, что она мне принесла, - страшная боязнь толпы. Я ее боюсь по сей день. В очень общественных местах у меня начинается озноб, и мне кажется, что сейчас опять выйдет какой-нибудь Ихтиандр.
Он меня пилил и ел!
Моя сознательная творческая жизнь началась с фильма «Гамлет». Козинцев меня пригласил попробоваться, но я даже не надеялась, что меня утвердят на роль Офелии, потому что ее, как правило, играли актрисы с колоссальным опытом. Козинцев стер с моего лица все краски. Меня выкрасили жуткой перекисью водорода так, что почти не видно было волос, Мне выщипали все брови, убрали ресницы, потому что он добивался, как эстет, такого возрожденческого лица. Принес мне фотографию – там была статуя без глаз вообще – и сказал: «Настенька, видите, эту фотографию. Вот если у вас будут такие глаза, считайте, что роль удалась...». Смоктуновский, помню, произвел на меня неизгладимое впечатление. Он, репетируя Гамлета, и в жизни примерял эту роль на себя: стал замкнут, нелюдим. Не отключался никогда. Даже в буфете. Стоял один, просил с ним не разговаривать. И кругом шептались: он – Гамлет, видите, репетирует, вживается. И тогда я поняла, что вот оно – искусство. Он очень трепетно относился ко мне, рассказывал, как надо играть и что такое актерское искусство. И я невероятно благодарна Смоктуновскому. Без него я бы не сыграла так, как сыграла. Потом встретилась с ним на фильме «Кража». Он играл моего отца, это такая история конфликта между отцом и дочерью. Я была очень рада встрече с ним и кинулась к нему с той же нежностью, которую и прежде испытывала, но он оттолкнул меня с невероятной холодностью. Он никак не хотел со мной общаться и без конца придирался. Так же, как его персонаж, недовольный дочерью, ее поведением, взглядами и нравственностью. Я сначала была буквально оскорблена, но потом поняла, что он опять вживается в роль. Он без конца меня пилил и ругал. Мог прекратить завтрак, кинуть салфетку, подойти ко мне и начать выяснять отношения с утра перед съемками, потому что, судя по всему, ему это было нужно как артисту – нажить конфликтные, тяжелые отношения с моей героиней. Это было очень странное время и странные отношения. И до конца жизни он не очень-то вышел из этой роли – по крайней мере, по отношению ко мне. И в театре – уже во МХАТе - это продолжалось. Однажды он играл в «Чайке» Дорна. Он любил делать паузы и как-то раз, пока он тянул одну такую, всегда и ко всем добрая Ия Саввина сказала с ехидцей: «Шли годы». Я удивилась: «Чего ты так?» - и она мне объясняет: «Поскольку я Полину Андреевну играю, и я его люблю, а он меня нет, он меня просто съел». И тогда я поняла, что не одна я жертва этих взаимоотношений.
Иголка в животе
Сразу после «Гамлета» меня пригласил Бондарчук - сыграть маленькую графиню Лизу в «Войне и мире». Я долго отказывалась, потому что, как вы знаете, княгиня Лиза умирает родами. Я была не готова к этому процессу – у меня еще не родился любимый сын Степан, и я сказала, что не знаю, не умею и не понимаю, что надо делать. Но Бондарчук был очень уперт: «Не волнуйся, Настя. Не страшно, что ты еще не рожала. Я тебя научу». Пришла на репетицию, на меня надели ватный живот на бретельках - теплый такой, и он мне сказал: «Ты часа два погуляй по Мосфильму, а потом приходи. Но старайся вести себя так, чтобы никто не заподозрил, что это не настоящий живот». И я пошла. Сначала осторожно, держась за стенки. Люди останавливались: тебе не плохо? Не-не-не, у меня все нормально, говорила я. Потом осмелела, пришла в буфет, мне уступили очередь, взяла еду, мне принесли еще – сказали, ешьте-ешьте, вам надо. Потом встретила приятельницу, она долго тянула: «а-а-а, а от кого?». Да, Андрей, говорю (по роли-то муж у меня - князь Андрей). «Ой, че-то я не помню, чтобы у тебя был Андрей. А что так сразу?» - «Да как-то так получилось». – «А скоро?» – «Да. Скоро-скоро», говорю. И какие только слухи не поползли обо мне и о каком-то Андрее по городу! Когда я пришла к Бондарчуку, он внимательно посмотрел – а у него были пронзительные глаза - и сказал: «Так, хорошо, хорошо, ты уже, по-моему, готова». И вот сцена с княжной Марьей, дурные предчувствия, что что-то случилось с князем Андреем, а он о ту пору ранен. Мне Бондарчук для этого эпизода дал пяльцы, я вышиваю такой большой иголкой, нервничаю, что там с животом и что с князем, Бондарчук доволен. Замечательно, говорит, тебе на пользу пошло, что ты два часа вживалась в образ. Сейчас отдохнем пару минут и доснимем. Я расслабилась, пяльцы отложила, сижу… он входит, смотри на меня и вдруг: «Фу-у-у! Настя! Ну что ты! Два часа я тебя приучал, ты вышивала-вышивала, а иголку в живот воткнула».
«Мы баб не берем!»
Был театр, манивший меня всегда. «Современник». И я рискую туда поступить, хотя играла только классических героинь. Прошу Калягина, который учился на два курса старше меня и всегда был моим большим другом, чтобы он сделал со мной отрывок. Делаем отрывок «Антигоны» Жана Ануя, и я спрашиваю у Игоря Кваши: а можно я покажусь к вам в театр? А тогда актеры театра «Современник» были такие… ОЧЕНЬ важные. И он мне: «Знаешь, старуха, дело в том, что баб мы не берем». Но я все же решила попытаться. И вот передо мной сидят все: Ефремов, Волчек, Табаков, Казаков, Евстигнеев, Лаврова… я играю отрывок из «Антигоны» и ничего не помню, кроме того что у меня трясется нога. Доиграла, в муках ухожу, думая «ну и хорошо, что я так плохо играла, меня не возьмут. Пойду в театр Вахтангова». И тут за мной приходит секретарь и говорит, что меня приняли единогласно. И два года я играла там в массовке, будучи уже, если говорить современным языком, звездой. Играла в «Голом короле» одного из гвардейцев, мы выходили, маршировали и говорили: «дух военный не ослаб, у-па, пара-ру-ра, нет солдат сильнее баб, у-па, пара-ру-ра»… Такая у меня была роль. Евстигнеев, игравший короля, косо смотрел на меня, потому что весь зал шушукался: «Вертинская! Амфибия пришла на сцену!» И он сказал: «она мне мешает играть». Меня сняли, но я продолжала смотреть из-за кулис его великую игру. И его и всех других – весь состав основателей. А сама пыталась приспособиться. Играла девочек – с рюкзаками, хроменьких, косеньких, вставляла вату в нос, делала веснушки, рыжие торчащие волосы – ничего у меня не выходило. Не могла приспособиться к этой социальности. И однажды в «Современник» пригласили молодого английского режиссера – Питера Джеймса. Он ставил «Двенадцатую ночь», где мне дали роль Оливии. Ее нельзя было играть как героиню, это было не принято в «Современнике», и я придумала ей смешной грим. Выбелила лицо, брови и ресницы - это же комедия. Джеймс был счастлив. Он был небольшого роста, с пивным животом, с длинными волосами, всегда немножко поддатый, и показывал мне роль, выпятив вперед живот. Я так и сыграла Оливию. Смешно получилось.
Ефремов
Потом начался период, который я называю «мои университеты» - период моего актерского выживания. Он дал мне очень много. И когда Ефемов покинул «Современник» и возглавил МХАТ, я перешла за ним. Переиграла тут уже всего Чехова, но взаимоотношения с Ефремовым, которые продлились столько же, сколько эмиграция моего отца, 20 с лишним лет, не принесли мне никакой личной радости, но стали для меня колоссальной школой, воспитанием, и я считаю, что он был, есть и навсегда остается моим учителем. Так получилось, что мы с ним снялись в фильме «Случай с Полыниным» по повести Симонова. Это и есть моя первая и, наверное, единственная современная роль в кино. Думаю, Ефремов потрясающе умел играть любовь.
«Лучше жамкай меня!»
Помню мольеровского «Тартюфа» во МХАТе. Калягин играл Оргона, я Эльмиру, Любшин – Тартюфа. Смех стоял в зале все время. Потому что была бесконечная импровизация. Надо сказать, что с Сашей Калягиным мы сблизились еще со времен училища и очень с тех пор дружили. Так вот в сцене соблазнения Тартюфа, Саша под столом должен был уходить в люк, но он никогда не делал это вовремя. Но зато когда он бежал под сценой за кулисы, от его топота все сотрясалось. А бежал он потому, что каждый раз играл с гримером в шахматы. И свой ход пропустить не мог, конечно же! А мне приходилось подгадывать, когда же он появится снова под столом, изощряясь на всякие фокусы. В том «Тартюфе» есть сцена, где Оргон обнимает жену. Так вот, Калягин не обнимал – он стискивал меня с удовольствием изо всех сил и начинал, как бы это сказать, меня жамкать. Я ходила от этого жамканья вся в синяках. И наконец возмутилась: «Саша, если ты еще раз это сделаешь, я в этой сцене просто уйду!» Так он в следующий раз в порыве подошел, но не стал меня жамкать, а сказал: «Дорогая моя, неужели я снова увижу это милое лицо, эти прекрасные черты! – шагнул и двумя ногами встал мне на ноги. И продолжительно меня целовал. Я, хромая, побрела со сцены, а потом сказала: «Знаешь, лучше жамкай, а то без ног останусь». Он удивительный актер.
«Содержанка тоже человек»
«Безымянную звезду» мы с Козаковым снимали быстро и легко. А потом картину положили на полку. Меня вызвал к себе на ковер директор Объединения – уж не буду сейчас называть его имя, бог с ним – и сказал: «Что ж ты, Анастасечка, играешь эту б…, в жизни-то ты нормальная! Волосики у тебя прямые, а там чего ты кудерями-то завилась? Я ему: «вообще-то я не б… играю, а содержанку. Содержанка тоже человек. Да она легкомысленная чуть-чуть, но она не знает жизни, она живет в золотой клетке». Но объяснить ничего не удалось – у директора не было содержанок по жизни, одни только б… «Это не годится, - сказал он с угрозой, - ты давай-ка подумай о своей жизни дальше». Но потом картина вышла поздно ночью по нашему телевидению. Таких ролей больше мне не попадалось – там есть и драма, и комедия, и лирика, и характер.
Ведьмизм
Потом кинематограф рухнул, мне было играть нечего, я уехала за границу и три года преподавала вместе с Сашей Калягиным в Швецарии, во Франции, в Америке – мы открыли чеховскую школу. Меня даже называли «профессор» и я все время оглядывалась, думая, что это не ко мне. Но это тоже исчерпало себя. И мы вернулись. И все же это было время моей свободы, когда надо мной не нависал такой коллективный орган, который говорил, как тебе жить дальше и что тебе можно, а что нельзя. Тут мне Юрий Кара предложил играть Маргариту. Я поначалу отказывалась, но не потому что я какая-то кокетливая артистка, а потому что это любимый роман, и мне было страшно браться. Я не знала, как и подойти-то к этой роли. Играть ведьмизм не хотела. Ведь что такое ведьма? Мне кажется, что это периодическое состояние любой женщины. Поэтому я решила сыграть Маргариту во имя ее жертвенности.
Бабушка Багира
Теперь моя любимая роль – бабушки. У меня есть три внука от сына Степана. Старшая Александра – ей 21 год, она учится в университете на историческом факультете – отделении истории искусств. Отличница. Средний внук Вася, не очень хорошо учится, но он любимый внук. И Петя – младший. Пока они росли, я с ними все время играла. Степа, проходя мимо стола со скатертью, стучал кулаком: «Мама, ты опять там, под столом?», а я оттуда в запале рычала: «Я не мама, я Багира». Страшно баловала внуков – как меня баловал отец. Я привыкла думать, что все хорошее во мне – от отца, а все ужасное, гадкое и отвратительное – от жизни. Была история, как мы привели Петю на причастие. Со стороны видим, как батюшка что-то спрашивает у Пети, и Петины плечи в ответ поднимаются, потом снова спрашивает и снова поднимаются, а потом на всю церковь слышим Петин голос: «Ну не знаю, может, я какавы много пил?». Единственный грех, который он нашел. Степан рассердился и говорит: так, в субботу оба сядете и запишете все свои грехи на бумаге. Вася исписал весь лист с обеих сторон: с братом подрался, маме нагрубил, двоек наполучал, кота пнул. А Петя сидит напротив него, грызет огурец, мотает шкуркой и канючит: ма-а, ну какие грехи, ну что мне писать? Мы ему: Петя, это твои грехи, пиши то, что ты считаешь грехом. Петя опять тянет. Тогда Вася встрепенулся и говорит: «О! Пиши: издевался над огурцом». Надо сказать, что Степан тоже отправил их в лагерь – только в православный, «Вифлеемская звезда». Так они на второй день оттуда пишут: ну пришлите хоть что-нибудь, хотя бы доширак. а потом директор «Вифлеемской звезды», увидев, что Петя сорвал с дерева листочек, пригрозил: что ты делаешь! А если я тебе ноги из жопы вырву? После этого мои внуки тоже больше не ездят в лагерь.
«Фаина Георгиевна была безумно одиноким человеком и очень страдала и от своего одиночества, и от старости, и от болезней. По-моему, половину её знаменитых афоризмов ей приписывают. Я лично только два слышала от неё за всё время нашего знакомства. Издатель Захаров, наверное, сделал себе состояние на Фаине Георгиевне. Раневскую мечтал снять великий режиссёр Сергей Эйзенштейн. В картине «Иван Грозный» он предложил ей роль Ефросиньи Старицкой, однако Фаина Георгиевна не прошла кинопробы, так как, по словам министра кинематографии Большакова, семитские черты Раневской очень ярко проступали, особенно на крупных планах». По иронии судьбы роль Старицкой сыграла другая актриса с не менее выраженными еврейскими чертами лица – Серафима Бирман. Так что, по всей видимости, проблема заключалась не в происхождении Раневской, а в ней самой. <...>
На Серафиму Бирман Фаина тоже затаила обиду Они не разговаривали пятнадцать лет. Когда мы начали репетировать «Дядюшкин сон», все роли были распределены. На роль Карпухиной была назначена очень симпатичная актриса Нелли Молчадская. Роль Карпухиной эксцентрическая, мощная, полный противовес Марье Александровне Москалёвой – «первой даме в Мордасове», которую играла Раневская. И Фаина Георгиевна сказала, что Молчадская не может играть Карпухину и её нужно снять с роли. И её сняли. Конечно, это была трагедия. Фаина оказалась жестокой. <...> Естественно, встал вопрос: кого назначить на роль. И Раневская сказала: «Эту роль может играть только Бирман». Она не разговаривала с Серафимой Бирман 15 лет! <...> Начались репетиции. У Бирман была одна сцена. Я сижу за роялем, Фуфа – на первом плане, а кругом сидят женщины Мордасова. Их было много.
Вдруг нам сообщили, что в театр придёт американский драматург Артур Миллер с женой. Что тут началось! Какие-то репетиции, какие-то прогоны, какая-то суета. Вызвали Фуфу, вызвали всех нас: Артур Миллер будет смотреть спектакль! Пошёл спектакль. Все волновались. Подходит та самая сцена с Серафимой Бирман. А сцена звучит примерно так: «A-а, Марья Александровна, – Бирман говорит Фуфе. – Как доносить и рассказывать, что происходит у Мордасова, так это Карпухина, а как пригласить на чашку шоколада, так меня нет! Вот вы какая, Марья Александровна!» Выходит Бирман. Она придумала себе фантастический костюм: в валенках, юбке, шапке, шали, то есть это было чучело номер один. На нас – платья, корсеты. Фуфа была в бриллиантах, а Бирман выглядела таким чучелом.
Она вбежала на сцену и закричала: «А, Марья Александровна, как доносить и рассказывать, что происходит у Мордасова, так это Карпухина, а как…» И вдруг – тишина! Видимо, перед ней возник белый лист бумаги, и она забыла дальше текст… Все бабы, их было восемь-девять, начали суфлировать: «…чашку шоколада…» И тут Фуфа не выдержала: «Боже мой, она забыла текст, надо же было дожить до такого маразма, она забыла текст, она не помнит текста!..» Бирман стоит, все громко шипят: «Чашку шоколада, чашку шоколада…» Не может она вспомнить, хоть убей, и не может сообразить, чего от неё хотят! И Фуфа бежит и кричит, что Бирман в полном маразме. Наконец бабы ещё громче подсказывают реплику про эту проклятую чашку шоколада. И Бирман говорит: «Чашку шоколада! Да помню я!..» И пошёл занавес, потому что все хохотали до потери пульса. И знаете, что сказал Артур Миллер? Он сказал, что лучше всех играет Бирман. Не Фуфа, не я, а Бирман, которая играет первым номером».
Песня "Из чего только сделаны мальчики", о которой Евгений ЛЕОНОВ пишет сыну Андрюше (см. ниже), звучит в радиоспектакле "Робин Гуд" режиссёра Б.Кондратьева, зап. 1977 года. _______
Здравствуй, Андрюша, как ты там, не грустишь? Решил тебя повеселить накануне Нового года. Я тебе, кажется, говорил, что фирма «Мелодия» пригласила меня записаться на пластинку и я спел раз пять или десять песенку Марка Карминского «Из чего только сделаны мальчики». Конечно, композитор был на записи, бледнел, холодел, но по дружбе, я думаю, виду не подавал, когда я ошибался. И представь мое удивление, когда я услышал сегодня на пластинке вполне приличное, правильное исполнение, так ловко подмонтировали фонограмму, что люди и впрямь подумают, что Леонов поет. Но чтобы ты, сыночек, не думал, что я пою от наглости, решил рассказать тебе одну давнишнюю историю, из которой следует, что я пою с разрешения Дмитрия Дмитриевича Шостаковича. Так что имею полное право — и пою. Это было в шестидесятых годах, я готовился сниматься в фильме «Москва — Черемушки». Это была оперетта Шостаковича. И вот в один прекрасный день слышу: придет Дмитрий Дмитриевич слушать, как мы поем. Одним словом, мы все поем, как можем, а композитор все это терпит. Наконец он говорит, что поют все плохо, но одного актера утвердить можно — тут Дмитрий Дмитриевич указывает на меня, — он, говорит, ни в одну ноту не попал, но все спел — такого я еще никогда не слышал. В Театре имени Ленинского комсомола теперь, по-моему, все поют. И правильно делают. Некоторые ребята, конечно, очень музыкальные и поют обаятельно, но и те, кто не умеет, тоже втягиваются. Так что ты времени не теряй, тренируйся на походных песнях и дудку свою не бросай. Раньше твоя дудка смешила меня и даже немного раздражала, а сейчас думаю: вполне возможно, что она тебе и на сцене понадобится. Так что дуй! И голос тренируй! И поскорее возвращайся — вместе на радостях запоем. Москва. 24.XII.81
Ален Делон -- не только главный красавец мирового кино, но (по свидетельствам знающих людей) самый интересный как личность среди сонма кинозвезд . И самый неразгаданный. Сегодня ему исполняется 80 лет, да-да. А было на 10 меньше, когда мы записали это интервью
— Господин Делон, приятно видеть вас в Москве, но хочется знать, почему мы никогда не встречаем вас в Каннах — на фестивале, который вроде бы всячески поддерживает французское кино? — Это интересный вопрос. Действительно, почему меня не видят в Каннах? А вы давно туда ездите? — Да уж приблизительно лет 15.
При этих словах лицо Делона озаряется гневом, брови взлетают вверх, его постаревшее лицо становится на миг молодым и прекрасным…
— И вы еще спрашиваете! Причина очень проста. Да потому что Каннским фестивалем в течение вот уже многих-многих лет руководит один и тот же человек — Жиль Жакоб. А у меня с ним очень натянутые отношения. Фактически это такая восточная деспотия: все решения принимаются одним человеком, и нет никого, кто мог бы его поправить или одернуть. Вы помните 50-й, юбилейный Каннский фестиваль?
— Помню, и именно на нем всем особенно бросилось в глаза ваше отсутствие. — Не только мое, но и Жан-Поля Бельмондо. Потому что ни ему, ни мне Жиль Жакоб не прислал приглашения. За такой поступок его должен был бы вызвать на ковер министр культуры, но ничего подобного не произошло. Скандал все же разразился. На обложке Paris Match тогда напечатали наши с Жан-Полем фотографии с подписью "Канн им не нужен". Или они не нужны Канну? Этот фестиваль превратился в ярмарку тщеславия. Если раньше мы приезжали туда показывать свои фильмы, то теперь люди все больше ездят, чтобы показать себя. А мне это не нужно.
— Не с этим ли связано ваше разочарование в людях? Теперь вы предпочитаете общество домашних животных. — К тому, что было сказано, добавлю только, что около моего загородного дома есть кладбище, где похоронены все мои собаки, а посередине стоит небольшая церковь.
— Вы с жаром говорили про Марлона Брандо. Известно, что он увлекался системой Станиславского, которая повлияла на все его поколение американских актеров. А ваш актерский метод — он связан с этой системой? И как к ней относятся французские артисты? — Марлон действительно был заряжен идеями Станиславского, которые перенял через школу Ли Страсберга. У меня же свой собственный, личный метод работы. Он связан с той традицией, которую представляют во французском кино Жан Габен и Лино Вентура. Это не актеры в традиционном смысле слова — это люди, пришедшие не из актерских школ, пришедшие, по сути, ниоткуда. И я сам такой. Видите ли, есть комедианты, а есть актеры. Комедианты играют, представляют, а актеры живут на экране. Вот таков мой творческий метод.
— Какую роль сыграл в вашей жизни фильм "Рокко и его братья"? В России вас узнали и полюбили именно после него. — Давненько это было — аж 45 лет назад. Конечно, это был очень важный фильм в моей карьере, может быть — самый важный. Но знаете, почему Лукино Висконти пригласил меня сыграть Рокко? Потому что он увидел фильм "На ярком солнце". Так что этот фильм Рене Клемана был не менее важен. Вообще это была удивительная эпоха расцвета европейского, прежде всего итальянского, кино. С "Рокко" в моей жизни начался итальянский период. До сих пор не могу смириться с тем, что великого итальянского кино больше нет.
— Вы известны как чрезвычайно независимый человек. И все же, ощущаете ли вы себя частью семьи французских актеров? И существует ли вообще такая семья — хотя бы метафорическая? — Что касается независимости, то это правда, я всегда был очень независим — и как актер, и как продюсер. Если же говорить об актерской семье во Франции, то ее больше не существует.
— Значит, она все же была? — Была, когда работали Жан Габен, Лино Вентура, Симона Синьоре, Ив Монтан. После ухода этих и многих других важных людей моя жизнь тоже словно прекратилась.
— Но кто-то же остался? — Кроме меня — Жан-Поль, ну еще Жан-Клод Бриали. Нас осталось совсем мало.
— А женщины остались? Ведь семья не бывает без женщин. — Женщины? И женщин не осталось тоже. То есть актрисы остались, но нет звезд. После Жанны Моро, Брижит Бардо, Катрин Денев их больше нет — имею в виду молодое поколение. Актрисы есть: Матильда Мэй, Эмманюэль Сенье, но они не звезды. Говорят, в России любят Софи Марсо?
— Я лично — нет. — И потом не забудьте, звезда — это слово планетарное, звезда должна быть международной величиной, а не просто членом французской семьи.
...Марина Уварова Читала воспоминания Мирей Дарк, она говорит, что ни разу не видела АД плохо выглядящим - ни с похмелья, ни всю ночь не спавшим, ни больным - никогда, всегда прекрасен!
http://7days.ru Тамара Семина: «Гурченко считала себя моей должницей за роль, которую я ей отдала» Легендарная советская актриса вспоминает об эпохе и людях, с которыми ее сводил кинематограф.
Мне всегда везло на встречи с потрясающими и интересными людьми. Еще в школьные годы я познакомилась с Булатом Окуджавой, он вел у нас русский язык и литературу. Это была школа рабочей молодежи в Калуге. А до того как перебраться к нам, Булат Шалвович, тогда еще недавний выпускник филологического факультета университета, по распределению работал в сельской школе в деревне Шамордино.
Школьное начальство Булатом Шалвовичем вечно было недовольно: он не составлял плана уроков, не заполнял ведомости, не заглядывал в методички — выговоры сыпались на него один за другим. Зато мы его обожали. Уроки он начинал так: «Ребята, закрывайте книжки и тетрадки, это все можно прочесть и дома, а сейчас давайте с вами поговорим про жизнь». А ребята знаете какие? Одна я в библиотеке работала, а остальные — от станка, в масле и грязи, кто-то спит после смены, кто-то ест с перепачканной газеты, и тем не менее многие очень хорошо окончили школу и пошли учиться дальше.
Я же оказалась в вечерней школе по прозаической причине. Тогда было платное школьное образование в старших классах — 150 рублей в год. И вот восьмой класс родители мне с трудом оплатили, а дальше, как сказала мама, это оказалось слишком дорого для нашей семьи. Она меня все время пилила: «Иди или в техникум, или работать, у нас только папка работает, помогай отцу!» Мой родной отец погиб на войне, мама второй раз вышла замуж, и отчим Петр Васильевич Семин, который оказался роднее всех родных, нас с братом Валеркой усыновил, я ношу его фамилию. Потом у них с мамой родились Галка и Пашка. Денег постоянно не хватало. Но я хотела окончить среднюю школу и поступить в институт. Вот и оказалась в школе рабочей молодежи, куда меня взяли и учиться, и работать библиотекарем.
«В «Двух Федорах» у нас с Шукшиным по сюжету любовь, но в жизни я была ему до лампочки». 1958 г. Фото: РИА НОВОСТИ
Поскольку у меня был стаж работы, я имела льготы при поступлении в Калужский педагогический институт. Меня приняли туда без экзаменов. Все обрадовались, особенно мама: я никуда не уезжаю, буду семье помогать. Но все карты спутала моя подружка Римка. Она занималась в местном драмкружке. Как-то я пришла к ней на репетицию, а худ-рук и говорит: «Давай почитай что-нибудь». Ну я и стала что-то читать, еще и кривляться. А он посмотрел на Римку и говорит: «Слушай, вот ей хорошо бы учиться на артистку». И Римка тоже давай меня убеждать: «Том, тебе надо быть артисткой, бросай свой педагогический». Вот так у меня все в жизни: нечаянно-пренечаянно. Забрали мы с ней мои документы из института, заняли у соседки сто рублей, и я по-ехала поступать в Москву на артистку. Мама меня прокляла: «Что это за профессия, ты хочешь опозорить семью? Убирайся, и чтоб ноги твоей в доме не было!»
Где в Москве учат на артисток, я понятия не имела. Да еще в тот день, когда я приехала, дождь зарядил стеной. И куда мне спрятаться? Запрыгнула в первый попавшийся троллейбус, и от всех своих треволнений — из дома убежала, взяла в долг у соседки, крыши над головой нет, одна в незнакомом городе — заснула на заднем сиденье. Так и каталась, пока меня водитель не разбудил: «Конечная, я в парк!» Стала проситься: «Мне некуда идти, можно я у вас тут переночую?» — «Я тебе переночую, сейчас в милицию сдам, будешь знать! Пошла вон!» Так и выгнал меня. В каком я нахожусь районе — понятия не имела. Стала искать, где бы мне приткнуться, и вдруг вижу: прямо передо мной здание — Киностудия имени Горького. Вот, думаю, мне как раз сюда! И даже учиться не придется. Надо только утра дождаться, ночью-то киностудия закрыта. А ночь холодная! Чтобы согреться, пошла гулять дальше.
Завернула за угол киностудии, а там другое здание — Всесоюзный государственный институт кинематографии. Так я и узнала про ВГИК. Дальше уже никуда не пошла, просидела всю ночь, как воробей под крышей, продрогла… Еле дождалась, когда приемная комиссия откроется. Вот только там мне сказали: «Все, прием документов закончен, слишком большой поток в этом году!» Бреду я по коридору — сама грустная, платье штапельное после дождя мятое-премятое, волосы нечесаные висят, как патлы. Думаю: «Домой не вернусь, завербуюсь на Дальний Восток и буду рыбу ловить». А навстречу мне — мужчина кавказской наружности с длинными усами. Это был декан актерского факультета Ким Арташесович Тавризян. Смотрит на меня: «Что случилось? Документы не взяли? За мной!» И я за ним шлеп-шлеп обратно в приемную комиссию. А там он и говорит: «Анна Павловна, милая, ну возьмите у этой несчастной документы, на нее же без слез смотреть невозможно». Та в ответ: «Сейчас начнется: общежитие нужно. Тебе нужно общежитие? Да? Вот видите! Так, никакого общежития, документы давай, а устраивайся как хочешь».
«На съемках фильма «Все начинается с дороги» только мы с Сашей Демьяненко были студентами, а все остальные — уже известные артисты». 1959 г. Фото: EAST NEWS
Но я разыскала общежитие, познакомилась там с девочками, они провели меня на четвертый этаж в спортзал, где размещали абитуриентов: все спали на жутких грязных матрасах без постельного белья. Помню, на экзаменах я уморила всю комиссию, когда своим тоненьким голоском читала басню «Осел и соловей», и никак не могла понять: что они так смеются? Ольга Ивановна Пыжова, которая набирала курс, спросила: «Слушай, детка, все замечательно, но почему у тебя осел пьяный?» Но во ВГИК меня приняли.
Вместе со мной учился Володя Прокофьев — мой будущий муж. Весь первый курс я его просто ненавидела. Нас поставили танцевать в пару, а у него с ритмом было неважно, и он постоянно в такт не попадал. А замечания наша преподаватель Маргарита Орестовна делала мне: «Сёма (так меня в институте прозвали), опять ты не в музыку!» Я просила: «Маргарита Орестовна, уберите от меня этого Прокофьева, не могу я с ним, дубина какая-то!» А после первого курса мне из-за Володьки обходной не подписывали, потому что он взял в библиотеке книжку на мое имя и не вернул. Узнала, где живет этот Прокофьев, приехала к нему домой с намерением потребовать: «Отдай книжку, гадина!» Стучусь, открывает дверь пожилой человек: «Входите, я отец, а Володи дома нет». Думаю: да очень мне нужен ваш Володя... А вслух я сказала: «Будьте добры, верните книгу, я за ней специально приехала черт знает откуда». Тут мы с папой разговорились, он ко мне расположился, потом все говорил Володьке: «Ой, какая девочка приходила!»
После первого курса выпускники режиссерского факультета пригласили меня сняться в дипломном фильме «Дорога на фестиваль», посвященном Московскому фестивалю 1957 года. Я тогда впервые была на море, мы с киногруппой плыли на теплоходе «Победа» — Одесса, Ялта, Сочи, Сухуми, Батуми и обратно тем же рейсом. Пока снимали картину — весь мой курс уехал на целину, в стройотряд. Я обещала своим: «Ребята, снимусь и к вам приеду!» Никто не верил: «Сёма, ты сказки-то не рассказывай! В Москве фестиваль в разгаре, а она приедет, как же!» Но я приехала. И меня встречали, как космонавта, качали на руках: «Сёма, ура-ура, ура, ты герой!» Но на другой день уже вертели пальцем у виска: «Идиотка, куда тебя черти понесли от такого праздника?»
«Снимали любовную сцену в «Вечном зове», лежим мы с Вадиком, а по нам ползают огромные желтые муравьи. Это оператор нашел подходящую точку — уложил нас на муравейник» С Вадимом Спиридоновым. 1973 г. Фото: МОСФИЛЬМ-ИНФО
Меня определили в столовую, и это было здорово, потому что по ночам я подкармливала ребят. Работа у них была тяжелая — укладывали асфальт, пилили, строили чего-то. Всех студентов поселили в бараках, где еще недавно жили заключенные, даже проволоку колючую снять не успели. Зато я впервые увидела, какая невероятно красивая степь. Раньше мне представлялось: ну степь и степь — скучно, чего там может быть? А это просто какой-то поэтический кусок земли, глаз невозможно отвести. И вот как-то вечером гуляю я по этой красоте, смотрю: впереди какая-то фигура в развевающемся плаще. «Ой, — думаю, — интересно, что за принц там стоит?» Подхожу ближе: господи, Прокофьев. А Володька мне: «Сём, ты чего тут? Гуляешь?» Слово за слово, и пошли гулять вместе. Раз встретились, поговорили, два поговорили, а потом уже друг к другу мчались, и это продолжалось 48 лет, до конца его дней...
Первую свою большую роль в кино я сыграла еще на втором курсе в картине Хуциева «Два Федора». Марлен Мартынович заметил меня на съемках «Дороги на фестиваль», я шла по берегу Днестра — тоненькая, в крепдешиновом платьице, волосы распущенные. Хуциев сказал Тодоровскому, который потом был у нас на «Двух Федорах» оператором: «Петь, смотри, просто Ассоль, живая Ассоль идет». И Петр Ефимович кивнул: «Абсолютно». И вот Марлен Мартынович предложил мне роль Наташи. «Я бы, — говорю, — с удовольствием, но Ольгу Ивановну боюсь». Пыжова категорически запрещала нам сниматься. «Кильки (так она нас называла), если я узнаю, что вы шастаете по киностудиям, то я вас выгоню с позорной кличкой «киноартистка»!» И Хуциев начал снимать другую девочку, но, видимо, я произвела на него сильное впечатление. Дождавшись летней сессии, Марлен Мартынович сам пришел к Пыжовой: «Ольга Ивановна, отпустите ко мне эту студентку, а к началу занятий я ее обязательно верну». Она отпустила, но предупредила: «Если мне хоть что-то не понравится, когда увижу картину, выгоню с курса. Да-да, с позорной кличкой «киноартистка»!» Для нее это было самое жуткое ругательство.
«Для роли Катюши Масловой мне пришлось поправиться — восемь килограммов набрала» С Евгением Матвеевым. 1960 г. Фото: РИА НОВОСТИ
Как только мы оказались в Одессе и я увидела море, моментально забыла все угрозы. Мы с Колькой Чурсиным, игравшим Федора-маленького, постоянно рвались купаться, нас не могли вытащить из воды, мы еще и дрались все время. Хуциев хватался за голову: «Что же я утвердил какой-то детский сад, да еще столько времени эту Семину ждал?!» Федора-большого играл Василий Шукшин. По сюжету у нас — любовь, но в жизни я, малышня, ему была до лампочки. У него были буфетчица Клава, буфетчица Шура, он с ними по очереди крутил романы, а съемки так, между прочим.
«я соврала, что умею курить»
Когда фильм вышел на экраны, меня простила мама. Приезжаю, а весь дом оклеен моими фотографиями, афишами, вырезками из журналов, прямо музей какой-то получился, чего я терпеть не могу. И Пыжова не только не выгнала меня, но и дальше отпускала сниматься. Потом я сыграла в картине «Все начинается с дороги», там толь ко мы с Сашей Демьяненко были студентами, а остальные — известные актеры: Нонна Мордюкова, Людмила Хитяева, Иван Рыжов, Сергей Гурзо. Нонка тогда только с Тихоновым развелась, переживала ужасно: «Все это враки, что, если личная жизнь не клеится, работа спасает! Да никакая работа на ум не идет!» Как-то она взяла с собой на площадку сыночка Вовочку, нарядила его в матросский костюмчик. А это же такой мальчишечка был хорошенький, как кукленок! Всем хотелось его потискать. И вот ребенок бегает, играет, смеется, а Нонка смотрит, смотрит на него и вдруг давай причитать: «Сироти-и-и-нушка ты моя-я-я! Что же твоя мамка наделала-а-а? Выгнала папку! Бросила нашего па-а-а-апку!» Ребенок хохотал, а тут видит, мама вся в слезах, и сам давай реветь. А Нонка: «Не плачь, деточка, правильно твоя мамка сделала». Насилу его успокоили.
А уже на четвертом курсе я снялась у Швейцера в «Воскресении», кстати, единственный раз в своей жизни проходила пробы — на роль Катюши Масловой. На эту роль пробовались все артистки Советского Союза — и Таня Лаврова, и Таня Самойлова, и Зина Кириенко. А тут жена Михаила Швейцера Софья Абрамовна Милькина увидела меня в студенческом спектакле «Женитьба», я там сваху играла, причем была вся в бутафорских бородавках. Но я ей понравилась, вот и получила приглашение на «Мосфильм». Помню, собираюсь я на пробы к Швейцеру, Лариса Шепитько дала мне свой широкий пояс, я им перетянулась, талия тоненькая, высоченный каблук, волосы развеваются. Посмотрела я на себя в зеркало — ну просто прелесть. Приезжаю на киностудию, вхожу в кабинет к Швейцеру. Михаил Абрамович злой, как морж, усы устрашающе свисают. Он посмотрел на меня и давай орать на жену: «Соня, ты кого мне привела? Посмотри, на кого она похожа!» И дальше уже мне: «Ты хоть книжку-то читала? Там полная, слегка одутловатая женщина!» Я опешила: «Чего вы на меня кричите? Вот, читаю, уже на 13-й странице!»
С партнером по картине «Крепостная актриса» Дмитрием Смирновым. 1963 г. Фото: RUSSIAN LOOK
Вышла я в коридор, думаю: да пошли вы со своей Катюшей, очень нужно! Милькина за мной: «Деточка, сейчас твоя главная задача не попадаться ему на глаза. Мы все сделаем без него, поняла?» И действительно, фотопробы мы с Софьей Абрамовной сделали без него — разные образы Катюши. И вот меня, уже в гриме пожилой Катюши, в арестантской одежде, Милькина посадила в гримерной на диванчик и велела ждать. А там еще восемь кресел, и на них сидят восемь Катюш. Представляете состояние каждой из актрис, когда все смотрят друг на друга и ищут у соперниц несуществующие изъяны? Я с наглым видом ногу на ногу закинула, глазками в разные стороны стреляю. Входит Швейцер, смотрит на меня: «Соньк, это кто?» Софья Абрамовна плечами пожимает. А сама мне подмигивает. Швейцер задумался: «Слушай, Сонька, в ней что-то есть, вызывай ее на кинопробы». Он ушел, а Софья Абрамовна говорит: «Ну, детка, поздравляю».
Потом были бесконечные худсоветы, остались три Катюши — Кириенко, Самойлова и я. И в итоге утвердили меня. Помню, стали мы снимать сцену в тюрьме, Швейцер меня спрашивает: «Ты хоть курить умеешь?» С ходу соврала: «А как же, конечно!» Купила пачку сигарет и бегом в общежитие: «Девчонки, миленькие, научите меня курить, завтра съемка!» На следующий день Швейцер на площадке объявляет: «Сейчас будем снимать сцену в камере, когда Катюша возвращается из суда, что-то выпивает и закуривает от лампы». И дали мне папиросу, которой в лампу еще нужно было попасть. Подношу лицо к огню, ничего не вижу, но как-то изловчилась прикурить. Слышу голос оператора: «Надо же, какую актрису хорошую нашли, она даже с косинкой». Потом я такая гордая ходила, показывала, как умею изображать косую. «Дура, — говорили мне, — прекрати, останешься косой, кому будешь нужна?»
Для роли Катюши мне пришлось поправиться — восемь килограммов набрала. Меня на площадке постоянно подкармливали, я уже на еду смотреть не могла, а Софья Абрамовна в перерыв опять: «Пойдем, деточка, поедим». После съемок все эти килограммы быстро ушли. Триумф у картины был совершенно невероятный. Читатели «Советского экрана» назвали меня лучшей актрисой 1962 года. Роман «Воскресение» экранизировали больше 20 раз, в том числе и в Голливуде, но именно с моим портретом на обложке вышло в Америке одно из переизданий. Джульетта Мазина (мы с ней и с Федерико Феллини в Италии познакомились) сказала мне: «Я сама мечтала сыграть Катюшу Маслову. Но, после того как увидела вас на экране, поняла, что так не сыграю». Потом Джульетта приезжала в Москву, мы встретились в Доме кино на каком-то мероприятии, мы там были с Тамарой Федоровной Макаровой, она меня очень любила. И когда Джульетта кинулась ко мне обниматься, Тамара Федоровна говорит: «А я и не знала, Томочка, что вы так близки!» — «Ой, — отвечаю, — да это ж подружка моя! А ее муж Феллини мне в Италии пластинку подарил — с музыкой из «Сладкой жизни»… Вся Москва переписывала, вернули с трещиной».
«У меня никогда не было подружек-женщин, только мужчины. Мои «подружки» — Николай Крючков, Сева Санаев, Марк Бернес, Борис Андреев» С Александром Михайловым в картине «Одиноким предоставляется общежитие». 1983 г. Фото: МОСФИЛЬМ-ИНФО
У Швейцера я еще снялась в двух картинах. Софья Абрамовна сказала: «Детка, после «Воскресения» ты у нас счастливый талисманчик». Когда начались съемки фильма «Время, вперед!», мне одновременно предложили сниматься в Германии. Я отказалась, а меня вызывают в министерство: «Как вам не стыдно? Вы подрываете культурные отношения между ГДР и СССР!» Объясняю: «Но я уже снимаюсь у режиссера, которому многим обязана, это он меня по-настоящему вывел на большой экран». А немецкая сторона настаивает. Выкручиваюсь: «Мы в Керчи снимаем», а они: «В Керчь за вами пришлем самолет!» Заманчиво, но тогда бы Швейцер с Милькиной постоянно волновались, а мне не хотелось доставлять им дискомфорт. В итоге я сама в министерстве предложила на эту роль Ларису Лужину.
Я и другие свои роли отдавала. Должна была играть Ундину в «Герое нашего времени». Но Станислав Иосифович Ростоцкий попросил: «Тома, я утвердил Володьку Ивашова на роль Печорина, а у них со Светличной такой роман, такой роман! Отдай ей эту роль». — «Но я сама хочу сыграть». — «Ну пожалуйста!» — «Ладно. Но если бы вас не звали так, как зовут маму моего мужа — а она Станислава Иосифовна, ни за что бы вас не послушала!» — «Значит, мне повезло с твоей свекровью, привет ей от меня!» А Светка-то как была счастлива... Я еще ей потом и роль в «Стряпухе» у Кеосаяна отдала — мне там муж запретил сниматься, поскольку фильм по сценарию Сафронова, а Володька его терпеть не мог. А как-то, помню, звонят с Киностудии Довженко: «Ой, красотуленька, ой, роднуленька, хотим, чтобы ты у нас снялась». И присылают сценарий картины «Гулящая» — та же самая история, что и в «Воскресении», опять барин и служанка, опять он над ней надругался и выбросил. «Нет, — говорю, — не хочу». Люсю Гурченко тогда не особо снимали, а мы с ней были знакомы еще по общежитию ВГИКа, и я уговорила взять ее на эту роль. Люська всю жизнь меня благодарила, говорила: «Такие жесты не забываются». А потом Владимир Шамшурин пригласил Люсю в свой фильм «Безотцовщина» на роль Тамары. Люська спросила: «А песня там будет?» — «Нет, Люсь, не будет, она там маляр, какие песни?» — «Раз песни нет, сниматься не буду». Володя ко мне: «Тома, Гурченко отказалась, ты сыграешь?» Так и вышло, что сначала я Люське, а потом она мне роль отдала. Кстати, в этой картине и песня появилась, и мы с Леней Куравлевым отчаянно ее пели.
С Татьяной Судец и Татьяной Васильевой в передаче Первого канала «Дело ваше...». 2014 г. Фото: ПЕРВЫЙ КАНАЛ
Кстати, насчет песен. Спустя много лет мы с Гурченко оказались на каком-то мероприятии в Доме кино. Люська выходит на сцену, а ее просят спеть. Она говорит: «Ну что, опять «Пять минут»? Сколько можно?» Запела, конечно. Вдруг Люська видит меня, подходит, берет за руку и при этом продолжает петь. «Люсь, — прошу, — отпусти руку-то». А она мне шепчет во время проигрыша: «Молчи, а то сейчас ругаться начну» — и снова: «Пять минут, пять минут». Вот такие отношения у нас были, но дружить мы все-таки не дружили.
У меня вообще никогда не было подружек-женщин, только мужчины. Мои «подружки» — Николай Крючков, Сева Санаев, Марк Бернес, Борис Андреев. Андреев, кстати, дружил со мной из ревности, потому что меня любили Крючков и Санаев, а значит, и Андреев не должен был отставать. А Бернес просто нежно ко мне относился, сама не знаю почему. Он и квартиру нам с Володей помог получить. Мы ведь долго ютились по съемным комнатенкам, Володя хоть и был коренной москвич, но жить с его родителями в тесноте мы не хотели. И так продолжалось уже после «Воскресения» и «Крепостной актрисы», когда я объездила полмира. Бернес про это узнал, возмутился. Пошел в Моссовет: «Что за безобразие? Такая актриса и без квартиры!» И нам с Володькой тут же выписали ордер. Бернес звонит: «Тамарочка, зовите меня на новоселье! Только помните, я на диете!» Сказал, что ему можно есть, а что нельзя. Я под козырек: «Слушаюсь, мой генерал!» Но не случилось, Бернес тяжело болел и вскоре умер в больнице.
А каким замечательным партнером был Вадик Спиридонов в «Вечном зове»! Помню, когда снимали любовную сцену, лежим мы с Вадиком, а по нам ползают огромные желтые муравьи. Это оператор нашел подходящую точку — уложил нас на муравейник. «Ваденька, — говорю, — что-то мне некомфортно, ты хотя бы в брюках, а я-то в юбке, они у меня теперь везде, ужас один». А режиссер Краснопольский нам: «Ребятки, ну вы еще порепетируйте». Тут я говорю: «Владимир Аркадьевич, будьте добры, покажите, пожалуйста, как мне лучше лечь, так или вот так?» Тот удивился: «Ну, Тома, что я тебе буду показывать, как баба мужика обнимает, как ляжешь, так и ляжешь». Я настаиваю: «Нет-нет, покажите, как вам бы хотелось». Краснопольский улегся и как пошел весь чесаться! «Вот так, — говорю, — Володечка, а я терплю». А когда снимали сцены, в которых моя Анфиса ищет Кирьяна (ей сказали, что муж-инвалид болтается по поездам, и она решает искупить свою вину перед ним), стоял трескучий мороз. Я бегала по платформе, у меня были полные валенки снега, а массовка смотрела и абсолютно верила в происходящее. Все плакали, жалели мою героиню. Как потом и зрители. Сколько же слов любви и благодарности я услышала от зрителей за эту роль! Многие говорили: «Тамара, у меня та же самая история…»
«Мама выгнала меня из дома, когда узнала, что я хочу в артистки. А после выхода фильма «Два Федора» — простила. Весь дом был оклеен моими фотографиями, афишами, вырезками из журналов, прямо музей какой-то получился, чего я терпеть не могу. «Мам, — спрашиваю, — ты что творишь?» — «Не твое дело, ты здесь не живешь, вот и не указывай мне!» Фото: EAST NEWS
Мне и сейчас приходит много писем. И сниматься я соглашаюсь, если нравится материал. Скоро должны выйти несколько новых картин, среди них «Крымская сакура», я там играю маму героини Юлии Снигирь. Очень мне на этих съемках понравился Антон Макарский: он все с ума сходил от счастья, что у него сын родился. Говорил только о нем и еще о «железках», то есть тренажерах. Прилетит на съемки и с самолета — сразу в спортзал. Говорит: «Ой, просят мышцы, стонут: дай нагрузки, дай. Еле высидел в самолете!» Он очаровательный! Когда меня зовут сниматься, говорят что-то вроде: «Тамарочка, украсьте картину!» Ну я и украшаю… Работа есть, слава богу, зрительская любовь тоже. Я многое успела сделать. Только вместо звания народной артистки СССР получала ордена, которые называли высшей наградой Родины. Должны были дать Государственную премию за Анфису в «Вечном зове», но вместо этого я услышала привычную для меня фразу — «у нее хороший характер, она не обидится». Конечно, я смеялась. Олег Янковский, получая в начале 90-х народного СССР, сказал: «Я последний, кому его дали». Я тогда усмехнулась: «А я последняя, которой не дали».
Лариса Лужина на Кубе. 1964 г. Фото из личного архива Ларисы Лужиной
«Сколько тебе лет? Почему ты молчишь? Вам что, запрещают общаться с иностранцами? — великий французский актер Робер Оссейн держал мою руку и изучающе смотрел в глаза. — О, тебе 23 года. Тогда можно, ты уже все знаешь. Марина уже в 14 лет все знала, пойдем!» Об этой встрече с первым мужем Марины Влади я Высоцкому не рассказывала», — вспоминает Лариса Лужина.
О том, чтобы написать мемуары, я думала давно. Мне повезло — я дружила с такими великими людьми, как Александр Галич, Булат Окуджава, Владимир Высоцкий, дышала с ними одним воздухом… В моей судьбе было много удивительного, о чем хочется рассказать. Книга «Жизнь по вертикали» выйдет в свет в марте, к моему дню рождения. Так что читатели «Семи Дней» будут первыми, кто прочтет отрывки из моих воспоминаний.
Сейчас я считаю своим городом Москву: с 60-го года здесь живу. Но родилась я в Ленинграде, а выросла в Таллине, на старинной улице Каупмехе. Эту улицу в советское время знали и в Москве, и в Ленинграде, и в Одессе, и в Ялте. Сюда, в дом № 6, приезжали съемочные группы крупнейших киностудий Союза — в павильоны «Тал-линфильма». Но кроме атмосферы средневекового города режиссеров привлекала и другая натура — девушки с европейскими лицами. На роли иностранок старались приглашать девушек из Прибалтики…
У меня самой по маминой линии есть и эстонцы, и норвежцы. Моего дедушку, маминого папу, звали Адольф Густавович Трейер. А у папы вообще что-то невероятное! Фамилию (Лужин) он носил материнскую, а отца его звали Иоганн Робертович Шведе. Наш предок служил комендантом шведской крепости и во время Северной войны сдал эту самую крепость Петру I. Причем без боя. После этого прапрапрадеду пришлось остаться в России, царь его держал при себе и оберегал. А если Петра спрашивали: «Кто это?» — он отвечал просто: «Швед…» Отсюда пошла фамилия — Шведе, вот такая история... Среди наших предков много известных людей — художников, инженеров… Портрет одного из них висит в Третьяковской галерее. Он, имея большую семью, полюбил крестьянку из Тверской губернии, Анну Ивановну Лужину. И не побоялся написать прошение самому Николаю II, чтобы ему было позволено покинуть семью. За десять лет, что он прожил с Анной, родилось четверо детей, в том числе и мой отец Анатолий. Поскольку он был незаконнорожденным, ему дали фамилию Лужин. В сороковые годы брат отца был отправлен устанавливать советскую власть в Таллин. Он-то и пригласит нас с мамой пожить у него, потому что после войны мы все потеряли…
«Мы дружили с Володей, когда он еще не был широко известен. Но в то же время именно тогда Высоцкий жил на полную катушку. А вот то, что происходило с ним в последние годы, повлияло на Володю не лучшим образом». На съемках фильма «Вертикаль». 1966 г. Фото из личного архива Ларисы Лужиной
Мои отец и мать поженились в 1937 году, в Ленинграде. Они очень любили друг друга. Для моей 23-летней мамы это был уже второй брак, предыдущий был неудачным — муж очень сильно пил. Поскольку она с 16 лет занималась хозяйством и детьми, то никакого образования у нее не было. И она пошла на завод «Красный треугольник» рабочей. Отец ходил в загранку на корабле «Лахта», названном в честь исторического района Санкт-Петербурга. Когда началась война, мама целыми днями вынуждена была работать на заводе. Мы с сестрой Люсей оставались дома одни и при первых же звуках сирены, чтобы не идти в подвал по длинным темным лестницам, прятались под кроватью. Там мама нас и находила. Папа был ополченцем. При защите форта «Серая лошадь» недалеко от Кронштадта он был ранен.
Госпиталь оказался переполненным, и папочка долго и мучительно умирал дома от ран и голода. Когда его не стало, под подушкой мы обнаружили несколько корочек хлеба, которые папа не ел, оставлял нам. Папе было чуть за тридцать. Только недавно я нашла его могилу. В поисках мне помогла программа «Моя родословная». Мы шли по Пискаревскому кладбищу от Вечного огня до монумента «Мать-Родина» по длинной аллее… Вдруг я заметила чайку, которая села на одну из братских могил. Я сразу подумала — это папа мне знак подает. Подошла, чтобы положить цветы, и на земле увидела растущий весенний крокус. А через несколько дней раздался звонок из администрации Пискаревского мемориала: «Лариса Анатольевна, мы разыскали место захоронения вашего отца». Оказалось, что он захоронен именно в этой могиле, куда я положила цветы! Теперь, приезжая в Санкт-Петербург, я обязательно иду к папе...
Следом за отцом тогда, в блокаду, ушли моя шестилетняя сестренка Люся и бабушка. Как мы с мамой выжили, знает только Господь Бог… Потом нас с ней эвакуировали в Ленинск-Кузнецкий Кемеровской области. Мы жили в землянке, предназначенной для хранения овощей, ютились там до конца войны и постоянно дрожали от холода… Но ребенок есть ребенок. Я вместе с другими ребятишками весело каталась с горок, прыгала с каких-то крыш, причем чуть ли не босиком, и снег был такой глубокий и мягкий, как перина! И надо же — никто не болел, мы не знали, что такое грипп или ангина.
«Держась за руки, мы гуляли с Кореневым по городу, целовались на знаменитой Горке для поцелуев. Для нас это была как бы «репетиция любви» Коренев с Вертинской в фильме «Человек-амфибия». 1961 г.
Мама устроилась на работу на мясокомбинат. Под Новый год руководство предприятия устроило для детей работников праздник. Я читала стихотворение Твардовского «Рассказ танкиста». Это был мой дебют, и я чувствовала себя настоящей актрисой… В зале все женщины плакали, а директор взяла меня на руки, отнесла за сцену и там подарила мне котлету. Этот вкус и запах я запомнила на всю жизнь… Потом, когда Ленинград был спасен, мы поехали домой. Помню, как ранним утром распахнулась дверь нашей теплушки, и в солнечных лучах возник силуэт молоденького солдатика, который прокричал: «Бабоньки, до Ленинграда осталось сорок километров». В вагоне заволновались, женщины стали переодеваться, причесываться… А мы с мамой как сидели на полу, так и не пошевелились, у нас не было никаких вещей. И в Ленинграде никого. Куда податься? Вот мы и поехали в Таллин, где жил дядя Карл…
С Вячеславом Тихоновым в фильме «На семи ветрах». 1962 г. фото: РИА НОВОСТИ
Роман с Кореневым продлился недолго
В Таллине мы поселились в хорошем немецком доме, где все было продумано до мелочей. В подвале — прачечная, на подъездной двери — домофон, а в квартире — хорошая ванная, даже было биде. И это в 45-м году! Обо всех этих западных чудесах мои коллеги-артисты узнали, только когда стали бывать за границей. А я-то среди этого росла! Моей «детской площадкой» был весь старый Таллин, который мы с друзьями обследовали досконально. Однажды даже нашли клад: в подвале, куда можно было попасть только через подвальное окно, стояли большие сундуки со всяким добром. Мы не понимали, что такое баккара и красивая фарфоровая посуда, нам нравилось бить хрусталь — он при этом издавал такой мелодичный звон... Один сундук оказался с книгами, до сих пор помню красочную книгу «Пещера Лейхтвейса», я ее долго читала. Теперь от всего клада у меня сохранилась только сахарница 1876 года…
«В Иране на Неделе советского кино Макарова жаловалась мужу: «Сережа, у меня опять пошла стрелка на чулках…» — «Да что ж такое! Мне все деньги, выделенные на поездку за границу, приходится тратить на твои чулки!» — отвечал Герасимов» Фото из личного архива Ларисы Лужиной
В Таллине я прожила до 20 лет. Довольно бедно, во всяком случае есть хотелось всегда. В седьмом классе я пошла работать — правда, вынужденно. Так получилось, что у меня украли чужой велосипед. Чтобы отдать за него деньги, я все каникулы проработала уборщицей: мыла стекла, подметала полы в вагонах. Заработала 40 рублей, а велосипед стоил 60, маме пришлось добавить мне еще 20 рублей. И тут украденный велосипед неожиданно нашелся! На радостях я купила себе первое в жизни красивое платье.
На обложке польского журнала «Экран». 1963 г.
О мальчиках в те времена я и не думала. Во времена моей юности влюблялись поздно: может быть, потому, что у нас было раздельное обучение. Как познакомишься? А вот когда нас объединили, меня, как и многих, настигло чувство влюбленности. Это случилось в десятом классе, когда к нам пришел новенький, Володя Коренев. Сейчас его все знают в первую очередь по фильму «Человек-амфибия», где он сыграл Ихтиандра. Но уже в школе девочки из-за него теряли голову, в свои 17 лет он был очень красивым, высоким, синеглазым, черноволосым… Мы с Володей сидели за одной партой, а после уроков вместе ходили в драмкружок. И у нас случился школьный роман. Первое трогательное чувство, наивное и чистое. Я помню, как, держась за руки, мы гуляли с Кореневым по городу, как целовались на знаменитой Горке для поцелуев. Для нас это была как бы «репетиция любви». Моя настоящая первая любовь случилась позже, на первом курсе ВГИКа: это был студент операторского отделения Алексей Чардынин, за которого я и вышла замуж.
Но между Кореневым и Чарды-ниным, еще в Таллине, было у меня еще одно увлечение: студент мореходного училища из Иркутска, Паша. Мне показалось, что я влюбилась. А уж как он клялся в любви! Мы гуляли с ним за ручку по городу, наш роман был платоническим. Когда он уезжал, обе-щал мне: «Буду тебе писать! Мы обязательно увидимся!» А потом его друг рассказал мне, что Паша меня обманул, что в Иркутске у него есть беременная невеста. Для меня это была трагедия, но когда через несколько лет на гастролях в Иркутске я встретила этого Пашу, подумала: «Слава богу, что не вышла за него замуж!» Он изменился, стал каким-то потускневшим… Выйдя за него и уехав в Иркутск, я вряд ли бы стала актрисой…
С Николаем Еременко-младшим в фильме «Исполнение желаний». 1973 г. Фото: МОСФИЛЬМ-ИНФО
Как я уже говорила, мы вместе с Владимиром Кореневым занимались в драмкружке, нашими педагогами были актеры Русского драматического театра. В этот кружок ходили и будущие актеры Игорь Ясулович, Виталий Коняев. И они, и Коренев после школы сразу поступили в театральные вузы, только одна я провалилась! Дело в том, что на экзамене мне предложили спеть, и я заорала: «Легко на сердце от песни веселой…» По лицам членов вступительной комиссии Ленинградского театрального института я поняла, что пропала… Мне влепили двойку! Вернулась домой я с ощущением, что на моей актерской судьбе можно ставить крест. С отчаяния пошла работать на Таллинский фармацевтический завод. Работа была сдельная — мы заворачивали в целлофан таблетки, потом раскладывали по коробкам. Ни на секунду нельзя было отвлечься. Я не выдержала и через месяц ушла.
Тогда мама устроила меня на кондитерскую фабрику: благодаря этой работе я до сих пор не могу смотреть на сладкое! Потом я еще работала секретарем министра здравоохранения. Должна была носить ему чай, отвечать на звонки, составлять письма, принимать посетителей. И вот, сидя в приемной и листая газету, я прочитала, что Таллинскому дому моделей требуются манекенщицы. Я решила попробовать, и меня взяли. При росте 172 и объеме талии 60 см я демонстрировала подростковую одежду, правда, со временем мне стали доверять и вечернюю.
Выходишь на поди-ум в красивом платье, в блестках, с прической, в изящных туфельках, все тебе аплодируют, просто невероятно! Из Золушки я будто превратилась в принцессу. А потом ко мне подошла студентка ВГИКа, Лейда Лайус, спросила: «Хотите сняться в эпизоде?» Я, конечно, согласилась. «А вы петь можете?» Я тут же вспомнила свое неудачное поступление в театральный, но уверенно ответила: «Да». Так начались мои первые съемки. А что было потом, можно узнать из письма, которое я написала Лейде в конце 90-х. Написала не чтобы отправить — ее уже не было в живых, — а просто чтобы еще раз выразить мою благодарность…
Съемочная группа «На семи ветрах»: Лариса сидит справа, со сценаристом Александром Галичем. 1962 г. Фото из личного архива Ларисы Лужиной
«Милая Лейда! Не будь тебя в моей жизни, меня бы тоже не было — как Ларисы Лужиной, которую до сих пор знают и помнят… Ты, студентка ВГИКа, что-то во мне разглядела… А иначе зачем тебе было заниматься моей судьбой… Это ты атаковала Герасимова моими фотографиями из фильма «Незваные гости», показывая, какая в Таллине есть девочка. На что он ответил — пусть приезжает, я на нее посмотрю. Мы пришли на квартиру к Сергею Герасимову, ты сидела на диване и дико за меня переживала. Я уже сейчас не помню, что меня побудило прочитать монолог Ларисы из «Бесприданницы». Я читала, жалея и себя, и тебя, и у меня из глаз брызнули слезы, которые разжалобили С. А., и он сказал: «Я тебя беру».
И вот я во ВГИКе! На нашем курсе учатся Галя Польских, Жанна Прохоренко, Евгений Жариков, Николай Губенко, Сергей Никоненко, Жанна Болотова… Я — старше всех! Болотовой, например, 17 лет. Мне — 20! Благодаря Жанне Болотовой позже произойдет удивительное знакомство с Булатом Окуджавой, который, придя на нашу студенческую вечеринку, вдруг сел не рядом с ней, своей Музой, а выбрал место рядом со мной… Мне тогда было уже 23 года, а ему — почти сорок. Целый год нас связывал трогательный роман, он говорил обо мне: «Это Лариса, мой талисман». Мы ходили на дружеские посиделки, на квартирники, на выставки… Я знала, что у Булата есть семья, но совесть моя была чиста, ведь самое большое, что Булат себе позволял, — взять меня за руку, осторожно поцеловать…
«Мне было 23 года, Окуджаве — почти сорок. Целый год нас связывал трогательный роман… Я знала, что у Булата есть семья, но совесть моя была чиста» Фото: Геннадий Прохоров/ТАСС
В дальнейшем мне приходилось видеть многих красавцев, но ни один из них не производил на меня такого удивительного впечатления, как Булат. Поддерживала я добрые отношения и с Галичем. С ним связана забавная история, которая произошла со мной во Франции, во время Каннского фестиваля. Там мне посчастливилось побывать в гостях у Марка Шагала, и художник подарил мне свой рисунок с автографом. Вернувшись в Москву, я позвонила Александру Галичу, для которого приготовила роскошный подарок — красивую медную пепельницу. Но узнав, что он после инфаркта в больнице, я к этому подарку добавила и рисунок Шагала. Сейчас это может показаться невероятным, такое легкое отношение к работам великого мастера. Но тогда для меня порадовать Галича было главным!
С Владимиром Заманским в фильме «Небо со мной». 1974 г. Фото: МОСФИЛЬМ-ИНФО
Несколько лет учебы во ВГИКе пролетели быстро… А я до сих пор считаю своими вторыми родителями Сергея Аполлинариевича и Тамару Федоровну, да и они своих учеников считали детьми. Макарова ходила с нами, девочками, по магазинам, помогала выбрать одежду, украшения, и нередко за все платила. Специально для нас она проводила уроки этикета. Выглядело это так — она варила огромную кастрюлю сосисок, нарезала хлеб и потом учила нас пользоваться ножом и вилкой. А на самом деле — еще и кормила голодных студентов.
Спустя время судьба снова свела меня с моими учителями — в Иране. Мы ездили на Неделю советского кино. Помню, собираясь на прием, Тамара Федоровна жаловалась мужу: «Сережа, у меня опять пошла стрелка на чулках…» — «Да что ж такое! Мне все деньги, выделенные на поездку за границу, приходится тратить на твои чулки!» — отвечал Герасимов. Чулки эти он запомнил, и как-то, когда на заседании специальной комиссии обсуждался вопрос — платить ли студентам, снимающимся в кино, — сказал: «Вы знаете, сколько стоят, например, капроновые чулки? Разумеется, студентам и студенткам необходимы деньги… Сделайте ставку 25 рублей».
Общаться с Высоцким я перестала, когда у него появилась Марина
После поступления в институт моя жизнь круто изменилась. Во-первых, еще на первом курсе я снялась в фильме Станислава Ростоцкого «На семи ветрах», меня стали узнавать на улицах, приглашали на другие съемки. Во-вторых, я вышла замуж, и из студенческого общежития переехала в съемную комнату. Мы снимали ее у вдовы известного режиссера и актера Алексея Дикого. До нас в этот дом приходили интересные и известные люди — поэт Евгений Евтушенко, балерина Нина Тимофеева и многие другие. А к моему мужу стал забегать его друг Володя Высоцкий. Как-то раз Володя обратил внимание на гитару, которая висела на стене. Ее подарили Алексею Дикому цыгане. Инструмент был замечательный, краснощековский (работы знаменитого мастера Краснощекова), и Высоцкий загорелся его приобрести. Володя долго уговаривал хозяйку продать гитару. Кто мог устоять перед оба-янием артиста?! Сдалась и тетя Шура, согласилась отдать — правда, за приличную сумму, за 100 рублей.
Владимир Высоцкий и Марина Влади
Мы дружили с Володей, когда он еще не был широко известен. Ему не разрешалось выходить на публику, петь свои песни. Его утверждали на роли, а потом запрещали сниматься, петь в фильмах. Но в то же время именно тогда Высоцкий жил на полную катушку — все запреты вызывали в нем дух сопротивления. А вот то, что происходило с ним в последние годы, когда у него уже было все — и любимая красавица жена, и поездки за границу, и гонорары, и зрители, — повлияло на Володю не лучшим образом. У него потух глаз, он стал мрачным. Наверное, понял: то, что хотел сказать, он сказал. А потом его стали просто использовать… Но сытая жизнь была не для Высоцкого. Часто вспоминаю его строчки из фильма «Вертикаль»: «И знаю я: печаль-тоску мне эту век возить с собой». Печаль его убивала изнутри…
Со Станиславом Ростоцким на фестивале в Карловых Варах Фото из личного архива Ларисы Лужиной
Мы все умели делать, нас всему научили ребята-альпинисты. Хотя нам с Высоцким не нужны были альпинистские навыки, ведь он играл радиста, а я врача, но и мы старались не ударить в грязь лицом: учились ходить в триконях, зарубаться ледорубом, побывали даже на двух вершинах. Очень себя уважали за это — можем что-то, хоть и артисты! Мы сдали необходимые нормативы и получили значок «Альпинист СССР».
Помню, был случай, когда чуть не погиб один из наших актеров, Гена Воропаев. Наши палатки были наверху, а столовая — несколькими метрами ниже. Мы протянули веревку, нужно было идти очень осторожно. И вот Гена поскользнулся, стал падать, причем его несло прямо к трещине. Но каким-то образом он сделал «рыбку» и пролетел над этой трещиной… После этого случая мы стали еще больше тренироваться. Горы не прощают слабых. Был с нами Абалаков, старый альпинист, ему уже, наверное, к шестидесяти шло. Он делал с нами небольшое восхождение… Мы шли в связке, пять человек, последний — наш ассистент, здоровый такой парень. Вдруг он поскользнулся и стал катиться вниз, потащив нас за собой. Я слышу, Абалаков кричит: «Зарубайся!» Нас учили зарубаться так: ногу в трещину, а между ног — ледоруб. Я помню, что зарубилась от страха и неожиданности прямо в ногу. Володя был рядом. Мы оказались на волосок от смерти. Потом он часто рассказывал о съемках в «Вертикали» в своих выступлениях.
Кстати, Володя во время съемок не пил ни грамма… В гостинице Терскола, где мы жили, был бар, и деться больше некуда. После съемок все шли туда, принимали понемножку. Однажды наблюдали, как Володя приблизился к стойке, бармен налил ему стакан водки, Высоцкий выпил. Потом взял бутылку и ушел. Думаем: ну все, съемкам конец. Пошли к нему в номер, уговаривать. Открываем дверь, а Высоцкий смеется. Оказывается, они с барменом заранее договорились нас разыграть и не водка была в стакане, а вода.
«Милая Лейда! Не будь тебя в моей жизни, меня бы тоже не было — как Ларисы Лужиной, которую до сих пор знают и помнят», — написала я в письме той, которая уже не могла этого прочитать…» Фото: МОСФИЛЬМ-ИНФО
После съемок фильма мы с Володей, наверное, еще пару лет дружили, он частенько забегал в гости. А в 1970 году мы с Чардыниным развелись. К сожалению, когда разводишься, не знаешь, чью сторону примут общие друзья. Высоцкий выбрал друга… К тому же у него как раз тогда появилась Марина Влади, и я сама уже не хотела общаться. Ведь десять лет длился его роман с актрисой Театра на Таганке Таней Иваненко, у нее есть дочка Настя от Высоцкого. И вдруг — Марина. Мне стало просто обидно. Может быть, тогда я вспомнила историю, связанную с именем Влади, произошедшую со мной в Париже.
Однажды я сидела за столиком в кафе, и вдруг ко мне подходит сам Робер Оссейн, известный актер, первый муж Марины. Я его узнала, потому что дома у Жанны Болотовой висел его портрет, вырезанный из журнала «Советский экран». Робер предложил мне выпить. «Сколько тебе лет? Почему ты молчишь? Вам что, запрещают общаться с иностранцами?» А нас перед поездкой действительно стращали: с иностранцами — ни-ни! Но все же я что-то стала отвечать. А Робер: «О, тебе 23 года. Тогда можно, ты уже все знаешь. Марина уже в 14 лет все знала, пойдем!» Он говорил по-русски, потому что у него самого русские корни. Я, разумеется, никуда не пошла и об этой истории Володе Высоцкому никогда не рассказывала…
А песню «Она была в Париже» я сначала не приняла. Что это: «Пусть пробуют они, я лучше пережду»?! А сейчас мне приятно думать, что Володя обо мне написал.
«В кино мне очень мешала моя красота», — считала Быстрицкая. Рассказывала, называя известных режиссеров, как ей предлагали главные роли, как начинали снимать… Потом режиссер влюблялся и начинал ухаживать за Элиной Авраамовной. А она — женщина строгих нравов. Да и в Малом театре ей приходилось нелегко. Говорят, что Руфина Нифонтова публично подняла бокал на каком-то празднике: «Выпьем за провал Быстрицкой!» — вспоминает режиссер Андрей Житинкин.
Я работал во многих театрах с великими артистами и видел их разными: грустными, сердитыми, уставшими, смеющимися, влюбленными… Помню, как репетировал первый российский мюзикл «Бюро счастья» с Людмилой Гурченко и Николаем Фоменко. И в какой-то момент я понял: да Люся же в Колю влюблена! Она постоянно цитировала его и даже пыталась ему подражать. Между ними просто искры летали! Вроде бы всерьез, но на самом деле заигрывая, она ему говорила: «Коля, вы идиёт!» А он спокойно отвечал: «Я знаю, Людмила Марковна…» И видно было, как он ей при этом нравится. Думаю, Фоменко подкупил Люсю своим лихачеством. Коля же и на лонже поднимался в колосники, на высоту пятиэтажного дома, и перемахивал через оркестровую яму, и все сам, без дублеров. Людмила Марковна дала ему прозвище Везувий. А буквально через год, когда Рязанов снимал «Старые клячи», партнером Гурченко опять стал Фоменко, и у них там были очень откровенные сцены. Просто Люся — как огромный генератор. Если кого-то любила — тянула наверх…
Гурченко умела зажигать, увлекать. Мало кто знает, что это благодаря ей Михаил Козаков вернулся из эмиграции. Михаил Михайлович был организатором гастролей Театра сатиры в Израиле. Помню, как он встречал нас в аэропорту с широкой западной улыбкой и всячески демонстрировал, как он богат, успешен, как ему здесь хорошо… Потом к вечеру появилась водка, трубка с табаком, он читал нам Бродского и Пушкина и в результате начал жаловаться на тоску и ругать местные порядки. А потом нам пора было улетать, и Козаков провожал нас в аэропорт. Но тут случилось убийство их премьер-министра, аэропорт перекрыли, все вылеты были задержаны. Козаков застрял вместе с остальными, покинуть здание не мог и он. И вот участники спектакля: Ширвиндт, Державин, Гурченко — слонялись по аэропорту, и снова Михаил Михайлович читал нам Пушкина. Чтение это перемежалось крепкими высказываниями Люси, которой было не до стихов: она почем зря ругала заграницу. И именно эти ее восклицания в итоге растравили душу Козакова. Так что, когда рейс наконец-то объявили, он сказал: «Ну что же… Я, пожалуй, тоже буду делать отсюда ноги! А пошло оно все!..» На наших изумленных глазах быстро с кем-то договорился, взял билет и сел в самолет. Багажа при нем не было никакого, только папочка с каким-то литературным трудом. Из вещей — только то, что на нем. В Израиле у Козакова при этом остались жена и дети. А он просто сел в самолет и полетел на Родину. Когда я его спросил: «Как же? Вот так, вдруг…» — он ответил: «Да, ты знаешь, к эмиграции я готовился значительно дольше…»
Козаков, кстати, был в шоке, когда узнал, что я собираюсь поставить «Пиковую даму» в Малом театре. Рассказал мне случай, когда сам пытался снять фильм по этой пьесе. Закончилось все тем, что с нервным срывом он попал в психиатрическую больницу — после того как выбежал с «Ленфильма» с криком: «Старуха! Она меня убьет!» Был грандиозный скандал. Потом эту картину пытались другим режиссерам отдать — никто не согласился. И тогда ее вообще закрыли. А Козаков с тех пор, говоря о Пушкине, боялся даже упоминать название «Пиковая дама». Только «эта повесть»! В общем, он утверждал, что и мне плохо будет, если я возьмусь за «Пиковую даму». И мне действительно пришлось непросто, потому что Элина Быстрицкая, игравшая Графиню, за полтора месяца до премьеры вдруг поняла, что физически не может работать. Спектакль был на грани срыва. И тогда Элина Авраамовна позвонила, наверное, единственной актрисе, к которой относилась с симпатией: Вере Васильевой. Когда-то они вместе на радио работали. И Вера Кузьминична просто чудом, за месяц с небольшим, ввелась на эту роль. Совершила подвиг. Правда, Элина Авраамовна не позволила отдать ей свои костюмы. А там было пять роскошных платьев от Славы Зайцева! Размер подходил. Но характер Быстрицкой все-таки проявился: «Нет! Пусть Васильевой сошьют новые. А мои пусть висят. Вдруг я захочу вернуться…» То есть Вера Кузьминична вводилась на роль, понимая, что в любой момент Элина Авраамовна может вернуться. Но до сих пор этого не произошло…
Предсказанная Козаковым беда случилась, когда Васильева за кулисами запуталась в своем роскошном платье (это был костюм «игральной карты», пиковой дамы) и упала, вывихнув ключицу. Ей было адски больно, но она переоделась и вышла в следующей сцене. Я сидел в зале и увидел, что Вера Кузьминична даже не может поднять руку. Понял, что что-то случилось, побежал за кулисы. Конечно, я предложил ей больше не выходить на сцену, а немедленно вызвать врача… Но она стояла с абсолютно белым лицом и говорила очень жестко: «Вы что, хотите напугать зрителя? Что скажут? Куда делась Графиня? Я выйду…» Не знаю как, на какой силе воли, но Васильева вышла даже на поклоны, и только потом ее увезли. Вот тогда я и вспомнил слова Михаила Козакова, побежал в гримерку, схватил этот костюм и сказал: «Все! Я уничтожаю это платье, категорически!» Так что у Веры Васильевой стало на одно платье меньше. Но на одну роль больше, ибо как раз после этого случая я, поразившись ее стойкости, решил поставить с ней что-то еще. Сейчас в Театре сатиры идет «Роковое влечение», где она потрясающе играет голливудскую звезду.
Многие считают, что у Элины Авраамовны сложный характер. Но когда мы с ней поближе узнали друг друга, оказалось, что для этого есть причины. Она рассказала мне: «Андрей, это только со стороны все выглядит, что моя судьба в театре сложилась удачно. А вы знаете, сколько всего я НЕ сыграла? Думаете, у меня «характер тяжелый»? А какие характеры были у «старух» Малого театра!» Нелегко ей пришлось, Быстрицкая ведь была молодой, когда пришла в Малый. Там был уже сложившийся коллектив, еще выходили на сцену Пашенная, Гоголева, Фадеева (их-то и называли великими старухами). Конкуренция бешеная! Рассказывают, что главная соперница Элины Авраамовны Руфина Нифонтова публично подняла бокал на каком-то празднике: «Выпьем за провал Быстрицкой!» А в кино Элине Авраамовне пришлось от некоторых главных ролей вообще отказаться. «Мне помешала сыграть многие роли моя проклятая красота», — говорила Быстрицкая. Рассказывала, называя очень известных режиссеров, как ей предлагали главные роли, как начинали снимать… Потом режиссер влюб-лялся и начинал ухаживать за Быстрицкой. А она — женщина строгих нравов. Я сам на гастролях наблюдал, что она не позволяет мужчинам даже приближаться к себе, не то что брать за руку! Все эти передряги сформировали действительно очень непростой нрав. Актеры в Малом устроили настоящий тотализатор — выпустим мы спектакль по Сомерсету Моэму «Любовный круг», с Быстрицкой в главной роли, или нет. Люди деньги ставили! Но просчитались — наш спектакль все-таки вышел.
Ее красота даже в поздние годы потрясающая. И что бы сама Быстрицкая про свою красоту ни говорила, она ее бережет. Рассказывала мне, что на ночь обматывает эластичными бинтами щеки и подбородок для поддержания тонуса кожи. И был случай, когда она ехала на гастроли с одним актером в СВ. Актер заснул пораньше, а ночью проснулся. Включил свой маленький личный ночничок… и закричал в ужасе. Потому что Элину Авраамовну в этих «приспособлениях» спросонья не признал.
У Быстрицкой привычки настоящей примадонны. Во время наших репетиций она могла взять за свой счет несколько дней и уехать в Германию. «Элина Авраамовна, зачем вам туда и почему всего на несколько дней?» — «Мне нужно выбрать шарфик, еще кое-что. Обновить гардероб...» В театр она приходила очень элегантно одетая, в брючном костюме, с какой-нибудь дорогущей камеей на жакете. Элина Авраамовна прекрасно разбирается в драгоценностях, у нее все подлинное, есть вещи XIX века… Впрочем, у Гурченко бывали безделушки и «постарше». Украсит свою чалму чем-то, подойдешь посмотреть и слышишь: «Осторожно! Этой камее триста лет!»
Волчек на репетиции запустила пепельницей
Когда-то я и сам собирался стать актером. Александр Анатольевич Ширвиндт в Щукинском училище ставил наш дипломный спектакль, поэтому я считаю его своим учителем. Позже он мне даже завидовал, что я актером не стал: «Тебе везет! Ты стал режиссером. А я буду клоуном до седых волос!» Благодарить же за несделанную ошибку я должен Евгения Симонова, который высмотрел меня в Вахтанговском театре, где я довольно скромно начинал. Я — в буквальном смысле — последний ученик Симонова, после меня он уже никого не успел взять. Процесс обучения был спонтанным: Евгений Рубенович музицировал на рояле, читал Пастернака или просто рассказывал, у кого на коленях сидел в детстве. А он у всех великих сидел, потому что в доме у его отца, Рубена Симонова, бывали все. Шаляпин, Уланова, Райкин — все это приятели его папы…
Симонов неизменно был в бабочке, белоснежной рубашке, брюках со стрелками. И мне казалось, что он просто не может быть другим, он безупречен по своей природе. Встретил его однажды, уже после того, как Евгения Рубеновича заставили уйти из театра… Симонов стоял на троллейбусной остановке под дождем. Когда я его обнял и расцеловал, понял, что у него одна щека выбрита, а другая — нет. И меня это просто потрясло. С уходом из Театра Вахтангова жизнь для Симонова кончилась…
После учебы я пришел ставить дипломный спектакль в «Современник». И попал в совсем другую обстановку, не академическую. Там не говорили «плохой» или «хороший» спектакль, только «живой» или «неживой». Волчек утверждала: «Здоровья у режиссера, конечно, может и не быть... Но у него должна быть воля!» Она на репетициях так кричала! И даже один раз я видел, как она запустила в актера пепельницей… Я был потрясен…
Но в «Современнике» режиссеров было много, часто спектакли ставили сами актеры. Мне нужно было искать какой-то другой театр для постоянной работы. Вскоре я оказался в Театре имени Ермоловой, где мои успехи начались с того, что у меня прямо на премьере умер великий ермоловский старик, Всеволод Якут. Он пережил все и всех. Рассказывал, как в Крыму Берия засмотрелся на его жену и ее прямо на улице затащили в автомобиль, хотели украсть. Якут закричал: «Я лауреат Сталинской премии!» — и вытянул жену из машины обратно. И вот этот несгибаемый старик со словами «Не провожайте!» отошел в сторонку и, упав на подмостки, мгновенно умер. Оставаться после этого в театре мне не хотелось. И мои поиски продолжились…
Судьба забросила меня в Театр имени Моссовета, где, кстати, со мной начал работать никому еще не известный Саша Домогаров. Он до этого десять лет просидел в Театре Российской армии, исправно играя положительных, «фрачных» героев, и ему это осточертело. Поэтому, когда я начал предлагать Домогарову что-то необычное, «скандальное», он пришел в восторг. Сказал: «Господи! Как же я хочу выблевать из себя Героя!»
В «Моссовете» я много слышал про Раневскую — о ней там легенды ходят. Например, о том, как Фаина Георгиевна вместе с Ростиславом Пляттом спасала Юрского от опалы со стороны начальства. Юрский в Ленинграде просто пропадал, нужно было перевозить его в Москву… И вот они пришли и убедили руководство своего театра, что надо срочно принять Юрского. Причем Плятт попросил Раневскую «не раскрывать рта». Потому что боялся, как бы она не начала материться или еще как-то грубить начальству. Она же вспыльчивая. «Просто стойте и внушайте фигурой!» — сказал Плятт. И Раневская, когда от нетерпения у нее уже начинало что-то прорываться, произносила только два слова: «Какой талант! Какой талант!» В общем, они все сделали правильно, и Юрского в труппу приняли.
Ну а что касается моего учителя, Александра Ширвиндта, с ним я тоже работал, когда ставил спектакль к его юбилею, для Театра сатиры. И он по-актерски подчинялся мне, режиссеру. Но предупредил: «Только учти! Я не хочу во время юбилея сидеть в кресле и принимать венки от Мантулинской фабрики. Чтобы этого не было!» Его ирония, снисходительность, спокойствие — ведь без этого Ширвиндта люди себе и не представляют… А между тем это в общем-то маска, и я знаю другого Ширвиндта, у которого перед премьерой всякий раз состояние на грани нервного срыва, все рубашки мокрые! Причем внешне это проявляется так, что он становится очень заторможенным, флегматичным, не отвечает на вопросы, ни на что не реагирует… Значит, все, он волнуется! Несмотря на свой профессионализм, серьезный стаж, возраст, славу и зрительскую любовь.
В Театре сатиры мне довелось поработать с еще одним человеком-легендой, Валентином Плучеком. Я застал Валентина Николаевича уже совсем пожилым человеком, он был слаб здоровьем, часто вынужден был сидеть дома. И страдал от одиночества. Из его былых фаворитов вокруг него никого не осталось. Например, Татьяна Васильева, под ноги которой он «бросал» свой театр, стала много сниматься в кино и ушла из труппы. В этот непростой период к Валентину Николаевичу проявили участие те, от кого он, может быть, этого не ждал. Например, Вера Васильева с мужем, актером Владимиром Ушаковым, неизменно навещали его. По этому поводу супруга Плучека плакала: «Вот, Валя! Как несправедливо устроена судьба! Ты стольких актеров вывел в люди, сделал их гениями… А приходит к нам только Верочка Васильева…» Зина, как все за глаза звали жену худрука, десятилетиями задавала тон в театре, командовала всем и вся. И даже в поздние годы она не изменяла своему характеру. При очередном визите актеров Театра сатиры на нее очень сильное впечатление произвела норковая шуба Веры Васильевой. И выразила свои чувства Зинаида так: «Что это у тебя? Шуба? Нет, ты посмотри! Актеры нашего театра имеют такие шубы! А почему у меня такой нет?»
До самых последних дней Плучек горевал из-за потери Папанова и Миронова, которых так никто в театре и не заменил. Кстати, я сам был в Риге, когда после внезапной смерти Папанова везде на заменах играл Миронов. Стояла задача — не сорвать гастроли, люди уже раскупили билеты. Поэтому Миронов как бы встал на место умершего, и когда через девять дней у Андрея случился приступ, после которого он умер, Плучек говорил: «Это все из-за того, что мы вынесли гроб на сцену». В том сезоне для спектакля «Самоубийца» использовали настоящий гроб... Ну вот как тут не стать суеверным?
Ульянов уволил Яковлева за хулиганство
В конце 80-х судьба снова забросила меня в «альма-матер» — Театр Вахтангова, и я с радостью приступил к работе с Юрием Яковлевым. Он считал себя «последним настоящим вахтанговцем». Яковлев умел впадать в детство, а Рубен Симонов считал это критерием гениальности. Симонов ненавидел, когда актеры «бронзовели». Поэтому периодически давал народным артистам задания на уровне студенческих этюдов. Типа проскакать на лошадке. С Яковлевым «забронзовения» не произошло, его скорее можно назвать авантюристом. Была у него ужасная привычка — менять текст на ходу. Ну скучно ему было произносить одно и то же по многу раз! Иногда его так «заносило», что актеры, которые играли с ним, жаловались, что не узнают пьесу. Ульянов, который уже был худруком на тот момент, называл все это хулиганством. С некоторых пор между двумя великими артистами возникло противостояние. Яковлев остался ребенком, а Ульянов, который раньше с ним мог и загулять, и «пошалить», теперь, по мнению Яковлева, стал «человеком в костюме». Я знаю, что несколько раз Юрия Васильевича выгоняли из театра: за «хулиганство», недисциплинированность. Но через какое-то время Яковлев, конечно, снова возвращался…
В отличие от Яковлева и многих других «стариков», в 90-е вдруг потерявшихся, сникших, еще один актер, с которым я сдружился, — Иннокентий Смоктуновский — именно в эти годы вдруг оказался «на волне». Выяснилось, что он очень хорошо умеет считать деньги. В то время, когда многие советские актеры не хотели сниматься «в дерьме» и голодали вместе со своими близкими, Смоктуновский развернулся. Он любил цитировать Пушкина: «Не продается вдохновенье, но можно рукопись продать». Играл мафиози, бандитов… И не просто соглашался сниматься, а еще требовал с режиссеров двойную ставку. Говорил: «А чего мне стесняться? Я тяну на себе всю семью. Жену, дочь, сына…» Все они не работали. Более того, у близких были разные проблемы, и Иннокентию Михайловичу приходилось эти проблемы решать, все шли к нему за помощью. Он постоянно ощущал ответственность как кормилец семьи. Не рассчитал только одного — что надорвется, что сердце не выдержит…
Был у Смоктуновского еще один прежде скрытый талант. Он невероятно хорошо разбирался в моде. Умел по-барски носить костюм, повязывать галстук, а то и шейный платок интересным узлом. Любил западные вещи хороших фирм. На гастролях страшно экономил, а потом покупал одну хорошую вещь, от которой все падали, когда он приезжал домой. О своей гениальности Смоктуновский говорил как о будничном факте. Мне рассказывали, что как-то министр культуры Фурцева пришла в театр и от избытка чувств стала восклицать: «Иннокентий Михайлович, ну вы такой артист! Мы прямо на вас молимся!» А Смоктуновский спокойно посмотрел на нее и с достоинством ответил: «И правильно делаете!»
Связала меня судьба и с Олегом Павловичем Табаковым. Помню, он как-то пришел на мою постановку «Мой бедный Марат» в Театр Моссовета. Причем с женой Мариной Зудиной, которая тогда была в положении. Я страшно переживал, потому что, хоть на сцене зима и блокадный Ленинград, в зале было где-то около плюс 35. Жара, лето… Но они мужественно досидели до конца. Правда, говорить со мной ни о чем не стали, после спектакля сразу -уехали. А потом я был в Америке (время от времени езжу туда преподавать), и тут звонок из приемной Табакова: «Олег Павлович приглашает вас поставить спектакль, вам нужно срочно прилететь в Москву». — «Но у меня работа, а потом я еще собирался здесь отдохнуть, сейчас каникулы…» — «Вы должны начать репетировать в августе и выпустить спектакль к открытию сезона». Я сказал тогда: «Ну конечно! Уже бегу и лечу!» — посмеялся и забыл. Но потом я понял, кто такой Табаков. Это «мафиози» от театра! Его помощники сами поменяли билеты на другие даты и организовали мою доставку в Москву. К работе я приступил, когда хотел Табаков.
Много было в моей жизни прекрасных театров. И все же я не могу остановиться на каком-то одном. Вот уже много лет я странствую: то там поставлю спектакль, то здесь… Это мое хобби — встречаться с разными людьми, коллекционировать встречи. Да-да, я коллекционирую не подарки великих актеров — тех, кто теперь считается легендой, не какие-то их вещи, а их самих. Я коллекционирую людей, воспоминания о них. Потому что нет ничего дороже…
Станислава Садальского за плечами около ста киноролей. И пусть главных среди них немного, этот тот самый случай, когда не бывает ролей маленьких, если актер — большой. В исполнении Садальского запоминаются даже эпизоды. Правда, в последние годы в кино он не снимается, зато ежегодно выпускает несколько премьер в театре. С одной из них — спектаклем «Неисправимый лгун» — Станислав Юрьевич приехал в Екатеринбург. И перед выходом на сцену ответил на вопросы редакции Znak.com. Как обычно, Садальский охотно обсудил темы, касающиеся не только театра и кино.
«На ненависти ничего путного не построишь»
— Станислав Юрьевич, в начале марта у вас должны были состояться гастроли на Украине, но вы наотрез отказались от выступлений в Киеве и Одессе. Почему? — Так мне сначала Служба безопасности Украины (СБУ) запретила посещать их страну, а потом, когда я устроил скандал, въезд разрешили, но посыпались угрозы. Я разговаривал с высшими чинами СБУ и попросил у них гарантий собственной безопасности. Они отказались их давать, вот я и не поехал. Меня заменили другим актером. Что это за предложение — кошелек или жизнь?! Разумеется, я отказался от кошелька, хотя гонорар предлагали хороший, и выбрал жизнь. Кстати, Саакашвили думал, что я приеду, и пришел на спектакль с охраной. Если бы я знал, что он там будет, то поехал бы, потому что он бы мне безопасность точно обеспечил.
— Вы по-прежнему считаете Саакашвили лучшим президентом на постсоветском пространстве? — Да, для меня он лучший президент. Он — супер! Считаю, что Саакашвили мог бы стать и для Украины замечательным президентом. У нас про него только и могут сказать, что он — нервный и галстуки ест. При этом мне тоже не нравится, что Михаил Николаевич постоянно говорит гадости про Россию. Хотя он мне и дал звание народного артиста Грузии, но я, прежде всего, — гражданин России, русский актер, поэтому мне неприятно, когда кто-либо нападает на мою страну.
— Вы часто бываете в Грузии и отмечаете, что отношение к русским не изменилось в худшую сторону, несмотря на военный конфликт с Россией 2008 года. Почему подобное трудно представить себе в случае с Украиной? — В Грузии умирают, как русских любят. Я там кошелек достать не успеваю — за меня все время платят. Причем платят люди в разы беднее меня. У грузин просто какое-то фантастическое отношение к России. Так русских, как грузины, больше никто не любит. А с Украиной не знаю, что случилось. Ненависть кипит ко всему русскому. И при Порошенко я туда абсолютно точно не поеду. А дальше Бог его знает, что там будет. Этого сегодня вам никто не скажет. А ведь, когда украинцы вышли на Майдан, я ими гордился. Думал: «Вот молодцы!»
— К сожалению, в наших широтах народные волнения часто приводят к большой крови… — Да никакой гражданской войны бы не было, и Крым оставался бы украинским, если бы они признали русский язык вторым государственным. Например, в Швейцарии четыре официальных языка, и как-то живут люди. Однако новая украинская власть зачем-то первым делом начала придираться к русскому языку. Просто они строят карьеры на ненависти к России. А на ненависти ничего путного не построишь. А еще мне очень противно, что на Украине ни один артист не высказался публично в защиту русского языка.
«Я глупый — слишком часто в жизни руководствуюсь эмоциями…»
— Вы популярный блогер, ваши странички в ЖЖ и на Facebook ежедневно посещают десятки тысяч пользователей, то есть вы профессионально и успешно используете интернет. Однако, согласитесь, в Сети грязи хватает. Сейчас вот развивается история вокруг затягивания школьников в группы смерти. Не считаете, что детям стоит ограничить пользование интернетом? — Любые ограничения всегда дают совершенно обратный результат. А в случае с этими группами смерти ответственность в первую очередь лежит на семьях. Именно родители должны рассказывать детям, что такое хорошо, а что такое плохо. Если нет полноценного воспитания, нормального семейного микроклимата, то этот вакуум и заполняется чем-то черным. Да и само общество должно продвигать общеизвестные принципы: не убивай, не кради, почитай старших… Все давно сформулировано в библейских заповедях, которые каждый человек должен соблюдать.
— Вы в своем блоге, ссылаясь на знакомых в правоохранительных органах, написали, что крушение российского Ту-154 в Черном море — теракт. А зачем власти это скрывать? Ведь официальная версия — тоже довольно горькая правда признания нашего бардака, когда даже самолет Минобороны с известными людьми разбивается из-за технических неисправностей или ошибок пилотирования. — А вы представляете, какой это позор, если военный борт у нас оказывается беззащитен перед террористами? Признав это, придется расписаться в полнейшей профнепригодности. Стыд и позор! Специалисты говорят, что обломки самолета разбросало как при теракте, но стыдно признаться в этом. И очень подло перекладывать вину на замечательных летчиков. Конечно, проще свалить на них — они ведь ответить уже не смогут.
— У вас есть знакомые в правоохранительных органах, а как простому обывателю убедиться, что информация, которую он получает, достоверна? — Нужно прислушиваться к интеллигенции. Ведь что такое интеллигенция? Это приоритет совести над разумом. Настоящий русский интеллигент никогда не должен хвалить власть. Даже если какие-то решения власти нравятся, то лучше помолчать. Мы же не хвалим друг друга за то, что руки перед едой моем. Потому что это норма. Вот и власть не надо нахваливать лишь за то, что она поступает по-человечески. К сожалению, не все это понимают. Совесть должна подсказывать интеллигенту, чего говорить нельзя. Вот Никита Михалков — человек абсолютно бессовестный…
— Ни одно ваше интервью не обходится без того, чтобы вы не боднули Никиту Сергеевича. Он, кстати, себя интеллигентом не считает… — Вот ему разум и подсказывает все время, что власть нужно хвалить, ведь она от Бога. Именно поэтому к нему нет уважения в народе. Люди же видят, как он себя ведет, и смеются над ним. Все уж рукой на него махнули, только я на каждом углу об этом говорю. Но он меня тоже не любит. Когда меня выдвигали на народного артиста, Никита Сергеевич категорически заявил, что я недостоин. Ну и ладно. В конце концов, в Москве плюнь — в народного попадешь, а народный артист Грузии и народный артист Чувашии лишь я один (смеется).
— При этом в своем блоге вы восхищаетесь михалковской «Рабой любви». — Обожаю эту картину. Когда смотрю ее, умираю просто. В начале своей карьеры Михалков снимал потрясающие фильмы. Да и артист он грандиозный. Тут тоже двух мнений быть не может. А вот человек — непорядочный. Так бывает. Получил от власти все что можно и нельзя. И ему это кажется нормальным. Боюсь, что со временем за все это придется заплатить его детям и внукам. Они будут растоптаны, как только он не сможет их прикрывать.
— Вы как-то сказали, что чем актер глупей, тем он, как правило, лучше. Неужели не видели умных артистов? Вы вот сами и актер хороший, и человек не глупый… — Нет, я глупый — слишком часто в жизни руководствуюсь эмоциями. Может, со стороны и кажусь таким хитроумным, но эмоции порой захлестнут и наговорю лишнего, от чего потом страдаю. Из-за собственной эмоциональности многое в своей жизни испортил. Хотя с возрастом все-таки стал спокойнее и к человеческим слабостям сегодня отношусь уже терпимей.
«Навальный — достойный пацан»
— Предвыборная президентская гонка в Америке, казалось, интересовала россиян даже больше, чем американцев. — Это правда. Такое впечатление, что у нас в стране нет никаких проблем — по телевизору обсуждают только Америку и Украину. Вот две главные русские беды. А если анализировать итоги выборов, то Трамп все-таки россиянам ближе: он — бабник, а Хилари — злобная сука.
— А у нас, тем временем, Алексей Навальный объявил, что идет на выборы. Вы же раньше его не принимали. Не изменили мнения? Вы ведь с ним общались на юбилее «Эха Москвы». — Чем больше времени проходит, тем он становится мне симпатичней. Особенно после того, как на него набросились как на главного коррупционера. Хотя у нас в правительстве работают люди, которые своих собачек на выставки на дорогих самолетах возят. У нас вообще главные воры у руля находятся, а его из-за каких-то щепок за решетку хотели отправить. Заметьте, наш национальный лидер фамилию Навального в публичном пространстве ни разу не произнес. Видимо, чувствует конкуренцию с его стороны. В общем, я считаю, что Навальный — достойный пацан.
— Сегодня в обществе возникла ностальгия по СССР. Вот и вы как-то сказали: «Я люблю, как тут было в семидесятые годы, и хотел бы иметь дверцу, чтобы иногда выходить туда». А по чему именно вы ностальгируете, кроме того, что вы тогда были молодой? — Ни фига себе «кроме»! Что значит «кроме»? В те годы у меня была перспектива, прожекты, потенция, в конце концов, была бешеная… (смеется). А если серьезно, то 40 лет назад, на мой взгляд, талантливому человеку было куда проще пробиться. Все-таки в те времена Его Величество талант весил больше наличия счета в банке. Сегодня же многое, к сожалению, измеряется только деньгами и талантливому человеку несоизмеримо сложнее реализоваться. Посмотрите, какие потрясающие люди появляются в шоу «Голос», но дальше их не пускают — в телевизоре по-прежнему только Галкин, Киркоров и Басков. Попробуй через это ряд пробиться! Если у тебя нет бабок, то и шансов сделать карьеру на эстраде тоже нет. А ведь очень хочется видеть свежие лица.
— В интервью Дмитрию Быкову вы сказали, что даже в Литве почти все тоскуют по временам СССР: «Думаю, они хотели бы вернуться». Слабо верится, ведь именно Литва постоянно говорит о российской угрозе. — Я часто гастролирую в бывших советских республиках и вижу тоску по прежним временам. Даже в Прибалтике, которая была красивой витриной огромной страны, а сегодня превратилась в нищие задворки Европы. Недавно был в Эстонии, и все гостиницы там забиты натовцами. Но ведь это не потому, что Россия собирается напасть на Эстонию. Просто НАТО дает Эстонии деньги, чтобы местная власть поддерживала миф о российской угрозе. Мало что изменилось: раньше они получали деньги от Москвы, сейчас — от НАТО. И за эти деньги местные холуи поют песни против России, но на бытовом уровне совершенно нормальное отношение.
«Из-за действий патриарха Кирилла в РПЦ произошел отток верующих»
— Вы довольно долго находились в так называемом стоп-листе — входили в список людей, нежелательных для показа по телевидению. А потом вдруг попали в жюри шоу «Вышка», приглашались в жюри «Минуты славы», стали ведущим программы о здоровье «Таблетка». Почему, кстати, ее закрыли? — Почему меня снова разрешили, мне неведомо. А «Таблетку» закрыли, потому что мы своей программой перешли дорогу могущественной аптечной мафии. Мы ведь рассказывали о лекарствах не корысти ради, а потому что искренне хотели, чтобы зрители покупали недорогие, но эффективные средства. Многие медикаменты ведь из одного вещества делаются, но продаются под разными названиями. И мы называли это вещество, чтобы люди понимали, что им прописывают. В общем, растревожили аптечное лобби, и финал был предсказуем. Правда, на «Первом канале» нам даже причину не назвали. Сказали только: «Спасибо, мы в ваших услугах больше не нуждаемся». Хотя у нас были очень хорошие рейтинги.
— Новых предложений не было? — В качестве ведущего пока ничего не предлагали. А как гостя периодически зовут на разные шоу, но я в основном отказываюсь.
— Вы носите на груди символы сразу трех основных религий — звезду Давида, мусульманский полумесяц и крест. А зачем? Вы же не считаете себя религиозным человеком. — На всякий случай (смеется). У меня же прапрадед был православным священником на Моховой в Петербурге. Мать — украинка, бабка по маме — цыганка, по отцу — еврейка. А родился я в маленьком татарском селе в Чувашии. Кстати, сейчас на мне алмазный крест, который подарил грузинский каталикос-патриарх Илия II.
— А как вы относитесь к тому, что церковь сегодня активно заходит на территорию, которая не является исконно церковной? — Я с этим категорически не согласен. Это насилие. У нас все время перегибы. Именно поэтому последовательно выступаю критиком патриарха Кирилла. Из-за его действий произошел отток верующих из РПЦ. Я много езжу по стране и вижу, в каком упадке находится огромное количество провинциальных церквей. Да вы сами прокатитесь по Свердловской области и убедитесь, что я прав. Однако высшая церковная власть ими не занимается, не ищет деньги на их восстановление, зато постоянно претендует на самые лакомые, коммерчески выгодные места в крупных городах. И я очень рад, что в Екатеринбурге жители выступили против строительства храма на городском пруду. Заставили считаться со своим мнением.
— А вот с мнением многих петербуржцев по поводу передачи РПЦ Исаакиевского собора считаться не стали. — А в этом случае я, кстати, на стороне церкви — мне нравится, когда в храмах проходят службы. Все-таки Исаакиевский собор — это в первую очередь храм, место притяжения верующих. Другое дело, что произошло это как-то агрессивно. Не надо священникам быть столь воинственно настроенными. Церковь должна нести в мир добро и умиротворение.
«За роскошь иметь собственное мнение приходится платить…»
— Старт вашей кинокарьеры вышел на загляденье — в конце 1970-х — первой половине 1980-х вы работали с Рязановым, Говорухиным, Арановичем, Мотылем, Нечаевым, Хейфицем, Мельниковым, Досталем, Суриковой… Что не имя, то величина в нашем кино. А затем режиссеры как будто потеряли вас из виду, а если и приглашали, то предлагали в основном небольшие роли. — Артист — профессия зависимая. Не мы выбираем — нас выбирают, как это часто не совпадает. В последние годы практически не снимаюсь. Сегодня сформировался закрытый клуб актеров, которые переходят из фильма в фильм, из сериала в сериал. Такова жизнь, и я по этому поводу не переживаю. В свое время я был востребован, снимался часто и помногу, но, видимо, мой поезд ушел.
— Одной из своих любимых ролей вы называете работу в фильме Владимира Мотыля «Лес» (1980) — экранизации пьесы Александра Островского, где у вас замечательный дуэт с Людмилой Целиковской. Недавно посмотрел эту картину и так и не понял, за что она почти семь лет пролежала на полке. — Там целая предыстория. Вы ведь, наверное, в курсе, что Мотыль работал в вашем городе?
— Он здесь учился, а затем, во второй половине 1950-х, ставил спектакли в Свердловском драмтеатре и местном ТЮЗе, работал режиссером на Свердловской киностудии… — А в те годы заведующим отделом Свердловского обкома КПСС был Ермаш Филипп Тимофеевич. У них уже тогда не сложились отношения. И потом, когда Ермаш перебрался в Москву и возглавил Госкино, он продолжал Мотыля зажимать. Когда Мотылю решили дать Ленинскую премию за дебютную картину «Дети Памира», Филипп Тимофеевич потребовал, чтобы переголосовали, и в итоге Мотыль пролетел мимо премии. И с «Лесом» примерно та же история. Сначала фильм изуродовали, а потом и вовсе запретили.
— И чего Ермаш так на Мотыля взъелся? — Владимиру Яковлевичу многие не могли простить оглушительного успеха «Белого солнца пустыни». Но главная причина в том, что Мотыль был самостоятельным человеком и художником. Как там у классика: «В мои лета не должно сметь свое суждение иметь». А вот он смел «свое суждение иметь». Разумеется, в высоких кабинетах это многих раздражало. Да и в нынешние времена за роскошь иметь собственное мнение тоже приходится платить. Вот посмотрите, в Москве в честь Высоцкого так и не решились улицу назвать — только тупик. А ведь речь идет не просто о знаменитом москвиче — об одном из главных русских поэтов, настоящем советском Пушкине. Скоро уже сорок лет, как его нет с нами, а он по-прежнему раздражает чиновников.
— В одном интервью вы сказали: «Слова „не могу“ не существует: не смог — значит, не хотел». Неужели в вашей жизни не было такого, когда вы очень хотели, но не срослось? — С этой точки зрения свою биографию не анализировал. Может, что такое и было, да я не помню. Давно уже руководствуюсь принципом: перевернул страницу и забыл. Живу сегодняшним днем — жевать старые сопли мне неинтересно.
— Вопрос как к академику Российской национальной кинематографической премии «Ника». Как бы вы оценили прошедший Год российского кино? — Как типичную фикцию и надувание щек. Но я за российским кино не слежу. Да и за телевидением тоже. По телевизору смотрю только программу Андрея Малахова (смеется).
— Нынешнее кино вам неинтересно, а современный театр? Успеваете при вашем насыщенном гастрольном графике смотреть спектакли? — Мне безумно нравится театр имени Вахтангова. Их «Евгений Онегин» — это просто фурор. Для меня Римас Туминас — лучший современный режиссер в мире. Просто потрясен его «Царем Эдипом». Он поставил по трагедии Софокла абсолютно современный спектакль, при этом ничуть не поступившись смыслами. Даже перенес в постановку хор, как это было в Древней Греции. Я специально ездил на мировую премьеру «Царя Эдипа» в Грецию. Вахтанговцы сыграли спектакль под открытым небом на сцене крупнейшего из сохранившихся древнейших амфитеатров. Это очень мощное театральное потрясение.
— Вы регулярно бываете в Екатеринбурге, вас тут здорово принимают, однако одно из первых впечатлений от нашего города у вас связано с не самыми хорошими воспоминаниями, когда вы приезжали на Урал вместе со знаменитым спортивным комментатором Николаем Озеровым. — Да-да, было такое (смеется). Году в 1985-м мы приехали в Свердловск с концертной программой «Товарищ кино», в которой я пел песни из фильма «О бедном гусаре замолвите слово…». В это же время здесь гастролировал Геннадий Хазанов, который был тогда безумно популярен и выступал в вашем Дворце спорта. И вот Николай Николаевич — чистейшей души был человек — очень захотел пойти на его концерт.
— Тем более у Хазанова была пародия на Озерова. — Мы все жили в гостинице напротив железнодорожного вокзала. И вот я встретил Хазанова в гостинице и говорю: «Гена, народный артист, знаменитый комментатор хотел бы попасть на твой концерт. Надо бы уважить». А тот в ответ: «Я человек маленький: ничего не решаю, билетами не распоряжаюсь. Может, Злата Иосифовна (жена и директор Хазанова — Авт.) вам поможет». Я к ней с той же просьбой, а она мне: «А что я могу? У меня билетов нет, все через кассу». Ну, махнули мы рукой и пошли с Николаем Николаевичем в ресторанчик. Неприятно, конечно, было, обидно за Озерова. Я рассказал как-то эту историю, а через некоторое время у меня с Хазановым была общая сцена в сериале «Моя прекрасная няня». Я там слегка перепутал слова, и Хазанов аж закричал: «Пускай, он сначала текст выучит!» И ушел весь обиженный. Теперь в мою сторону даже не смотрит. А я от этого так страдаю (произнес очень печально, а после паузы заразительно расхохотался).
Справка
Станислав Юрьевич Садальский родился 8 августа 1951 года в селе Шыгырдан в Чувашии в семье школьных учителей. Когда будущему актеру было 12 лет, умерла мама и отец отправил его вместе с 5-летним братом в интернат в Воронеже. Станислав с детства бредил сценой, однако сразу поступить в театральное училище не смог и в результате устроился на Ярославский моторный завод учеником токаря. В 1969 году поступил в ГИТИС и после его окончания был приглашен сразу в четыре столичных театра. Садальский выбрал «Современник», где прослужил до 1981 года и, не получив за 8 лет ни одной главной роли, ушел в свободное плавание.
Сыграл около 100 ролей в кино, является академиком Российской национальной кинематографической премии «Ника». В 1990-е занялся журналистикой. Публиковался в «Комсомольской правде», вел рубрику «Скандальские новости» в «Экспресс-газете», работал ведущим на радиостанциях «Радио Рокс», «РДВ» и «Серебряный дождь». С января по август 2016 года был ведущим программы о здоровье «Таблетка» на Первом канале. Выпустил несколько биографических книг. Сегодня играет в антрепризных спектаклях и ведет блог в «Живом журнале», который ежедневно читает несколько десятков тысяч человек.
В 1970-х у него был недолгий брак с гражданкой Финляндии, в котором родилась дочь, но отношений с ней он не поддерживает. В феврале 2007 года Садальский получил почетное грузинское гражданство. На президентских выборах в Грузии в декабре 2007 года был доверенным лицом Михаила Саакашвили. Во время вооруженного конфликта в Южной Осетии поддержал грузинскую сторону. Заслуженный артист России, народный артист Чувашской республики, народный артист Грузии.
Думаю, Вы ее забыли, а зря. Таких, больше не будет. Ребенком ее держал на коленях - Антон Павлович Чехов. Ее подругами юности были Марина Цветаева, Алла Тарасова, Анастасия Зуева. Ее жизнь была вечным бегством от самой себя. Легенды и тайны сопровождали ее на протяжении всей ее долгой , удивительной и трагичной жизни. Впрочем все осталось прежним -загадка этой уникальной женщины, так до сих пор и не разгадана. 13 апреля, 120 лет назад, на окраине Российской империи,в Александрополе(ныне Гюмри, Армения) родилась Ольга Чехова(1897-1980 , о которой незабвенная Алла Тарасова когда-то просто сказала:"Своя среди чужих, чужая среди своих".
Ольга Константиновна Чехова родилась в семье этнических немцев из Вестфалии. У Ольги была старшая сестра Ада и младший брат-Лев, впоследствии знаменитый русский композитор, автор песни "Полюшко-поле". Все они были очень близки между собой на протяжении всей жизни. Их мама Луиза слыла красавицей. Она была талантливой пианисткой, но пожертвовала карьерой ради семьи. Их отец - Константин Книппер-был инженером. Со временем он дослужился до очень крупных постов в Министерстве путей и сообщения. Его родной брат- Владимир Леонардович(псевдоним Нардов) был солистом Большого театра. Его родная сестра великая русская актриса Московского Художественного театра - Ольга Леонардовна Книппер-Чехова, в честь которой и назвали Олю Книппер-младшую. Пройдет время и ее любимая тетя, полушутя, полувсерьез будет называть свою ненаглядную племянницу "очаровательной авантюристкой". Догадывалась ли гениальная актриса русской сцены о том что ее племянница вела двойную жизнь? Надеюсь, что нет. Владевшая в совершенстве 5 языками, отличавшаяся изысканным вкусом и красотой, Ольга Константиновна обладала незаурядным умом, была самолюбиво ,и грезила о карьере актрисы. Родители особого таланта в дочери не видели, но из Петрограда, где они жили, отправили младшую дочь в Москву ,к любимой тете Оле, чтобы она вынесла окончательный вердикт относительно способностей ее "очаровательной авантюристки" Не чаявшая души в племяннице - Ольга Леонардовна определяет Книппер-младшую как вольнослушательницу в первую студию Художственного театра, паралельно Ольга Константиновна училась лепке и живописи у знаменитого Константина Юона.
В эту стройную, жизнерадостную девушку с красивым и нежным лицом влюбились все племянники Антона Павловича Чехова, навещавшие Ольгу Леонардовну. Книппер-младшая покорила их своей легкостью, непринужденностью, манерами, и конечно-красотой. Самой же Ольге приглянулся Михаил Александрович Чехов. Она вспоминала о нем: "Не было для меня пленительнее и красивее мужчины чем Миша Чехов. Я сходила по нему с ума и рисовала его в своих ежедневных и еженощных грезах, какое счастье быть рядом с ним". Разумеется Ольга пленила Михаила. По другому и быть не могло. Чары ее были волшебны. Но она была при том удивительно наивна и чиста. Однажды, после спектакля в Московском Художественном театре-Миша так сильно и страстно поцеловал ее, то она решила, что от такого поцелуя у нее должен появиться ребенок. Сердцеед и ловелас-Михаил был ее очарован. Он полюбил. И когда ей было 17 лет, а ему -23 года-они тайно обвенчались. Ольга Леонардовна Книппер-Чехова была в шоке, вызвала телеграммой мать Ольги-Луизу Юльевну и та со скандалом увезла дочь в Петроград, но Михаил не сдавался и вернул супругу. В 1916 году у них рождается дочь-Ольга. Михаил Александрович говорил, что она "четвертая Чехова, но первая-настоящая, ведь три другие Ольги-его супруга, его мать, жены его дядей Ольга Леонардовна и Ольга Германовна-носили эту фамилию по мужу. Свою дочь-Михаил обожал, но у него не было времени на семью. Он был одним из ведущих актеров Московского Художественного театра. Его молодым лицом. Станиславский не хотел его сразу принимать в театр, но Ольга Леонардовна Книппер-Чехова уговорила прослушать племянника великого писателя. Станиславский напишет позже Немировичу Данченко: "Миша Чехов-гений". Играл Михаил много, талант его был очевиден, слава его гремела, но он приводил своих поклонниц в дом, его мать не любила Ольгу Константиновну и во всем потворствовала сыну. Ольга боготворила мужа, но терпеть его измены, пьянки больше не могла. Она взяла дочь,(которую со временем все будут звать Адой и только ее отец-Михаил Чехов будет до конца своих дней называть ее Ольгой) и ушла от Михаила. Они прожили вместе 4 года.
Художественный театр, его атмосфера были и останутся для Ольги Константиновны священными. Она дружила с сыном Качалова - Вадимом Шверубовичем, Евгением Вахтанговым, Аллой Тарасовой, Анастасией Зуевой, трепетала перед поэтическим гением Марины Цветаевой, обожала Мстислава Добужинского. Она снова вышла замуж. Ее избранником стал - Фридрих Яроши - венгерский плейбой, аристократ, этот обольстительный красавец-военный очень тепло относился ней и маленькой Ольге-Аде. Именно Фридрих увез Ольгу на ее историческую Родину-Германию, страну, где она познала триумф, славу, успех, но так и не прижилась, все так, как сказала Алла Константиновна Тарасова. Среди казалось бы своих-немцев, Ольга выглядела чужой. Ольга Чехова не имела что называется актерской школы-спорадические посещения студии при Художественном театре не в счет- но в ней было врожденное обаяние, яркая внешность и она не могла не обратить на себя внимание. Расставшись с Яроши, Ольга полностью сосредотачивается на карьере. Она снимается в немецком кинематографе. Ее легкий акцент придавал ей еще больше шарма.. Она много снималась :"Маскарад", "Мир без маски", "Красивая орхидея", "Опасная весна" . Постепенно она становится звездой номер один немецкого кинематографа . Она очень дорожила письмом Немировича-Данченко, который написал ей очень теплое письмо, увидев ее в фильмах, и отметивший ее несомненный драматический талант, обаяние новизну.
В конце - 20-хх ее бывший супруг Михаил Чехов приезжает в Берлин и Ольга оказывает ему помощь - устраивает ему роль в фильме, в котором сама снималась, устраивает в театр. Они остались дорогими друг другу людьми и Михаил был любящим отцом. Ольга-Ада была к нему очень привязана и Ольга Константиновна это понимала. Из Германии Михаил Чехов уедет в Англию ,а после войны окажется в Голливуде, где создаст свою знаменитую актерскую школу Михаила Чехова, из которой выйдут Грегори Пек, Юл Бринер, Мерилин Монро- любимая ученица. Михаила Александровича Чехова. Ольга Константиновна выйдет замуж в третий раз за бельгийского миллионера -Марселя Роббинса. Будет жить в Брюсселе и задыхаться от скуки. Спасать ее будут только работа и дочь. С приходом к власти Гитлера-Чехова и вовсе становится "государственной актрисой Германии"-звание наподобие народного артиста СССР, но в Германии его удостаивались единицы. Гитлер благоволил ей. У нее был свой личный автомобиль с водителем, она устраивала в своем доме приемы для верхушки третьего рейха, свободно и беспрепятственно выезжала за рубеж. Мало кто тогда догадывался, какую игру ведет русская немка - Оля Книппер. Ее связи были огромны. Именно благодаря Ольге Константиновне не были уничтожены-чеховская усадьба Мелихово, музей Чехова в Ялте.
Когда МХАТ в конце 30-хх триумфально гастролировал в Париже, Ольга Леонардовна Книппер-Чехова остановилась на обратном пути в Берлине у своей племянницы. Она и не догадывалась, что в ее честь Ольга соберет у себя в доме-всю немецкую партийную верхушку. Испуганная Ольга Леонардовна раньше времени вернулась в Москву и только незадолго до своей кончины, рассказала об этом Софье Пилявской-своей близкой подруге. Когда война была уже почти немцами проиграна, Чехова попадает под подозрении о шпионаже в пользу СССР. Гиммлер подписывает ордер на ее арест, но имея везде и всюду своих людей, Чехова узнает об этом и когда эсесовцы во главе с Гиммлером приходят ее арестовывать, то застают ее за завтраком Гитлера с Евой Браун и недовольный фюрер гневно выпроваживает Гиммлера, явно недооценившего находчивость первой звезды немецкого кино. Да, сегодня уже можно говорить о том, что Ольга Чехова была агентом советской разведки, была задействована в планируемом покушении на Гитлера и должна была обеспечить советским агентам встречу с ним. Она была самой близкой подругой Евы Браун, которая доверяла ей все свои секреты и считала ее умнейшим человеком. После войны, советское командование снабжало Ольгу всем необходимым. На вопрос друзей откуда у нее продовольственные пайки - она спокойно отвечала, что ее любимая тетя Оля, находящаяся на особом счету у Сталина- передает ей посылки.
В конце 40-хх Ольга Константиновна продолжила сниматься в кино. Она по-прежнему выглядела великолепно. Самым близким человеком для нее была сестра-Ада. Она писала в США Михаилу Чехову. 50-ые годы становятся для Ольги- временем потерь. В 1955 году в Лос-Анджелесе умирает Михаил Чехов-любовь всей ее жизни. Их дочь-Ольга-Ада, собиралась его навестить вместе с сыном, но опоздала на 2 дня. В 1959 году в Москве уходит из жизни Ольга Леонардовна Книппер-Чехова. Жизнь единственной дочери Ольги Константиновны- закончилась трагически. В 1966 году, Ольга-Ада погибает в авиакатастрофе. Ее сына Михаила и дочь Веру воспитала бабушка-Ольга Чехова. Ольга Константиновна ушла из кино в 1954 году. Сцену она покинула в 1962 году. В 1965 году актриса основала фирму "Косметика Ольги Чеховой". Стоит ли говорить что и эта деятельность оказалась успешной. Все то ни делала Ольга Константиновна становилось знаком качества. В 1973 году вышла в свет мемуарная книга Ольги Чеховой "Мои часы идут иначе" ставшая мировым бестселлером. Только ответов на интересующие публику вопросы Ольга не дает, оставив читателям право домыслить. В марте 1980 года Ольга Чехова умерла от рака головного мозга. Перед смертью она просила домашних выключать телевизор, если там демонстрировались кадры из военных лет, не хотела ничего слышать о том что происходит в СССР, вспоминая только лишь тетю Олю, дядю Антона и Мишу Чехова, которые были для нее всем. В последний путь Ольгу Константиновну пришло проводить много людей. Уходила легенда, уходил миф, уходила эпоха и все это было сосредоточено в реальном лице красивой арийской женщины, волею судьбы родившейся в России и служившей ее интересам - страны ,которую она так и не смогла выбросить из своего сердца, да и не хотела , ибо там в Камергерском она была счастлива, как нигде и никогда....
С юбилеем дорогая Ольга Константиновна. Светлая Вам память. Вы были прекрасны. "Дорогая тетя Оля. Вот наконец пишу тебе. Что сказать?Запад я где-то не принимаю, а где-то отталкиваю всеми силами. Людей сторонюсь, чужие все, нет искренности в них. Здесь каждое слово-деньги, каждый день-деньги. Зовут в Америку, но я не поеду,не могу да и не хочу работать среди людей без души и сердца. Cкучаю. Люблю. Твоя авантюристка О." Из письма Ольги Чеховой своей тете-Ольге Леонардовне Книппер-Чеховой.
Я, тогда неопытный актер, снялся в картине «День счастья» с уже знаменитым Баталовым. Конечно, страшно робел, часто спрашивал у Алексея: «Как играть?» — «В этой сцене играй так, будто продаешь женские лифчики!» Я расплылся в смущенной улыбке, камера заработала, и оказалось — это именно то, что нужно!
Мне повезло — я работал со многими потрясающими актерами: Олегом Далем, Володей Высоцким, Олегом Борисовым, Павлом Луспекаевым, Сашей Демьяненко, Олегом Басилашвили, Сашей и Мишей Боярскими, Мариной Нееловой, знал Василия Шукшина и Булата Окуджаву. Причудливым образом их судьбы переплелись с моей. Я видел и трагедии, и комедии. Успехи и неудачи товарищей переживал как свои. И когда кто-то уходил из жизни, долго не мог поверить, что это правда. Я был старше многих коллег и считал их потерю несправедливой. Да и сказать по-честному, я не собирался быть актером, а они посвятили этой профессии жизнь.
...В детстве я сидел на руках у Сергея Мироновича Кирова. Того самого кумира пролетариата, которого боготворили ленинградцы и знали люди во всем СССР. Но сам этого не помню, мне тогда было примерно два года, про Кирова с гордостью рассказывал отец. Сергей Миронович жил неподалеку от нас, мы занимали семнадцатиметровую комнату в коммуналке на улице Красных Зорь, которая до начала девяностых называлась Кировским проспектом.
Отец говорил, что Мироныч (так Кирова звали в народе) был общительным и простым человеком. С ним папа познакомился в сквере недалеко от дома, где часто со мной гулял. Несмотря на то что отец не занимал высоких постов, а трудился на заводе «Электрик», Киров любил с ним побеседовать. Поэтому убийство Сергея Мироновича отец переживал как личное горе.
А вот войну я помню хорошо. Когда она началась, мне было девять лет. Отца не взяли на фронт из-за немецкой фамилии, но оставили в тылу, ведь он трудился на стратегическом оборонном предприятии. А меня, младшего брата Сашу, маму и бабушку отправили в эвакуацию в Башкирию. Пока мы добирались до села Надеждино, где пробыли всю войну, я пережил свой первый шок. Эшелон перед нами разбомбили. Все вокруг было усеяно трупами — не просто телами, а оторванными руками, ногами, головами. Мама закрывала мне глаза, но я все равно успел увидеть эту страшную картину и запомнил ее навсегда.
фото
В Надеждино Калтасинского района нам дали угол в избе Бишаровых. Они помогали во всем как родственники, я быстро подружился с сыном хозяина дома — Гришей. Вместе мы пахали и сажали картошку, собирали вилами сено. В десять лет меня поставили за соху. Вместо лошади ее тянули женщины, а я шел сзади и направлял.
За пять лет эвакуации были разные случаи: однажды я отморозил пальцы рук и ног. Нас послали в лес за дровами, сани перевернулись, и пока Гриша бегал за помощью, я уснул. Если бы помощь пришла позднее, просто замерз бы насмерть. Конечно, всем тогда было трудно. Несмотря на то что мама устроилась на работу кассиром, мы голодали. Летом ели крапиву и лебеду, сушили черемуху и делали из нее муку, добавляя кору вяза. Собирали ягоды, сушили. В аптеке нам давали за них муку. Но вспоминаю и много хорошего: в Башкирии я научился кататься на самодельных лыжах, зимы там были снежными. Сделал коньки из ухвата.
Недавно я снова побывал в Надеждино и будто вернулся в военное детство. Меня там до сих пор помнят. В местном краеведческом музее мне посвятили целую экспозицию, на память подарили картину: на ней вид села с Барьязинской горы. Невероятно, но встретился со своим другом детства Гришей, с которым не виделся столько лет! Познакомился с его семьей, мы обнимались, долго говорили. Пока жила мама — она писала Бишаровым из Ленинграда. Ну а после ее ухода эта связь надолго прервалась.
...Мы вернулись из эвакуации в 1945 году. Я окончил восемь классов и решил стать летчиком, но провалил (вот ирония!) экзамен по немецкому языку. Не знаю, почему так получилось. Ведь я неплохо говорил и по-немецки, и по-польски, сказывались мои корни с папиной и маминой стороны. Тогда я сдал экзамены в мореходку, но вылетел оттуда за драку. Помню, после зачисления нас отправили в Архангельск. Там я впервые попробовал спиртное вместе с ребятами: выпил пива и немного водки. Захмелел сразу и сильно. И тут какой-то парень в компании вдруг заявил: — Да Ленинградская блокада — это все преувеличение, не так страшно и было, наверное. — Ну ты и гнида! — я встал и дал ему в лицо.
За это меня «депортировали» — взяли за руки и за ноги и перебросили через забор. В общем, уехал домой, год проучился в машиностроительном техникуме, бросил его и ушел в техникум физкультурный — тогда я увлеченно занимался спортом, а особенно любил бокс.
фото
Если честно, и не собирался становиться актером. Думал, буду тренером. Но со второго курса техникума меня призвали в армию. Служил в Калининграде, в ВВС. Наша часть под номером 49722 называлась ЗОС — земное обеспечение самолетовождения. Именно в армии я впервые вышел на сцену. Поспособствовали этому отец и командир части. Папа прислал мне книгу с миниатюрами Аркадия Райкина. Он ведь сам был артистом народного театра в свободное от завода время. И так много играл, что его называли «Заслуженный артист завода «Электрик».
Был какой-то праздник, по-моему, Седьмое ноября. Накануне командир построил нас и выбрал несколько человек, в том числе и меня: «Будешь, Штиль, участвовать в самодеятельности». Я дико закомплексовал. Но деваться было некуда: решил подготовить пару монологов Райкина, какие-то рассказы, басни. Все заучил наизусть. Выступали в местном Доме офицеров. Я вышел на сцену, начал читать, и вдруг... мои стеснение и неловкость куда-то ушли. Все хохотали, хлопали, и я в тот момент понял, что не хочу больше быть тренером, а хочу поступить в театральный институт.
Но техникум я все же окончил. Мне было двадцать пять лет, весь год параллельно учебе бегал на занятия в молодежно-эстрадный коллектив Дома культуры. И вот после получения диплома узнал, что в Ленинграде проводят просмотр знаменитые актеры, в том числе Павел Массальский. Я решил попытать счастья, прочел перед своими кумирами басню и к моей великой радости был принят в Школу-студию МХАТ в Москву.
Приехал, мне дали комнату в общежитии на Трифоновской. Захожу и вижу за столом крепко пьяного парня. Поздоровался. Он поднимает мутные глаза и спрашивает: «А ты кто такой? Абитуриент?» Я не знал, что такое абитуриент, но на всякий случай отступил на пару шагов к дверям. А мой собеседник упал лицом на стол и захрапел. Как выяснилось позднее — это был один из лучших актеров страны Олег Табаков. А пил он с горя: после окончания Школы-студии его не приняли во МХАТ.
...Но Москва мне категорически не понравилась, я решил вернуться домой и отнес документы в Ленинградский театральный институт имени Островского. Курс набирала замечательный педагог Елизавета Тиме. Со мной учились Ваня Краско, Саша Боярский, Стас Ландграф, Ира Вознесенская и Таня Тарасова. Все они стали потом заслуженными и народными артистами.
фото
Но и тут не обошлось без курьезов. Актерское мастерство сдал на отлично, но чуть не провалил сочинение. На самом деле я писал его первый раз в жизни. Тема была о творчестве Маяковского. Долго не мог выжать из себя ни слова, а потом нашел шпаргалку и благополучно все оттуда списал. Думаю, преподаватели это заметили, но не стали заваливать перспективного студента.
После зачисления мы поехали в поселок Волосово — на картошку. Там-то я и подружился с Сашей Боярским, старшим братом Миши. Работали мы ударно, убирали картошку, морковку и турнепс, к вечеру еле доползали до кроватей. Но после отбоя болтали, хохотали, на гитарах играли.
И вот лежим как-то травим байки: я, Сашка Боярский, а между нами девчонка со второго курса. Заходит в барак председатель колхоза и багровеет: — У вас тут полный разврат! — Так она у нас травести, — пошутил Сашка. — Такая молодая, а уже травести?! — рявкнул председатель.
Это была ныне народная артистка РФ Александра Назарова. Она популярна, до сих пор много снимается. Конечно, никакого разврата у нас и в помине не было. С Сашей мы общались как со «своим парнем» и вместе играли театральные отрывки в институте.
А лучшего друга я однажды чуть не убил. Играли мы с Сашкой отрывок из спектакля о войне. Он был раненым бойцом, а я выносил его из-под обстрела. Показывали эту сценку педагогам в первой аудитории — той самой, с историческими колоннами. Несу я Сашку на плече, держу руками за ноги. Подхожу к столу, где сидит Тиме, и объявляю: «Вот и все!» Отрывок понравился, Елизавета Ивановна одобрительно улыбнулась. Я от радости и забыл, что друг-то у меня на плече болтается. Резко развернулся к дверям и... со всего размаху ударил его головой о колонну. Боярский потерял сознание. Вызвали скорую, оказалось — у него сотрясение мозга. Я страшно переживал, но, слава богу, у Сашки не было последствий этой травмы.
Окончил я вуз почти в тридцать и вытянул счастливый билет: еще во время учебы нас с Ваней Краско взяли в Большой драматический театр. С тех пор я так и служу здесь, больше пятидесяти шести лет. В наш театр влюбился сразу и бесповоротно. Еще третьекурсником попал на репетицию знаменитого спектакля «Идиот» с Иннокентием Смоктуновским в главной роли. Наш преподаватель Игорь Горбачев провел человек шесть студентов мимо охраны и посадил на галерке, чтобы Товстоногов не заметил. (Он не выносил присутствия посторонних во время работы.)
Удивительно, но у Смоктуновского князь Мышкин не получался. «Это не артист! — кипятился Товстоногов. — Найдите мне другого!» Спасла будущую звезду наш педагог Роза Сирота. «Дайте мне две недели», — попросила она Георгия Александровича. Не знаю, как она смогла перевернуть роль за такое короткое время. На следующей репетиции режиссер был уже доволен и игрой, и артистом.
БДТ открыл многих моих коллег и сделал их звездами. На наши спектакли люди ехали со всей страны. Билеты раскупались в день продажи. Это и сейчас так. Меня Товстоногов тоже воспитывал. На первых спектаклях постоянно ругал: «Жора, я вас не слышу». Тогда микрофоны на сценах театра не использовали, и мы должны были постоянно тренировать голос.
Придя в БДТ, я ловил каждое слово старших коллег. Вокруг были звезды: Луспекаев, Копелян, Полицеймако, Лавров, Стржельчик, Лебедев, Макарова, Шарко. Иногда суждения моих кумиров были вовсе не о театре. Виталий Павлович Полицеймако любил выпить. Ему однажды сказали: — Надо бросить. Пообещай, что больше не будешь. — Слово даю. Больше не буду. Но и меньше тоже, — засмеялся артист.
Я так ими восхищался, что каждому готов был бегать за водкой, и они этим пользовались. Но Товстоногов любил дисциплину. Поэтому строго наказывал тех, кого видел на сцене подшофе. Со мной этого, правда, никогда не было.
А моя личная жизнь сложилась не сразу. Я женился поздно — в тридцать пять лет. С Риммой познакомился у редактора с «Ленфильма» Светы Пономаренко. В шестидесятые у нее собирался весь цвет литературы, кино, телевидения Ленинграда и Москвы. Она была очень гостеприимной и настоящей интеллектуалкой. Света приятельствовала с Василием Шукшиным и поддерживала тесную связь со всеми молодыми талантливыми авторами.
В гости к Свете захаживал и я. Компания была интереснейшая — выпивали, спорили, обсуждали премьеры, книги, спектакли. Не скрою, там было на кого засматриваться: на посиделки приходило много красивых женщин. На одном из таких вечеров увидел будущую жену и сразу на нее, что называется, запал. Но я был скромным и подойти к ней постеснялся. Потом оказалось, что и Римма обратила на меня внимание и стала расспрашивать у Светы, что это за мужчина. Римма работала на «Ленфильме» художником-декоратором.
Однажды Света пригласила меня в дом отдыха «Ленфильма» в Репино. А чтобы ехать мне было не скучно, дала телефон Риммы: мол, захвати мою подругу с собой. Я ликовал! Нашел свою симпатию, договорился о встрече. Римма опоздала на полчаса. Ужасно расстроился и уже собирался уходить, но она появилась передо мной, помахивая сумочкой, и я облегченно выдохнул. Мы отправились на вокзал и всю дорогу до Репино проговорили. Римма поразила меня не только красотой, но и своими знаниями. Она работала с лучшими художниками студии, а по образованию была архитектором и много рассказывала об истории дворцов и особняков Ленинграда.
фото
А Первого мая я пригласил ее... на футбол. Ничего лучше придумать не мог. Да еще после первого тайма оставил даму одну: вечером у меня был спектакль. Этот ляп Римму не остановил. Потом я поехал в Ригу и привез для нее какие-то сувениры. В общем, дело пошло. И уже первого июня 1967 года — ровно через месяц после похода на стадион — мы решили пожениться. Тогдашний директор «Ленфильма» Илья Николаевич Киселев договорился с ЗАГСом на Петроградской стороне, через пару дней нас расписали. Надо сказать, я даже не помню, кто первым предложил стать мужем и женой — я или она. (Римма была старше на полтора года, и к ее мнению я прислушивался.) У нас все было естественно, без драм и выяснения отношений. Свидетелем на свадьбе (как мы шутили — «понятым») был мой друг Саша Демьяненко.
В нашу семнадцатиметровую комнатку на Кировском проспекте набилось столько гостей, что нам с Шуриком и его женой Мариной Скляровой пришлось сидеть на подоконнике. Еще год мы с Риммой жили в этой комнате вместе с моими родителями и братом. Потом я купил двухкомнатную квартиру на проспекте Смирнова, которая казалась нам настоящими хоромами. Но мебель в ней появилась не сразу — диван, к примеру, мне подарил на сорокалетие Булат Окуджава. У нас все было так хорошо, что я не заметил, как пролетели сорок совместно прожитых лет. С Риммой мы вместе работали на картинах, и жена, как ни избита эта фраза, была моим надежным тылом.
Жаль, что счастья отцовства я так и не испытал. Римма не могла иметь детей, несмотря на это никогда не думал уйти от нее. Конечно, мне очень хотелось сына или дочку, думаю, каждый человек мечтает о своем продолжении. Но я смирился.
С Риммой мы жили душа в душу, но последние пять лет она тяжело болела. Сначала лечилась от онкологии, потом грянул инсульт, от которого супруга так и не оправилась. Первое время жена еще вставала, выходила на улицу, могла сама добраться до кухни и ванной. Потом ей стало хуже. Последний год она уже не поднималась. Я ухаживал за Риммой: мыл ее, научился стирать, готовил еду. Жены не стало в 2006 году, ей было семьдесят шесть. Оставшись один, я страшно затосковал. Я вообще, наверное, не могу жить без семьи. И судьба смилостивилась надо мной: послала еще одну прекрасную женщину — Лиану. Удивительно, но по характеру она очень похожа на Римму.
фото
Познакомила нас ее подруга Алла, с которой я тоже общался. Когда Римма еще болела, Алла порекомендовала мне Лиану как врача-остеопата, она осмотрела жену, дала рекомендации. Потом мы долго не виделись, и я почти забыл о ее существовании. Через какое-то время после смерти жены Алла, чтобы отвлечь меня, пригласила к себе на дачу под Лугу. А довезти на машине попросила Лиану — та забрала меня вместе с чемоданом прямо от порога.
Время на даче мы проводили великолепно: загорали, купались, ходили за грибами. Я ведь вообще страстный грибник, обожаю блуждать по лесу и наполнять корзину рыжиками, белыми, маслятами. Постепенно мы с Лианой сблизились, появились чувства. Я мужчина старой закалки, поэтому сделал официальное предложение. Расписались мы в день моего рождения — четвертого марта. Мне исполнилось семьдесят шесть, жена моложе на четырнадцать лет, у нее есть взрослая дочь, с которой мы очень дружны. Лиана замечательный врач, она избавила меня от мучительного радикулита. А еще помогла мне открыть Финляндию, где мы не так давно купили небольшую квартирку.
Вместе с женой часто ездим в страну Суоми, нам очень нравится северная нетронутая природа, покой, грибы и ягоды, чистые озера. Как только появляются выходные, сразу садимся в машину — и туда. С Лианой мы вместе уже девять лет, мне нравится в ней все. А как готовит — пальчики оближешь! Одним словом, грузинка. Спустя несколько лет мы обвенчались, так что теперь будем вместе до конца, в горе и в радости.
Лиана горячо поддержала мою идею написать мемуары. Прошлой весной, в мой день рождения, книга «У меня все роли — главные!» вышла в свет. Это важное дело, ведь я дружил и общался с такими людьми, рассказывать о которых хочется часами.
Вот многие говорят, что Саша Демьяненко был сложным человеком. Я этого не замечал. Когда купил кооперативную квартиру рядом с домом, где он жил, мы стали близкими друзьями. Часто забегали в гости друг к другу. Саша развелся с Мариной и женился на Люде, с которой тоже познакомился на «Ленфильме», когда озвучивал очередную картину. Сашка же был еще и мастером дубляжа, а Люда работала режиссером на озвучании.
У него был пунктик по поводу Шурика. Ему казалось, что после знаменитой комедии Гайдая все относятся к нему несерьезно. А Демьяненко был прекрасным актером — ему хотелось играть драматические роли. Очень сильно надломила его смена руководства в Театре комедии в середине девяностых, где он служил. Новый режиссер Татьяна Казакова заявила Саше: «Как актера я вас не знаю. Видела только в кино». Он был в шоке и ушел из театра. Вскоре Демьяненко умер.
фото
Да, он выпивал, но это была разрядка. Ведь мой друг редко кому жаловался, все держал в себе. Только иногда вздыхал в разговорах: «Теперь я вечный Шурик...» От депрессии его спасало телевидение, где Сашка много участвовал в постановках и даже играл моноспектакли. Зрители помнят его работы: «Голый король», «Кумир» Дюрренматта, «Чародейная ночь», «До самой сути» и «Семь крестиков в записной книжке». Я старался ободрить друга: «Что ты переживаешь, елки-палки?! Такая роль выпадает не каждому актеру. Твоего Шурика будут помнить еще сто лет. Ты себе памятник воздвиг нерукотворный, радуйся!» Но тот только вздыхал. Жаль, что рано умер. Перед его кончиной мы уже меньше общались: он совсем ушел в себя и редко с кем виделся. Мне кажется, Демьяненко по сути своей был одиночкой.
Совсем другое дело — Булат Окуджава. Общительный, открытый, веселый. Мы познакомились на юбилее Товстоногова, где я пел романсы. Для меня до сих пор существуют кумиры: Булат и Василий Шукшин. С Шукшиным мы встретились на съемках «Комиссара», кстати, мою роль потом из фильма вырезали. Я к тому времени уже был знаком с его творчеством, и в институте мы инсценировали один рассказ Василия Макаровича. А еще года через три столкнулись на съемках другой картины, «Даурии», вот тогда и сблизились окончательно. Не то чтобы мы дружили «в десны», но Вася со мной иногда советовался. Однажды позвонил, говорит: «Жора, я написал пьесу». Принес почитать, это были «Энергичные люди». Мы показали ее Товстоногову, он решил ставить пьесу в БДТ. Перед читкой Шукшин опять разволновался: — Жора, да как же я прочту? Там же будут Стржельчик, Лебедев сидеть и другие известные актеры. — Да все будут слушать, не волнуйся.
Действительно, все хохотали до слез. А он перед читкой попросил купить ему две пачки «Примы» и все выкурил за два часа, так волновался. Этот спектакль со сценой, где Лебедев-алкоголик с трясущимися руками ругается с женой и называет ее «чумичкой», стал знаменит на всю страну. Отрывок из него показывали в передаче «Вокруг смеха».
В кино мне тоже везло. Роли доставались небольшие, зато какие партнеры были! В 1962 году я, тогда неопытный актер, снялся у Иосифа Хейфица в картине «День счастья» с уже знаменитым Баталовым. Он — в главной роли, я — в эпизодической, играл его шофера.
фото
Конечно, страшно робел, часто спрашивал у Алексея: — Как играть? Тот однажды ответил оригинально: — В этой сцене играй так, будто продаешь женские лифчики! Я расплылся в смущенной улыбке, камера заработала, и оказалось — это именно то, что нужно!
Когда ему дали квартиру в Ленинграде рядом с ЦПКиО, мы часто собирались у Алексея компанией. Помню, дом у него был удивительный: с корабельным штурвалом, настоящими склянками, все оформлено в морской тематике. Баталов оказался гостеприимным хозяином — за столом у него перебывала половина артистов города. Всех подкупали его простота и искренность. Популярность у этого актера была бешеной, но звездной болезнью он не заразился. Пару раз мы встречали вместе Новый год. Рассказчиком Баталов был отменным, травил анекдоты, умел рассмешить компанию. Иногда от хохота мы сползали со стульев. Я про себя звал его тамадой. Жаль, что когда он уехал в Москву, мы стали редко видеться. Но я поздравил его с недавним юбилеем, хотя и не смог поехать в столицу.
Баталов помог мне освоиться в БДТ, ведь я пришел туда уже взрослым, сформировавшимся человеком. Именно он пригласил меня в свою картину «Три толстяка», где в массовке снимались ведущие актеры Ленинграда. Дело было так: в сцену на площади, где герой Алексея идет по канату, сначала набрали обычную толпу — из народа. Люди должны были стоять внизу и с замиранием сердца следить за полетом канатоходца. Но отсмотрев материал, Баталов понял: «горожане» не тянут. Тогда он обратился к коллегам: «Ребята, помогите мне!» Я тоже согласился сыграть маленькую роль — там всего пара фраз. А за мной стояли заслуженные и народные артисты РСФСР, у которых даже не было слов. В спину дышал Сергей Боярский, отец Саши и Миши.
«Три толстяка» снимали в основном на «Ленфильме». Там построили шикарные декорации дворца. По сценарию на одном из праздников толстякам выносили огромный торт. Торт был самым настоящим. А так как присутствовал он не в одной сцене, в перерыве от многоярусного роскошного красавца оставалась половина. Времена были дефицитные, и съемочная группа потихоньку подъедала бисквит с кремом, приходилось заказывать новый тортик. В конце концов Баталову это надоело, торт облили керосином, чтобы никто на него не покушался. Запах был таким, что в павильоне мухи дохли.
В то время никто из великих артистов не считал зазорным сняться в эпизоде. Приглашают — а почему бы и нет? А уж тем более я — характерный актер, не дефицитный, таких много. Потому каждую крошечную роль старался сделать яркой, что-то придумывал. Я всегда любил сказки и с удовольствием на них соглашался. Ведь в сказке можно было «протащить» даже самые смелые мысли и идеи. И никакая комиссия или худсовет не придерутся. В обычном фильме отрицательный герой не мог нравиться зрителю, а рабочий не мог быть дураком. Помню, как на закрытом просмотре фильма с Леней Быковым «Зайчик» первый секретарь обкома партии орал: «Почему у вас трактор такой грязный?!» Эти слова щедро перемежались матом.
Я снимался в фильме «Зайчик» в опасной сцене. На стрелке Васильевского острова нас с Леней бросали в Неву, в которой плавали два водолаза, чтоб поддерживать актеров снизу в воде. Был ноябрь, все промерзли до костей, мы с Быковым были еще и абсолютно мокрыми. В перерывах нас сушили феном и поили лимонным ликером для сугрева. В итоге последний дубль мы играли совершенно пьяными, как не потонули — загадка.
Так вот, во «взрослом» фильме могли придраться к чему угодно, а в сказке было можно все. Взять хотя бы «Новогодние приключения Маши и Вити». И мой Леший, и Кот Матвей, и Баба-яга получились симпатягами. К тому же всем сшили ультрамодные костюмы, Миша Боярский ходил в рваных джинсах и пел рок. В каком серьезном фильме это возможно?
Когда режиссер Игорь Усов предложил роль Лешего, я очень обрадовался. До этого уже снимался в нескольких его фильмах, и опыт игры сказочных героев у меня тоже был. На телевидении я перевоплощался и в водяного, и в прочую нечисть. Я и Мишу Боярского в картину пристроил. Поначалу-то в роли Кота Матвея должен был сниматься известный комик Алексей Смирнов (он в «Приключениях Шурика» прославился). В последний момент Смирнов заупрямился, не захотел играть кота. А я Усову говорю: «У Саши Боярского брат есть! Ты его возьми. Он на кота очень похож — с черными усами. И музыкант вроде неплохой».
Я хорошо знал Мишку, так как бывал дома у своего друга Саши. Тот тоже пропадал у нас. Оставался ночевать, даже жил по несколько дней, мама считала его третьим сыном. Это был потрясающий актер, к сожалению, рано погиб — утонул во время болгарских гастролей. А у Боярских я видел такую картину: Мишку привязывали к стулу и придвигали к пианино. Учиться музыке он страшно не хотел, парень был классным футболистом. Но в итоге родители победили, за что им большое спасибо.
На съемках «Новогодних приключений...» было много ЧП. С ужасом вспоминаю, как во время одного трюка, когда Леший должен был загореться, меня ударило током. С Мишей тоже произошел дико комичный случай. В один из дней, когда работа подходила к концу, Кот Матвей должен был стрелять в Витю яблоком из рогатки. Камера стояла от Мишки на расстоянии десяти метров, все уже устали, но эпизод стоически решили доснять. Он посмотрел на яблоко, на резинку и резонно спросил: — А в какую сторону стрелять? Рогатка была дурацкая, бутафорская, держалась на соплях, а яблоко достаточно тяжелое. — Стреляй в сторону камеры, — скомандовал оператор. Думаю, потом он очень пожалел о своем решении. Боярский выстрелил как Робин Гуд и попал... точно в объектив. Голова оператора отлетела от оптики, он с удивлением присвистнул и тихо сказал: — Съемка закончена.
Объектив разбили очень дорогой, японский. И все потом долго думали, как это выставить производственной потерей, чтобы с Миши не высчитали денег. Когда этот эпизод переснимали, Кот уже стрелял в сторону. А вообще атмосфера была веселой: Мишка все время на гитаре бренчал, шутки, анекдоты, чаепития! Кстати, фильм «Новогодние приключения Маши и Вити» в своем роде шедевр. В нем же практически нет натурных съемок. И печка, и яблоня, и елка — сплошь декорации, все было снято в павильоне.
Когда я увидел детей, игравших главные роли, просто обомлел — такие они были хорошенькие и сообразительные! Юра и Наташа, по-моему, верили во все происходящее всерьез. Меня звали «дядя Леший». Мне с ними было очень легко репетировать.
За съемочный день я получал шестнадцать рублей пятьдесят копеек и параллельно работал в любимом БДТ. К слову, все мои фильмы снимались «без отрыва от производства».
Эта сказка — одна из моих любимых работ. Я могу ее хоть каждый день пересматривать. После премьеры на меня обрушилась настоящая слава. Дети узнавали в метро, на улицах. «Мама, смотри, Леший идет», — слышалось со всех сторон. Меня часто просили выступить в этой роли на вечерах и утренниках.
Отправлено: 25.10.17 07:27. Заголовок: продолжение А вот..
продолжение
А вот взрослые постоянно с кем-то путали. Помню, однажды на гастролях за мной по пятам шел какой-то подозрительный тип. У него было такое лицо, что я думал: сейчас зарежет. Поймал он меня только у гостиницы. — Здорово, — говорит, — кореш, ты чего от меня бегаешь? — Да я не знаю вас, я артист! Но тот не унимался: — Как же, мы сидели вместе. Друзей не признаешь?!
На мое счастье из гостиницы вышел Владислав Стржельчик. Его бандит, конечно, узнал. Владислав Игнатьевич подтвердил, что я актер БДТ. Мужчина остолбенел, а я ретировался. На следующий день после спектакля мне передали две бутылки шампанского и корзину роз. Я понял — это извинения от бывшего зэка.
Но вернемся к съемкам. Есть еще один детский фильм, о котором я вспоминаю с большим трепетом, — «Старая, старая сказка». Начиналась работа непросто. Марину Неелову, которой было тогда двадцать лет и она еще училась в театральном институте, не хотели утверждать на роль Принцессы. Мол, финтифлюшка какая-то, никто ее не знает. Но режиссер Надежда Кошеверова не отступала: «Только она, и точка!» Мы с Олегом Далем тоже сказали, что без Марины сниматься не будем. И в итоге начальство сдалось: «Под вашу ответственность». Даль ей помогал и был ею доволен. Марина сообразительная была.
С Далем я работал тогда не в первый раз. Мы познакомились на «Жене, Женечке и «катюше» Владимира Мотыля. Олег был уже известным артистом, хотя и младше меня. Мы подружились, вместе играли в футбол. Съемочная группа просила: «Жора, ты как старший товарищ смотри за Олегом». Не секрет, что он много пил. А меня Даль немного побаивался — я был крепким, окончил физкультурный техникум и мог запросто врезать. Конечно, никогда с ним не дрался, старался переключить друга на тот же спорт. Выпьет Олег рюмочку, посмотрю на него со значением — он выходит из-за стола.
А спиртного ему было нельзя категорически: Даль не мог остановиться, поэтому и попадал в разные истории. Но в группе был один провокатор — Мишка Кокшенов, он его постоянно соблазнял. Нальет и поднесет, а Олег был мягким, не умел отказать. В итоге однажды так накуролесил, что угодил в милицию, ему светил настоящий срок. Не скажу, что там было: коллеги нет, а его память пусть остается светлой. Но мы все чуть ли не на коленях умоляли секретаря обкома партии Калининграда, где проходили съемки, отдать нам Даля на поруки. Дело замяли с большим трудом.
Я не вправе осуждать Олега. Жизнь его здорово надломила. Он настороженно относился к людям, был молчаливым. Уход любимой жены Нины Дорошиной и то, что его недооценили как актера, что он не пришелся ко двору в «Современнике» — все это сказывалось. А фильм «Женя, Женечка и «катюша» вообще прошел вторым экраном. Таково было решение чиновников от культуры. «Это пацифистское кино», — сказали нам. Ну не мог главный герой картины про войну быть недотепой в очках! Это только потом выяснялось, что в хрупком мальчике есть и смелость, и сила духа, и любовь.
А вообще, я всегда был задиристым парнем и при знакомстве подрался с Владимиром Высоцким. Вернее, что это Высоцкий, я сразу не понял. Идет мимо какой-то мужик с гитарой и по ходу дает мне пинка. Дело было в Театре на Таганке, куда я пришел на спектакль к приятельнице Зине Славиной. Но я здорово опоздал, в фойе вбежал после третьего звонка. За это мне и поддал обиженный артист. Наглости я не потерпел и схватил обидчика за грудки. Драка могла бы перерасти в скандал, но вмешался Золотухин и увел Володю на сцену.
Это уже потом, на съемках «Интервенции», мы познакомились заново. Узнали друг друга, посмеялись, Володя извинился. Он не был моим близким другом, но общались мы часто. Однажды, когда я сказал, что не люблю столицу, Высоцкий устроил мне прогулку по старой части города. Он возил меня на машине по дворикам, где проходило его детство, мимо двухэтажных домов, маленьких скверов. Взял свои слова обратно, в старую Москву я влюбился.
Но самым главным актером всех времен и народов был для меня Павел Луспекаев. Такие гении рождаются раз в сто лет. В нем было все: и мощь, и сила, и боль, он мог играть и трагедию, и комедию. Да он и не играл — жил. Даже когда уже сильно болел, все равно снимался. Я счастлив, что сосватал его в «Белое солнце пустыни». Роль Верещагина стала его лебединой песней.
Помню, лежу с простудой, ко мне пришла Галя, ассистент Владимира Мотыля, и дала сценарий. Мне предлагали небольшую роль офицера. Читаю про Верещагина, а перед глазами стоит Паша. Он тогда жил в доме напротив. Я позвонил, попросил его тоже прочитать. А его только-только выписали после ампутации стоп. Во время войны Паша сильно обморозил ноги, потом это сказалось, развился атеросклероз сосудов. Мы с женой постоянно ходили в больницу, навещали, помогали. У Луспекаева был редкий недуг, он мучился от диких болей. После операции ему долго кололи наркотики, чтобы хоть как-то облегчить состояние. И такая у него была сила характера, что он избавился от зависимости, не стал наркоманом, научился ходить на протезах.
Мотыль жил в гостинице «Октябрьская» у Московского вокзала. Я дал Луспекаеву его телефон. Паше режиссер отказать не смог. — Я тебя возьму, только как же твои ноги? Нужно, чтобы с тобой обязательно кто-то поехал. — Так Жора Штиль и поедет!
Но как я ни уговаривал Товстоногова, он меня не отпустил на три месяца на съемки. В «Белом солнце пустыни» я так и не сыграл, зато там сыграл Паша, с которым поехала в экспедицию жена Инна.
Коллеги рассказывали, что Луспекаев работал на износ, через каждые полчаса садился на стульчик, отдыхал: шаги давались ему непросто. Но упорно продолжал дубль за дублем. Он понимал, что финал близок. Незадолго до смерти врачи осмотрели его сердце и сказали, что сосуды похожи на ниточки, «ткань» вот-вот расползется. Паша умер через полтора года после съемок у Мотыля от разрыва аорты, ему было всего сорок два.
...Когда меня спрашивают, не обидно ли играть в эпизодах, я отвечаю: «Нет!» Артист остается артистом, даже если роль без слов. Тем более что за полвека работы я не только снимался в эпизодах, но и участвовал в знаменитых постановках БДТ: «Король Генрих IV», «Ханума», «Макбет», «История лошади», «Тихий Дон», «Борис Годунов», «Блажь!» — перечислять их можно долго.
Конечно, бывало и грустно. Я тайно мечтал о роли Генриха IV, которого великолепно играл Сергей Юрский. Но какой из меня король? Типаж и рост не поменяешь. Были и трудные голодные времена, в девяностые актерам практически не платили. Утром я, выгуливая собаку, всегда имел при себе сумку, чтобы бутылки собрать. Так и жили.
Но уйти из профессии никогда и не думал. Видимо, за эту верность судьба до сих пор награждает меня ролями, концертами, поездками. Я бываю на кинофестивалях, выступаю не только перед обычным зрителем, но и в тюрьмах перед заключенными. (К слову, они задают самые интересные вопросы.) В 2001 году я получил звание народного артиста России. И в современном кино тоже пригодился. Снимался в новом «Шерлоке Холмсе» с Андреем Паниным. Мне очень нравилось играть тестя Васи Рогова в сериале «Убойная сила».
В театре уже лет двадцать все зовут меня дядей Жорой. Мне приятно, ведь это звучит по-семейному, а БДТ мой второй дом. Четвертого марта мне исполнилось восемьдесят пять лет, к юбилею выпустил спектакль «Люксембургский сад». Я счастлив, полон сил, планов и радуюсь жизни. Солидного возраста не ощущаю. Иногда ноет колено, но это не такая уж и проблема. Лет с семидесяти пошаливает сердце, раньше я лечил его спортом — играл в теннис. Теперь во мне «тикает» кардиостимулятор, и я к этому легко отношусь.
Мой телефон звонит все время, у меня уютный дом, любящая жена и столько воспоминаний, что хватит еще не на одну книгу. Я по-прежнему выхожу на сцену театра, общаюсь с друзьями, которых, увы, стало заметно меньше. Я прожил интересную жизнь. Впрочем, почему прожил? Никто не знает, сколько ему отмерили наверху и что он еще должен сделать до своего ухода.
За семнадцать лет работы великого режиссера на Малой Бронной было всякое: успехи, неудачи, интриги. А в финале — то самое позорное собрание, где на Эфроса нападали даже давние друзья и соратники. Mои попытки вразумить коллег: «Что вы делаете?! Кому устроили судилище?! Опомнитесь!» — оказались тщетными. И все-таки я горжусь, что не струсил, не отмолчался.
Роскошный ЗИМ подкатил к крыльцу полуразвалившегося барака, где жила наша семья. Из автомобиля вышла Валентина Серова — в красивом платье, с меховым манто на плечах. Через минуту на улицу высыпал весь Несвижский переулок. «Это за Генкой Сайфулиным...» — прошуршало в толпе. Убогий «дизайн» двора — деревянные туалеты, корявые поленницы, разбитая булыжная мостовая — легенду кино ничуть не смутил: обаятельно улыбаясь, Серова отвечала на приветствия окруживших ее поклонников, а мою заплаканную маму обняла и расцеловала. Фильм «Бессмертный гарнизон» был первой картиной, рассказывавшей о подвиге защитников Брестской крепости. Сценарий написал Константин Симонов, роль жены начальника гарнизона досталась Серовой, а я играл ее сына.
Самолет на Киев, откуда нам предстояло добраться сначала до Кишинева, а потом до Бендер, где снимались довоенные эпизоды, вылетал рано утром, поэтому Серова и забрала меня из дома накануне. Закрепленный за Симоновым ЗИМ (как кандидату в члены ЦК ему полагались представительский автомобиль и личный шофер) привез нас на подмосковную дачу Константина Михайловича и Валентины Васильевны. Мне отвели комнату с красивой мебелью и большой кроватью. Белоснежное, хрустящее от крахмала белье, пушистые полотенца... Но главное потрясение случилось утром, когда в комнату вошла горничная — в фартучке, кружевной наколке — и подкатила к кровати столик, на котором был сервирован завтрак: кофе в красивой чашке, яйцо на фарфоровой подставке...
В шесть утра ведущее к Внуково шоссе было абсолютно пустым, и ЗИМ несся на предельной скорости. Голос диктора из автомагнитолы объявил: «Сейчас прозвучит джазовая сюита композитора Александра Цфасмана...» Полилась музыка, и я вдруг понял, что обязательно должен запомнить этот момент: летящую по утреннему шоссе машину, запах духов сидящей рядом Серовой и красивую мелодию. С тех пор прошло больше шестидесяти лет, но при первых звуках сюиты Цфасмана мне легко, закрыв глаза, представить себя четырнадцатилетним. Коля Батурин в фильме «Бессмертный гарнизон» был моей второй ролью, дебют состоялся годом раньше — в картине «Дым в лесу». Только сначала я хочу рассказать о своем «докиношном» детстве.
фото
На момент моего появления на свет — двадцать третьего февраля 1941 года — папе исполнилось двадцать лет, маме — девятнадцать. Из роддома меня принесли в коммуналку на Калужском шоссе — и в восемнадцатиметровой комнате нас стало двенадцать: дедушка и бабушка со своими восемью детьми (моя мама была самой старшей), отец и я. Дед вскоре умер, оставив бабушку беременной девятым ребенком — мой младший дядя родился в начале 1942-го, когда наши войска уже гнали немцев от Москвы. После смерти деда и до того как отца забрали на фронт, огромная семья жила на зарплаты родителей: мама работала мастерицей на знаменитой шелкоткацкой фабрике «Красная Роза», отец — художником в газете «Ударник Метростроя». Хорошим подспорьем были и его гонорары в книжном издательстве «Детгиз», где он, блестящий график-самоучка, рисовал иллюстрации к сборникам русских и башкирских народных сказок, к поэме «Руслан и Людмила», к «Коньку-Горбунку». Люди старшего поколения должны помнить обложку довоенного издания сказки Петра Ершова — на синем фоне Иван верхом на Коньке-Горбунке. Вскоре после начала войны отец принял участие в конкурсе политического плаката и получил первую премию, оставив позади даже Кукрыниксов. Несколько лет назад одно из московских издательств небольшим тиражом выпустило альбом «Плакаты Великой Отечественной». Я держал его в руках, видел работу отца и до сих пор досадую, что в кармане не оказалось достаточно денег. Пока съездил домой, книгу продали.
В Москву Рашид Сайфулин попал мальчишкой: сбежал из эшелона, на котором его раскулаченную семью везли в Сибирь. В столице поначалу беспризорничал, потом его приютила русская семья. К моменту встречи с будущей женой Рашид так освоился в новой среде, что друзья и коллеги звали его Сашкой. Когда папу забрали на фронт, мама осталась единственной добытчицей. Уходила на фабрику ни свет ни заря, возвращалась затемно. Утром успевала покормить грудью меня и своего младшего брата, к вечеру молока тоже хватало для обоих, а днем меня и дядю кормила грудью бабушка. До сих пор не понимаю, как всем детям удалось выжить. Невредимым вернулся с фронта и мамин брат Василий, который был младше ее на несколько лет. Отца комиссовали в 1943 году после тяжелой контузии. Его снова взяли в газету «Ударник Метростроя» и выделили служебное жилье — две комнаты в бараке в Несвижском переулке. В одной папа оборудовал для себя мастерскую, другая служила нам и спальней, и столовой, и детской. В 1945-м сюда же принесли из роддома мою сестру Надю. Война закончилась, наступил мир — вроде бы живи и радуйся, но отец начал пить. Часто пропадал в шалманах, где собирались безрукие, безногие фронтовики-инвалиды — их ведь не сразу вывезли из Москвы... Поил изувеченных в боях товарищей и пил сам. В 1949 году это довело до беды. Владелец шалмана объявил, что питейное заведение закрывается, и начал, осыпая ругательствами, вышвыривать инвалидов на улицу. Отец стал за них заступаться, хозяин ринулся на него с кулаками — и получил пивной кружкой по голове. Папу арестовали и дали четыре года колонии, хотя шалманщик и отделался сотрясением мозга. Мама осталась с тремя детьми на руках: мне было восемь лет, Наде — четыре, а младшему брату Славику — несколько месяцев...
Вскоре после того как отца отправили по этапу в город Молотов (ныне Пермь), к нам в барак пришел суровый дядька из жилотдела Метростроя и потребовал немедленно освободить комнаты: «Это служебное жилье, а поскольку никто из семьи у нас не работает — выселяйтесь!» Мама говорила, что нам некуда съезжать, просила не выгонять с маленькими детьми на улицу, но чиновник был неумолим. Кроме него каждый день приходили люди, стоявшие в очереди на жилплощадь, — ругались, грозили выбросить наши вещи на улицу. Маме пришлось уволиться с «Красной Розы», где она была одной из лучших мастериц, и устроиться разнорабочей в Метрострой. Четыре года она проработала в шахте. Я несколько раз спускался вниз и могу свидетельствовать: это был ад. Ледяная вода по колено, от нехватки воздуха и пыли перехватывает горло, а одетые в брезентовые робы женщины катят и катят по рельсам тяжеленные вагонетки... Мама умерла очень рано — в пятьдесят четыре года, от тяжелой болезни, которую наверняка заработала под землей. Невозможно представить, как трудно ей было тянуть троих детей, да еще и собирать посылки на зону, но мы не слышали от мамы ни одного плохого слова об отце. Только теплые, веселые воспоминания — она очень любила своего Сашку. Спустя два года после приговора, в 1951-м, нам разрешили свидание, и мы поехали в Молотов. Мне до мелочей запомнился день, когда нас пустили к папе на зону. Я видел, как пришел очередной этап и заключенных выстроили на плацу, видел нарисованные папой портреты Ленина и Сталина на стенах комнаты для свиданий, развешанные по всей зоне таблички «Не курить», «Не сорить», плакаты «На свободу — с чистой совестью!». Как художник отец был в колонии на особом положении — ему выделили комнатку под мастерскую и редко гоняли на тяжелые работы. Свободного времени было полно, и он рисовал карикатуры, иллюстрации к книгам. Когда по истечении срока вернулся домой, привез их огромную стопку.
Несмотря на щадящий режим, зона сильно подорвала здоровье отца. Все чаще давала о себе знать и фронтовая контузия. Уже совсем больным он продолжал рисовать с утра до ночи. За полгода сделал иллюстрации к десятку книг. Когда стало совсем худо, согласился подлечиться в ведомственной больнице на Метростроевской улице. Там уже почти не вставал, но и лежа продолжал работать. Мы с мамой часто его навещали, и однажды отец попросил: — Лида, похорони меня на мусульманском кладбище! Что я среди русских делать буду? Мама сердито махнула рукой: — Будет тебе глупости говорить! Поправишься, окрепнешь — и вернешься домой. Мы все тебя ждем. Спустя несколько дней рано утром к нам домой прибежала нянечка из больницы и сказала, что отец погиб. Разбился насмерть, выбросившись из окна палаты. Когда мы с мамой и ее братом Василием добрались до Метростроевской, тело уже убрали. Поспешили, поскольку на больничный двор выходили окна египетского посольства, где вот-вот должен был начаться рабочий день. В мою память навсегда врезалась большая лужа начавшей запекаться крови, присыпанная сверху песком... Отец покончил с собой, когда понял, что работать больше не может, и не захотел становиться обузой для матери, на которой и без того было трое детей. На момент гибели Рашиду Сайфулину было тридцать три года. Мама решила выполнить завещание отца и выхлопотала место на Даниловском мусульманском кладбище. Поскольку татар в семье не было (даже папа — ну какой он татарин?), все приготовления проходили по христианскому обычаю: заказали гроб, купили костюм, рубашку, тапочки. Привезли все мулле, служившему на кладбище. А тот сказал: «Одежду вы сейчас заберете обратно, а принесете пятнадцать бутылок одеколона и двенадцать метров белой материи. Гроб, ладно, оставьте — Коран дозволяет». Вот так и получилось, что могильный памятник «Сашки» Сайфулина венчает полумесяц. И лежит он один, без любимой жены Лиды, которая была крещеной и похоронена на православном погосте. Я тоже крещеный, потому и поминаю родителей одинаково — по христианскому обычаю. Мне кажется, папа не стал бы возражать... Зная, что скоро уйдет, отец позаботился о пенсии по потере кормильца, которую мы стали получать после его смерти. Работал из последних сил, не щадя себя, ради хорошей зарплаты — от нее зависел размер пособия. Выселить из ведомственных комнат нас теперь никто не грозился, и маме удалось вернуться на «Красную Розу». Ее зарплаты и пенсии за отца едва хватало, чтобы сводить концы с концами, но я не помню, чтобы мама жаловалась на жизнь.
фото
Благодаря ей у меня, сестры и брата было счастливое детство. Каждому из нас мама обязательно устраивала праздник на день рождения — с подарками и гостями. Мы всегда были накормлены, вымыты и одеты — пусть не в новое, но тщательно заштопанное и отутюженное. В одном из прошлогодних номеров «Коллекции» была опубликована исповедь Виктора Сухорукова. Она поразила меня откровенностью, пронзительностью и вытащила из памяти факты моей биографии. Например эпизод, когда тринадцатилетний Витя пришел на пробы к Александру Митте с огромной заплаткой на попе и старался изо всех сил, чтобы ее не заметили, напомнил, как я — в таких же залатанных штанах — вставал на репетиции школьного хора только в верхний ряд, спиной к стене...
Судьбоносная для меня встреча произошла после шестого класса, во время летних каникул. Август в 1953 году выдался теплым, и мы с другом Витькой — отчаянно рыжим, с веснушками по всему лицу — бежали на Москву-реку. Вдруг от уличных столиков возле пивной нас окликают: «Мальчики, идите сюда!» Подходим. Два прилично одетых молодых человека, игнорируя Витьку, смотрят только на меня: — Мы хотели бы снять тебя в кино. Как такое предложение? — А деньги платить будете? — встревает в разговор Витька. — Да ты нам не нужен, — отмахивается от него один из парней и обращаясь ко мне, спрашивает: — Согласен? Тогда приезжай завтра во ВГИК, устроим в учебной студии пробы. Рассказали, как добраться и где взять пропуск. На следующий день в назначенное время я был на месте. Вчерашние знакомые Юрий Чулюкин и Евгений Карелов объяснили, что готовятся к съемкам дипломного фильма по рассказу Гайдара «Дым в лесу». Представили меня и операторам, которые будут работать на картине, тоже студентам-дипломникам ВГИКа Игорю Черных и Володе Минаеву. Вот так и получилось, что своим успешным дебютом в кино я обязан квартету, каждый участник которого впоследствии стал легендой отечественного кинематографа. Юрий Чулюкин снял известные всем фильмы «Неподдающиеся», «Девчата», Евгений Карелов — «Дети Дон-Кихота», «Служили два товарища», «Семь стариков и одна девушка», «Два капитана». Игорь Черных работал с Юрием Озеровым над киноэпопеей «Битва за Москву» и с Леонидом Гайдаем над «Бриллиантовой рукой», Владимир Минаев снимал первую семейную сагу на советском телевидении — многосерийный фильм «Вечный зов». Местом проведения съемок была выбрана деревня Тверитино Серпуховского района. Уговаривать маму отпустить сына в киноэкспедицию приехали и режиссеры, и операторы. А «уважаемая Лидия Тихоновна» сразу ударилась в слезы: «Куда он поедет? Кто о нем заботиться будет? Да и занятия в школе скоро начнутся...» И все же каким-то немыслимым образом они ее уговорили. Что касается директора школы, то этого и уламывать не пришлось — услышав волшебное слово «кино», он сразу дал «увольнительную».
фото
Деньги на дипломные работы в ту пору выделяли смешные, поэтому в картине снимались актеры, которые согласились это делать бесплатно, и добровольцы из числа местного населения. Утром и вечером у нас была гречка с молоком, а на обед суп или картошка с грибами, собранными неподалеку в лесу. О настоящей пиротехнике можно было только мечтать — ее заменяла взятая во ВГИКе старая кинопленка, которая при горении выделяла черный густой дым — настолько ядовитый, что я несколько раз терял сознание. Однажды так долго не приходил в себя, что пришлось вызвать врача. Карелов и Чулюкин проявляли чудеса изобретательности и красноречия, благодаря которым удавалось брать в долг у местных жителей молоко, арендовать в одном дворе лошадь, в другом — телегу. Более того, каким-то образом они уговорили командование располагавшейся под Серпуховом авиачасти дать напрокат самолет. «Ан-2» давно стоял на приколе, не подлежал ремонту, но находился на балансе летного подразделения, поэтому взять его разрешили только на два дня. К месту съемок «Аннушку» приволокли на буксире. Уложили под ее крыло «раненого летчика», отрепетировали наш с ним диалог, прозвучала команда «Мотор!» — и в кадр шагнули... председатель местного колхоза и женщина-милиционер. — Всем оставаться на своих местах! — сурово скомандовала тетка. — Приготовить документы, удостоверяющие личность, и бумаги на самолет! — А в чем, собственно, дело? — поинтересовался кто-то из вгиковцев. — А в том, гражданин, что в органы поступила информация: несколько человек на этом самом самолете намереваются улететь в Америку. Над таким проявлением бдительности можно было бы и посмеяться, но не в наших обстоятельствах — «Ан-2» был взят под честное слово, без оформления документов. Верить в это представители власти категорически отказывались. Вопрос был снят только к вечеру, когда из райотдела милиции удосужились наконец позвонить в авиачасть.
фото
Старшие товарищи меня любили и уважали — за то, что вел себя по-пацански: не ныл, не жаловался, наравне со всеми таскал двадцатикилограммовые аккумуляторы, собирал хворост и варил суп на костре. А еще за то, что без отговорок снова и снова лез в ядовитый дым, прыгал в ледяную октябрьскую реку, репетировал до изнеможения сложные эпизоды. После съемочного дня мы играли в футбол, дурачились, а ближе к ночи мои взрослые друзья отправлялись «прогуляться». Я страшно их ревновал, прекрасно понимая, что все четверо успели обзавестись подружками и ходят на свидания... Но случившаяся однажды между нами потасовка не имела к прекрасному полу никакого отношения. Из Москвы привезли несколько коробок проявленной пленки с отснятыми эпизодами. После ужина я заметил, что парни, пошушукавшись между собой, стали куда-то собираться. Явно не на свидание, поскольку за окном хлестал ледяной ливень. Я насторожился: — Вы куда? — Понимаешь, Ген, мы договорились с киномехаником в Серпухове, что он по окончании последнего сеанса покажет нам отснятый материал. У председателя удалось выпросить только грузовик. Мы обязательно тебя взяли бы, но в кабине место уже занято, а с нами в кузове ты можешь простудиться.
Тут со мной случилась истерика. Я орал «Если не возьмете, я завтра сбегу домой!», рыдал, бросался на «предателей» с кулаками, кусался, пытался выскочить на улицу под ливень. Меня за руки за ноги оттаскивали от двери, я вырывался... Наконец ребята сказали: «Ладно, сейчас попробуем переиграть все на утро — и машину, и показ». Договорились на шесть утра и всю ночь не сомкнули глаз. Какой сон, когда до нервной дрожи хочется увидеть то, что сделали?! Ближе к рассвету дождь прекратился — и мы поехали в Серпухов. Трясясь с будущими киномэтрами в кузове, я чуть не плакал от любви и благодарности: не поехали без меня, остались, не предали... Экспедиция близилась к концу, когда во дворе дома, где мы квартировали, появилась делегация местных крестьян: — Вы когда за молоко рассчитаетесь? — А за лошадь, которую неделю эксплуатировали? — На телеге, что брали, колесо треснуло — кто за новое заплатит? Ребята стали ломать головы, как расплатиться с колхозниками. Выход нашел Володя Минаев, у которого был мотоцикл: «Давайте я в Москву сгоняю, проедусь по родне, знакомым и соберу вещи, которые им не нужны. В деревне, сами видите, с одеждой беда — может, удастся шмотками откупиться». Привез полную люльку тужурок, кителей, штанов, фуражек. Тем же вечером во дворе состоялся натуральный обмен: — Мы у вас молоко брали — хотите за него галифе? — О-о-о, галифе! Совсем крепкие! Давай сюда! — За аренду лошади предлагаем морской китель и фуражку. — Мы согласные! Если конь еще потребуется, обращайтесь!
Когда вспоминаю эти съемки, не могу удержаться от улыбки: ребята-вгиковцы постоянно у кого-то что-то выпрашивали — ходили как цыгане с протянутой рукой. Совсем другие условия были обеспечены киногруппе год спустя, когда из дипломной ленты Чулюкина и Карелова решили сделать полноценный фильм. «Мосфильм» не выполнял план по художественным картинам, и руководство киностудии, посмотрев «Дым в лесу», дало добро на досъемки — с тем, чтобы потом пустить фильм в прокат. Осенью 1954-го мы уже выехали в киноэкспедицию на автобусе и с полным комплектом технического персонала: декораторами, осветителями, костюмерами и гримерами. И стол у нас был куда разнообразнее, чем в прошлом году, и даже гонорар актерам заплатили. Один из моих партнеров по этой картине заслуживает отдельного рассказа. Дворняга по кличке Брутик прошла со мной огонь и воду — в прямом смысле. Мне приходилось таскать бедное животное и в ядовитый дым, и в ледяную реку, и в колючие заросли кустарника. После съемочного дня Брутик всем позволял себя гладить, брать на руки, а при моем приближении скалил зубы и рычал. Чулюкин и Карелов подкалывали: «Все-таки, Гена, ты нехороший мальчик. Почему собака ко всем ласкается, а тебя вот-вот покусает?» Я пытался поговорить с Брутиком тет-а-тет — садился перед ним на корточки и жалостливо вопрошал: «Ну почему ты меня не любишь?! Я же не виноват, что нам с тобой такие тяжелые съемки достались...» Пес угрожающе щерился.
Спустя год, который Брутик прожил у кого-то на даче, его снова привезли на съемки. Никого не замечая, пес, захлебываясь радостным лаем, бросился прямо ко мне, запрыгнул на руки и от восторга описал с головы до ног. Я был в полном счастье и победоносно смотрел на Чулюкина и Карелова: «Ну что, съели? Я для Брутика как однополчанин, с которым довелось пройти суровые испытания!» Картина «Дым в лесу» принесла популярность и в школе, и во дворе. Однако слава на мою жизнь нисколько не повлияла: я так же хватал трояки и пары по точным наукам, гонял мяч с соседскими мальчишками и дрался с забредшими на нашу территорию чужаками. Прошло какое-то время, и к нам домой приехала ассистент по актерам с «Мосфильма»: «Геннадий, вы приглашаетесь на пробы в картину «Бессмертный гарнизон».
фото
Это уже было настоящее кино — с финансированием по высшему разряду и знаменитыми актерами: Крючковым, Сухаревской, Серовой. Валентина Васильевна сразу взяла надо мной опеку. Когда летели из Кишинева в Бендеры на легкомоторном самолете и меня выворачивало наизнанку, ухаживала как за сыном: вытирала лицо смоченным в прохладной воде платком, совала в рот порезанный тонкими пластинками лимон. Бывает, взрослые актеры, когда предстоит сниматься с детьми, начинают наигрывать ласку, внимание — Серова же в своей любви и доброте ко мне была совершенно искренна. Во время съемок «Бессмертного гарнизона» со мной случился конфуз. В Бресте при железнодорожном вокзале был шикарный ресторан, рассчитанный в первую очередь на иностранцев, но соотечественников с толстыми кошельками туда тоже пускали. Как-то, решив поужинать, Симонов, Крючков и Серова взяли меня с собой. Метрдотель проводил почетных гостей за лучший столик. Внимание всех посетителей было приковано к небожителям. Когда принесли закуски и графин с коньяком, Симонов плеснул чуть-чуть и в мой бокал. Подняли тост за удачное завершение съемок, чокнулись. И тут я, сделав глоток благородного напитка, схватил с тарелки кусок черного хлеба и смачно втянул носом его запах. Видел во дворе, как мужики водку занюхивают, — вот и повторил. Зал заржал так, что звякнули подвески на люстре. Я готов был провалиться сквозь землю, мои же сотрапезники и бровью не повели: то ли не заметили конфуза, то ли сделали вид, что не заметили.
Тот вечер вообще не задался. Разговор за столом не клеился, Симонов и Серова старались не встречаться глазами и большую часть времени хмуро молчали. Крючков поначалу пытался веселить их байками, но потом понял, что это бесполезно. Напряженность в отношениях писателя и актрисы чувствовал даже я, мальчишка. Однажды сидел в номере Валентины Васильевны и перебирал лежавшие горой на столе золотые украшения. — О-о-о, сколько у вас красивых штучек! — не удержался от восторженного возгласа. — Ну что ты! — усмехнулась Серова и пренебрежительно махнула рукой в сторону «штучек». — Вот когда я с Толей Серовым жила, у меня были настоящие вещи, а это так... Фильм «Бессмертный гарнизон» стал последней совместной работой Симонова и Серовой, вскоре после премьеры они развелись. Причина их расставания не была тайной — во всяком случае, в кинематографической среде. А несколько лет назад, когда были опубликованы выдержки из писем Константина Михайловича к Валентине Васильевне, и вовсе стала достоянием широкой общественности. Горькие строки одного из последних посланий навсегда врезались в мою память: «Люди прожили вместе четырнадцать лет. Половину этого времени мы прожили часто трудно, но приемлемо для человеческой жизни. Потом ты стала пить... Я постарел за эти годы на много лет и устал, кажется, на всю жизнь вперед...»
Из Киева в Москву я и Серова возвращались поездом — вдвоем в купе СВ. Ее принесли в вагон на руках, уложили на полку, а мне отдали большую сумку, полную денег: «Здесь гонорар Валентины за фильм. Смотри, Гена, чтобы не сперли». Всю ночь я просидел на полке в обнимку с сумкой, ни на минуту не сомкнув глаз. Проснувшись утром, Валентина Васильевна протянула мне сторублевую купюру (дело было до деноминации — тем не менее для меня это были огромные деньги): «Сейчас будет большая станция — в вокзальном буфете купи себе что хочешь». Я вернулся с маленькой шоколадкой за три с полтиной, а сдачу выложил на столик. — Почему только одну, и такую маленькую? Вернись и купи пять — самых больших. — Но они же очень дорого стоят! — Гена, о чем ты говоришь?! Давай быстрее, а то скоро тронемся. Я снова сбегал в буфет и купил самую большую плитку шоколада — одну. Потратить целую сотню на сладости рука не поднялась. Все-таки по части денег мы с Валентиной Васильевной были в совершенно разных весовых категориях...
Прошло несколько лет. Я уже окончил студию при Центральном детском театре, был принят в труппу, играл главную роль в легендарном спектакле Анатолия Эфроса «Друг мой, Колька!». Как-то ехал с «Мосфильма» после очередных кинопроб — в автобусе № 91, следовавшем от киностудии до Киевского вокзала. В салоне мое внимание привлекла женщина в голубом атласном платочке. Смотрел на нее изучающим взглядом и думал: «Наверное, в молодости была удивительно красивой... Ей и сейчас до старухи далеко, но все портят одутловатое лицо и красные глаза...» Женщина перехватила мой взгляд, удержала его на несколько секунд, а потом тихо спросила: «Гена, ты что, меня не узнаешь?» Только тогда я понял, кто передо мной. И был настолько потрясен, что потерял дар речи. В этот момент автобус подошел к остановке — я опрометью бросился к дверям и выскочил на улицу. Прислонился к стене павильона, пытаясь унять бешено колотящееся сердце, и увидел, как мимо проплывает лицо, обрамленное голубым платочком. Это была наша последняя встреча с Серовой. Кроме самых теплых воспоминаний о совместных съемках и общении вне площадки Валентина Васильевна оставила мне горькую убежденность: женский алкоголизм неизлечим. Я столкнулся с этим недугом еще раз, уже в собственной семье, и даже не пытался бороться...
К окончанию школы я твердо знал, что хочу быть только артистом. Но четыре года в театральном училище представлялись непозволительной роскошью — нужно было как можно скорее получить профессию и начать работать, чтобы помогать маме растить сестру и брата. И вот однажды, проходя мимо Центрального детского театра, я увидел объявление о приеме в студию. Срок обучения — два года, студенты принимают участие в спектаклях, за что, кроме стипендии, получают зарплату! Для меня это был идеальный вариант. Успешно прошел три тура, конкурс и оказался в самом лучшем на свете театре, где в свое время работал Товстоногов и откуда совсем недавно ушел, чтобы создать свой «Современник», Олег Ефремов, а главным режиссером была легендарная Мария Осиповна Кнебель. К концу первого курса у каждого из студийцев было по двадцать — двадцать пять спектаклей в месяц. Выходили на сцену в маленьких ролях, в массовке и за каждый выход получали двадцать дореформенных рублей. Стипендию в двести двадцать целковых я отдавал маме, а на зарплату гулял с друзьями и кормил мороженым девушек.
Уверен, такой атмосферы, как в ЦДТ начала шестидесятых, не было и нет ни в одном театре. Актеры с первых дней держались со студийцами на равных, несмотря на то что многие были и нашими педагогами, и постановщиками учебных спектаклей. Нас «оптом» приняли в «Клуб травильщиков», участники которого собирались раз в неделю, травили байки и рассказывали реальные случаи из актерской жизни. Если бы кто-то решил составить из них альманах, туда вошли бы и несколько забавных эпизодов с моим участием. Геннадий Михайлович Печников (прошлой осенью я был на девяностолетнем юбилее этого старейшего актера ЦДТ) ставил экзаменационный спектакль по рассказу Чехова «Полинька». Главные роли играли я и Инна Гулая, с которой у нас была взаимная любовь. Репетировали долго, оттачивали каждую мизансцену, каждый поворот головы. И вот настал день экзамена, в зале — почти вся труппа. Выходим с Инной на сцену из разных кулис, и я тут же замечаю некую странность в ее наружности. При ближнем рассмотрении выясняется, что дуреха Гулая с помощью специального лака вздернула кончик носа — внесла «новую краску» в образ своей героини, никому об этом не сказав. Во время первой же реплики лаковая пленка отклеилась и повиснув на кончике носа, стала трепыхаться от дыхания и каждого произнесенного Инной слова. Я похолодел от ужаса: «Это провал... Надо спасать показ, но как?» Подхожу к партнерше, разворачиваю ее спиной к залу и делая вид, что целую, откусываю с кончика носа лаковую полоску. Только куда ее теперь девать? Пришлось проглотить. За спектакль мы получили «отлично», но за кулисами я Инну чуть не убил.
фото
Мы учились на втором курсе, когда корреспондент «Пионерской правды» Александр Хмелик принес в ЦДТ свою дебютную пьесу «Друг мой, Колька!». Ставить ее взялся Анатолий Васильевич Эфрос — правда, без особого энтузиазма, поскольку в это время в Театре Ермоловой увлеченно репетировал спектакль «Сны Симоны Машар» — это была первая постановка пьесы Брехта на советской сцене. И вот казус: «Сны...» получились довольно-таки средненькими, а «Друг мой, Колька!» взорвал театральную Москву. В постановке сошлось все: острая тема борьбы против бессмысленного формализма и за доброе, внимательное отношение к маленькому человеку, режиссура Эфроса, грандиозная игра Антонины Дмитриевой и Владимира Калмыкова, к уровню которых студийцы старались подтянуться. Лучшей похвалой для нас — совсем юных и не совсем еще актеров — были слова Леонида Осиповича Утесова, посмотревшего спектакль: «Этих ребят может переиграть только собака!»
Отправлено: 25.10.17 07:30. Заголовок: продолжение В 196..
продолжение
В 1963 году Эфросу предложили возглавить «Ленком», дела которого были совсем плохи. Анатолий Васильевич позвал с собой Антонину Дмитриеву, Леву Дурова и меня. Директор ЦДТ Константин Язонович Шах-Азизов долго не отдавал мне трудовую книжку: хотел, чтобы остался в театре, прельщал новыми ролями, хорошей зарплатой. Но я был влюблен в Эфроса — в его умение одной фразой передать суть будущего спектакля, манеру репетировать, человеческие качества — и готов был пойти за ним куда угодно. Одной из моих первых работ в «Ленкоме» стал ввод в спектакль «Семья». Он шел в театре больше четверти века, и все эти годы Марию Александровну Ульянову играла Софья Владимировна Гиацинтова, а я стал четвертым исполнителем роли молодого Ленина.
Очень хочется обойти молчанием мой первый брак, но если уж решил быть откровенным... С матерью старшей дочери Ариши мы прожили в мире и согласии несколько лет. А потом она взяла за правило чуть ли не каждый вечер засиживаться у соседки — известной актрисы, фамилию которой называть не буду. Поначалу дамы слегка выпивали, но очень скоро стали напиваться. Дальше — больше: у жены появились собутыльники на стороне, мне приходилось искать ее по дворам и подворотням. Я оставался в семье (по сути давно развалившейся) только ради Ариши, хотя уже был знаком с женщиной, встречу с которой считаю главной удачей в жизни. Когда в профкоме предложили путевку в Дом творчества «Руза», согласился не раздумывая — только бы уехать от пьяных концертов жены. По вечерам все отдыхающие шли смотреть кино (других развлечений не было), и к кассе кинотеатра выстраивались длинные очереди. А я терпеть не мог в них стоять! Отойдя в сторонку, стал всматриваться в лица: к кому бы подойти и попросить взять билет? Совсем близко к кассе ворковали две девушки — одна очень красивая, яркая, но с заносчивым взглядом, другая — просто милая, в синем платочке поверх русых волос, с добрыми глазами и чудесной улыбкой. Ее-то я и попросил купить билет. На сеансе мы с Наташей сидели рядом — так началась наша дружба, которая вскоре переросла во взаимную любовь.
Отец Наташи — народный артист РСФСР, лауреат Сталинской премии, премьер Центрального академического театра Советской армии Даниил Львович Сагал был отнюдь не в восторге от того, что его восемнадцатилетняя дочь встречается с женатым двадцативосьмилетним мужчиной. Если сталкивались в коридорах киностудий или на театральных премьерах, мерил меня с головы до ног таким взглядом, что по телу бежали огромные, размером с таракана мурашки. Но спустя несколько лет, когда мы с Наташей официально оформим отношения и будем часто бывать у тестя и тещи в гостях, Даниил Львович станет моим лучшим другом. О судьбе Сагала, его творчестве можно написать захватывающую книгу, в которой будет все: и трагедия, и комедия, и мелодрама. В конце восьмидесятых Даниил Львович наконец получил разрешение слетать в США, чтобы повидаться с племянником и племянницами — детьми трагически погибшего младшего брата, известного американского кинорежиссера Бориса Сагала. Пришел в дирекцию ЦАТСА просить отпуск, а там заявили: «Наш театр — режимное предприятие, и оставаясь в труппе, вы не можете посещать недружественные страны. Выбирайте — или продолжаете работать, или летите в США». В тот же день Сагал написал заявление об уходе из театра, о чем потом горько жалел: «На черта мне сдалась эта Америка?!» Но проситься назад не стал, поскольку имел гордость. Так больно было видеть, как он страдает без театра! Вот я без сцены, без новых ролей запросто могу прожить, а Даниил Львович не мог. Даже в девяносто лет он продолжал учить текст пьес, в которых мечтал сыграть. Прихожу как-то после спектакля домой и слышу бормотание, доносящееся из комнаты тестя. Спрашиваю у выбежавшей навстречу дочери Насти: — Чем это дед занимается? — «Короля Лира» репетирует. Тише, не мешай ему. Между дедом и внучкой была не просто любовь, а бесконечное взаимное обожание. Мы часто вспоминаем, как Даниил Львович гулял с маленькой Настей, отгоняя от нее мух и комаров свернутой в трубочку газетой. А как уморительно и умилительно было наблюдать за их совместными играми, шутками друг над другом... Настя до сих пор очень скучает по деду. Мне тоже его не хватает — как друга, советчика, мудрого собеседника. И я всегда буду помнить, как много Даниил Львович сделал для меня, Наташи и Насти — ведь даже первая машина в нашей семье была его подарком.
С матерью Ариши я развелся, когда дочке исполнилось четырнадцать. Ушел к Наташе, у которой, слава богу, имелось жилье, оставив бывшей супруге и Аришке по квартире. Договорились с дочкой, что в свою она переедет, когда станет совершеннолетней. Однако скоро девочку от матери пришлось забрать — после моего ухода в доме стало совсем худо... Аришку с радостью приняла моя замечательная сестра Надя, у которой росла дочь — ровесница племянницы. Естественно, я взял на себя полное материальное обеспечение Ариши, контролировал учебу в английской школе и вообще был в курсе всех ее дел. А от тети Нади девочка получила то, чего не видела от матери, — ласку, тепло, заботу. Спустя год после развода квартиру у бывшей жены отобрали за коммунальные долги. Она поселилась у кого-то из собутыльников и по-прежнему пила. Был мой день рождения, Наташа накрыла замечательный стол, собрались гости. В разгар торжества раздался звонок, в трубке — голос бывшей жены: «Коля умер, а меня его родственники вышвырнули на лестницу. Соседи грозятся, что и отсюда выгонят. На улице я замерзну...» И опять я обратился за помощью к сестре. Надя приняла бывшую невестку — отмыла, приодела, а я выхлопотал место в пансионате, построенном для москвичей, которые в лихие девяностые лишились жилья. Думаю, у бывшей жены нет повода на меня обижаться...
Аришка никогда не была обделена ни моим вниманием, ни любовью, и все-таки очень ревновала — сначала к Наташе, а потом и к младшей сестре. Помню, как сообщил дочке, что у нас будет ребенок, и услышал: «Как? Уже?!» В этих двух словах было все — горечь, обида, страх соперничества. Я не чувствую себя виноватым перед старшей дочерью, потому что дал ей все, что мог. Помогал готовиться к поступлению в театральный вуз, и Ариша с первого захода стала студенткой «Щуки». Успешно проучилась полтора года, а потом познакомилась с молодым итальянцем, который предложил ей руку и сердце. Дочка попросила у меня совета: — Пап, что делать? Антонио хочет, чтобы мы жили в Италии. Но как же тогда моя учеба? На дворе были жуткие девяностые. Фильмы не снимались, театры дышали на ладан, многие актеры ушли из профессии и, чтобы прокормить себя и семью, строчили джинсы в подпольных цехах и торговали селедкой на рынке... — Если любишь своего Антонио, думаю, стоит принять его предложение, — ответил я Аришке. — Давай говорить начистоту: ты очень хорошенькая, просто красавица, но у тебя нет сумасшедшего темперамента, без которого невозможно сделать карьеру в актерской профессии. А потом — ты же видишь, что сейчас творится в стране...
Ребята обручились. Антонио дал невесте денег, чтобы учила язык, а сам уехал по делам в Италию. Надя и Аришка занялись предсвадебными хлопотами, исколесив в поисках платья, туфель и прочих невестиных причиндалов всю Москву. В тот день они поймали частника и попали с ним в жуткую аварию. Сидевшая сзади Аришка вылетела через ветровое стекло, Надя каким-то чудом отделалась ушибами и добравшись до первого телефона, позвонила мне. Я помчался в больницу. От того, что там увидел, едва не лишился сознания: половина прекрасного личика нашей Аришки превратилась в кровавое месиво, из которого врачи вынимали огромные куски стекла... Говорить дочка не могла — у нее была сломана челюсть. Я сразу позвонил Антонио и, рассказав все как есть, оставил ему выбор: «Хочешь — приезжай, хочешь — нет». Он прилетел первым же рейсом и двадцать дней вместе со мной ухаживал за Аришей. На двадцать первый они прямо из больницы (дочка с повязкой, скрывающей половину лица) отправились в итальянское посольство регистрировать брак. В девяностых сотрудники иностранных представительств очень неохотно заключали союзы между своими соотечественниками и русскими невестами — знали, сколько «интердевочек» вьется вокруг каждого западного жениха. Но драматическая история Антонио и Ариши так потрясла их, что ребят расписали сразу, без всяких отсрочек. Арише сделали несколько операций по пересадке кожи. Первые два года, выходя на улицу, она завешивала половину лица волосами, а потом стала обходиться косметикой. Следы страшной аварии сегодня, к счастью, не видны. Недавно я был на Сардинии в гостях и убедился, что у Ариши все хорошо. Они с Антонио работают в собственном магазине, который приносит неплохой доход, и растят дочку Звеву. Имя моей внучки переводится на русский как «святая Ева». Замечательная девочка, мы с ней очень подружились...
фото
Сейчас вдруг вспомнил, что не рассказал о случае, который во многом изменил мой характер и даже психику. В самом начале шестидесятых я, двадцатилетний актер ЦДТ, был приглашен в телеспектакль «Трагедия в поселке». Накануне мы с друзьями крепко выпивали, что-то из спиртного оказалось не лучшего качества, и на трактовой репетиции я чувствовал себя не очень хорошо. Но когда прозвучала команда «Начали!», справился с дурнотой и нормально провел несколько сцен. Потом настал черед самой тяжелой, когда отец проклинает парня, изнасиловавшего его дочь. Отца играл Ульянов, насильника — я. Михаил Александрович в ту пору был в хорошей силе, и произнесенный им пятиминутный монолог — со знаменитыми ульяновскими интонациями, взглядом, который мог испепелить, — подействовал на меня как череда ударов электрическим током. Тело начало адски корежить, руки и ноги выворачивало из суставов, сердце то замирало, то колотилось как бешеное. Из последних сил я рванул в холл и с криком «Братцы, умираю! Помогите!» рухнул на пол. Кто-то вызвал скорую, меня повезли в больницу. Пришел в себя еще по дороге, и первое, о чем подумал: «Это ведь дикий темперамент Ульянова так подействовал, сумасшедшая энергетика, которую он на меня направил...» После смерти Михаила Александровича дочь опубликовала его дневники, где я прочел примерно такую запись: «Сегодня на телецентре парнишка из нашей передачи отравился и умирал. Как ему, бедняге, было страшно, как он кричал: «Братцы!» Обошлось. Но я подумал, через сколько мук и тревог человек проходит...» Великий артист и очень скромный человек Михаил Александрович Ульянов даже не предположил, что я стал «жертвой» его актерского дара, его игры. Из больницы отпустили на следующий день. Физически я был вполне здоров, но начал бояться темноты, закрытых пространств и большого скопления людей. Не мог заставить себя войти в метро (задыхался там, паниковал) и тратил последние деньги на такси. Кто знал меня прежнего — спортивного, крепкого, абсолютно бесстрашного — поражались произошедшим переменам.
Со временем я научился укрощать свои фобии, но в фильмах и спектаклях шестидесятых — семидесятых годов у всех моих героев был второй план. Невысказанный страх, внутреннее напряжение, тревожность переходили через рампу и экран в зал — может, поэтому зрителю хорошо запомнились Сергей Архипцев в «Хронике пикирующего бомбардировщика», Николай в «Трех днях Виктора Чернышева», Петр Спирин в ленте «Про Клаву Иванову», Борис Забродин в «Моей улице».
фото
Перечислял сейчас имена своих героев, названия фильмов, а перед глазами вставали эпизоды из жизни за пределами площадки — как кадры документального кино. Вот я, Олег Даль, Лева Вайнштейн, Витя Ильичев и Владимир Кунин («Хроника пикирующего бомбардировщика» — его дебют как киносценариста) загораем на заброшенном военном аэродроме времен Великой Отечественной недалеко от литовского курортного городка Бирштонас. Приехали в Прибалтику за туманом — по сюжету из-за него бомбардировщики не поднимаются в воздух, а тут жарит солнце, на небе ни облачка. Полтора месяца ждали непогоды, а когда с наступлением осени туман все-таки лег на землю, сняли натурные эпизоды за две недели. Каким легким, веселым, бесшабашным был в ту пору Даль! Как все его любили... Часто бывает, что завязавшаяся на съемках дружба не имеет продолжения, но мы с Олегом общались и после «Хроники...». Помню, как они с Валей Никулиным пришли на день рождения Аришки. Дочке, кажется, подарили сладости, мне Валентин преподнес домашние тапочки, а Олег — бюст Ленина, сопроводив презент остроумной подколкой по поводу роли юного Ильича, которую я играл в спектакле «Семья».
фото
В 1974 году Евгений Карелов, готовившийся к съемкам многосерийного фильма «Два капитана», позвал нас с Далем попробоваться на главных персонажей: меня — на роль Сани Григорьева, Олега — на роль Ромашова. Наш дуэт очень понравился автору романа Вениамину Каверину, однако худсовет утвердил Бориса Токарева и Юрия Богатырева. И я, и Олег жалели, что не удалось снова поработать вместе. Спустя три года Эфрос, сняв Даля в телеспектакле «Страницы журнала Печорина», пригласил его на Малую Бронную. Труппа приняла Олега очень тепло, я вообще радовался его приходу как ребенок новогоднему подарку. Но Даль уже был совсем не тем, каким запомнился на съемках «Хроники...»: нервный, замкнутый, взрывался без повода. Общаться с ним стало сложно даже мне — давнему другу. В дневнике Олега есть запись того времени: «Надоели все. Даже Сайфулин».
К сожалению, на Малой Бронной ничего выдающегося Даль не сделал. Возможно, его роли в спектаклях «Продолжение Дон Жуана» и «Лунин, или Смерть Жака...» по пьесам Радзинского и стали бы событием, но накануне обеих премьер Олег написал заявление об уходе, серьезно подставив и театр, и партнеров. Съемки фильма «Моя улица», где я играл футболиста Бориса Забродина, запомнились прежде всего чудесной атмосферой, которая царила на площадке благодаря Нине Афанасьевне Сазоновой. Актриса своим добрым и веселым нравом напоминала мне маму, они и внешне были похожи. У нас сложились удивительно теплые отношения, которые не продолжились только потому, что играли в разных театрах. На вопрос, почему самым лучшим людям достаются страшные судьбы, у меня нет ответа. Последние годы жизни Нины Афанасьевны были настоящим адом: побои от пьяного сына, его самоубийство, опека посторонней женщины, сражавшейся за наследство с внуком актрисы... Когда меня попросили выступить на ее панихиде, слова застревали в горле — так горько было прощаться. Но хочу вернуться во времена «Ленкома». С приходом Эфроса театр взлетел на невиданную высоту, на поставленные им спектакли «В день свадьбы», «104 страницы про любовь», «Мой бедный Марат», «Снимается кино...», «Мольер» невозможно было попасть. Премьера булгаковского «Мольера», где я играл королевского шута, состоялась в конце 1966 года, а в начале 1967-го Эфроса из «Ленкома» уволили с формулировкой «за неверную идеологическую направленность». Но чтобы не будоражить общественное мнение, тут же предложили должность очередного режиссера в Театре на Малой Бронной и даже разрешили взять с собой десять актеров. Анатолий Васильевич позвал Александра Ширвиндта, Михаила Державина, Валентина Гафта, Леонида Каневского, Ольгу Яковлеву, Льва Круглого, Антонину Дмитриеву, Льва Дурова, меня... Был в этом списке и Александр Збруев, но он предпочел «Ленком». Видимо, понял: Эфрос всегда будет в опале у власти и не захотел участвовать в противостоянии. А Толя Адоскин, друживший с Эфросом еще с театральной студии, приглашения не получил. В одном из интервью он сказал слова, которые меня поразили: «То, что я не вошел в десятку, может быть, самое сильное потрясение в моей жизни...»
Поначалу ведущие актеры Театра на Малой Бронной — Броневой, Грачев, Волков — приняли «чужаков» очень настороженно. Но Эфрос сумел сплотить труппу, заразив всех идеями будущих постановок. Как прежде у касс «Ленкома», теперь и здесь выстраивались огромные очереди из желающих попасть на постановки Эфроса. Мне очень дороги роли, которые сыграл в спектаклях Анатолия Васильевича на нашей третьей по счету общей сцене: Бенволио в «Ромео и Джульетте», Дона Карлоса в «Дон Жуане», Кассио в «Отелло» и, конечно, Алексея Карамазова в пьесе Виктора Розова «Брат Алеша» по мотивам романа Достоевского.
фото
За семнадцать лет работы великого режиссера на Малой Бронной было всякое: успехи, неудачи, интриги. А в финале — то самое позорное собрание, где на него нападали даже давние друзья и соратники. Я был единственным, кто встал на защиту. Однако мои попытки вразумить коллег: «Что вы делаете?! Кому устроили судилище?! Опомнитесь!» — оказались тщетными. И все-таки я горжусь, что не струсил, не отмолчался. Когда Эфрос умер, со спокойной душой и чистой совестью пошел на панихиду, нес его портрет и прочел на могиле монолог Алеши Карамазова. А кое-кто из выступавших против Эфроса и по сути выживших его с Малой Бронной клал рядом с гробом цветы и быстренько исчезал. Другие вообще не пришли попрощаться. После собрания я перестал разговаривать с одним из лучших друзей, принявшим активное участие в кампании против Эфроса. Сейчас этого действительно талантливого актера, который до конца жизни играл на Малой Бронной, и в общем-то неплохого человека уже нет в живых, поэтому не стану называть его имени. Но обиды за Эфроса я ему до сих пор не простил. Для меня, который воспитывался двором, законы товарищества и преданности непоколебимы. Я уверен: каждый, в ком Анатолий Васильевич открыл актера и с кем потом переходил из театра в театр, должен был чувствовать себя обязанным ему до конца жизни.
В позапрошлом году я поставил спектакль «Белые ночи» по повести Достоевского и посвятил его девяностолетию Эфроса. Дань благодарности Учителю, при котором состоялся и мой режиссерский дебют. Окончив Высшие режиссерские курсы при ГИТИСе, я во времена Эфроса поставил на Малой Бронной несколько спектаклей. Потом работал только на чужих площадках: в театре Саши Калягина Et Cetera выпустил спектакль «Измена» по пьесе Гарольда Пинтера с Толей Грачевым, Валей Смирнитским и Наташей Сайко, в «Театре Луны» — спектакль «Любовник» по пьесе того же автора со Смирнитским и Леной Кондулайнен, в Театре киноактера — спектакль «Корсиканка» по пьесе Иржи Губача. Последний стал событием в жизни театральной Москвы, во многом благодаря блистательно сыгранной Александром Терешко роли Наполеона.
Антрепризный спектакль «Сцены из супружеской жизни» по Ингмару Бергману мне особенно дорог, потому что в нем я выхожу на сцену с женой. Много лет назад Наталья Сагал замечательно работала в разговорном жанре — выступала в одних концертах с Ефимом Шифриным, Кларой Новиковой и даже стала лауреатом Всесоюзного конкурса артистов эстрады. Идею для конкурсного номера придумал я: некая Прасковья Тютерева пишет письмо жене Джона Кеннеди. Рассказал о ней Толе Трушкину, который только-только начинал писать для эстрады. Он сочинил уморительный текст, который Наташа блестяще исполнила со сцены. За первое место ей вручили диплом, огромную вазу в качестве приза, но в заключительный концерт, который транслировался по телевидению, не позвали. Объяснили это так: «Ваша героиня обращается к супруге президента другой страны, пусть уже и покойного. Это государственный уровень! Поэтому текст письма нужно утверждать в Министерстве культуры и Министерстве иностранных дел!» Сейчас это смешно, а в начале восьмидесятых было в порядке вещей. Если бы номер показали по телевизору, карьера Наташи пошла бы стремительно вверх, но не случилось... Вскоре она забеременела, потом сидела с маленькой Настей, а когда уже была готова вернуться на сцену, Москонцерт распался — и две тысячи эстрадных артистов оказались за бортом. Зная, как Наташа талантлива и как тягостна ей невостребованность в профессии, я занял ее в «Сценах из супружеской жизни». Со своей ролью она справилась отлично, и следующую постановку — «Белые ночи» — мы тоже делали вместе. Спектакль был сыгран десятки раз в Центре Высоцкого и в Доме актера, а в феврале нынешнего года мне удалось перенести его на сцену Малой Бронной. Очень здорово, что постановка, посвященная Эфросу, идет теперь в театре, которому он отдал семнадцать лет. Моя младшая дочка Настя окончила продюсерский факультет ГИТИСа, успешно работала на фестивалях, а сейчас как продюсер сделала моноспектакль с молодым, очень талантливым актером Театра имени Ермоловой Александром Петровым. Они уже съездили с гастролями в Питер, Екатеринбург, Воронеж и везде собирали полные залы. Настя — моя самая большая гордость и радость, бесконечная нежность и любовь. У дочки определенно есть административная жилка, я надеюсь поставить с ней не один спектакль. И в каждом из них обязательно займу Наташу. В нашей супружеской жизни случались разные «сцены», но я знаю, что жена порвет за меня любого. А если загуляю, достанет из-под земли и за шкирку притащит домой. У нее просто нюх на то, где в данную минуту находится муж. Признаюсь: мне и сегодня, случается, попадает шлея под хвост, но с каждым годом все реже. За своей Наташей я как за каменной стеной: она делает ремонт, занимается домашним хозяйством, управляет семейными финансами. А я ежедневно доставляю ей радость тем, что ни во что не лезу. Мы вместе больше тридцати лет, но не наскучили друг другу. Нам интересно вместе работать и отдыхать, мы любим одни и те же книги, одни и те же фильмы. И оба бесконечно гордимся замечательной дочкой. Это ли не счастье?! Хотелось бы, чтобы оно длилось долго, долго, долго... А о несчастьях я почти все рассказал.
О театральных режиссерах, с которыми актеру довелось встретиться - Юрии Любимове и Анатолии Эфросе. О знаменитом спектакле театра им. М. Ермоловой "Прошлым летом в Чулимске". О работе с кинорежиссерами Данелией и Михалковым. А также о людях, которых очень любил и творчеством которых продолжает восхищаться - В. Шукшине и М. Ульянове, и о фильме "Позови меня в даль светлую", снятом в память о Шукшине.
Все даты в формате GMT
3 час. Хитов сегодня: 72
Права: смайлы да, картинки да, шрифты да, голосования нет
аватары да, автозамена ссылок вкл, премодерация вкл, правка нет
- участник сейчас на форуме
- участник вне форума